анта,  евхаристия  с  дважды  нарисованным  Христом  и апостолами, которые
бежали  к  богу  за  его телом и кровью, - так представляли украшение собора
сами  попы.  А для Сивоока там было только солнце в многотысячных сверканиях
смальты  - золотой, синей, зеленой: зеленое солнце древлянских лесов, желтое
солнце,   светившее  ему  по  утрам  в  детстве,  белое  -  в  раскаленности
болгарских  планин  и  свинцовое  солнце  в эмволах константинопольской Месы
перед  тем,  как  его  должны  были  ослепить,  и  тихое  золотое солнце над
вечерними садами, и певучесть лучей на женских волосах...
     Вот   почему  Пантократор,  которого  Сивоок  нарочно  наделил  чертами
Агапита,  с горечью во взгляде, вызванной старостью и бессилием, имел в себе
что-то  от  сизой  свинцовости  безжалостного ромейского солнца над пленными
болгарами,  а  гигантская  фигура Оранты представлялась Сивооку, будто тихий
синий  вздох  матери,  которой  он так никогда и не знал; евхаристия же была
криком  красок  багровых и синих, малиновых и фиолетовых, золотых и зеленых;
цвет  и  движение,  неудержимое,  жадное, вечное движение - так человечество
вечно  торопится куда-то, жаждет чего-то, - а ведает ли хорошо, чего именно?
Хлеба?  Крови?  "Се  творите  в  мое  поминание", - завещал бог. И вот гонят
куда-то  людей  (то  ли сами они бегут), и никто не в силах их остановить, а
на   долю  художника  выпадает  воссоздание  этого  неустанного  движения  -
устремления,   которым   так  потрафила  христианская  церковь  человеческой
натуре.
     Сивоок  сам  следил  за  тем,  как варилась смальта для больших мозаик,
которые  он  должен был выкладывать. Подбирал подходящие цвета. Колдовал над
красками.  Варил,  проваривал,  растирал.  Для  золотой  смальты  златоковцы
ковали  тончайшие  листочки  золота,  потом  оно  закладывалось  между  двух
пластинок  стекла,  навечно заваривалось, иногда, когда нужна была тончайшая
смальта,  золотой листик просто припаивался к низу стеклянного кубика. Чтобы
как  можно  больше разнообразить оттенки золотой смальты, Сивоок применял не
только  золото,  но  и  сплав  золота с серебром, иногда использовались даже
листики  меди,  которая давала более спокойное сияние. Смальту варили долго,
многих  людей  перепробовал  Сивоок  на этом деле, шли к нему охочие, босые,
без  шапок, бедные, ободранные, несмелые, он учил их, работал вместе с ними,
жил  с  ними  в нужде и заботах, рассказывали они ему о нужде еще большей, о
том,  как  было  голодно  когда-то,  а  еще  голоднее  стало  нынче, ибо все
поглощает  церковь, люди бросили поля и борти, пошли на строительство, а тем
временем  их хижины где-то разваливаются, зарастают бурьяном поля - и что же
это  будет, что же это будет? Даже в лучшие времена хлеб ели не каждый день,
а  теперь  только и видели что жиденькую затируху, да капусту, да репу. Соль
была  лакомством,  ее  не  употребляли в пищу, а лизали кусок после обеда, о
мясе  даже не упоминали. Сивоок делился со всеми своими помощниками тем, что
ему  доставалось от князя, но понимал, что, накормив десятерых, все равно не
накормит  тысяч. Повторялось то же самое, что видел он много лет в Византии:
чем   больше  и  роскошнее  строили,  тем  беднее  и  ободраннее  становился
окрестный  народ,  потому  что должен был вынести все на своих плечах, своим
трудом,  своей  нуждой  и  ограничениями  заплатить  за  высокомерие и славу
божью.
     Антропосы  спасались  от  мрачных  видений  и  от  отчаяния в молитвах,
старшие  из  них,  не  имея  больше надежд, постригались в монахи, вот уже и
тут,  в  Киеве,  основали  они возле самой Софии, на месте своего поселения,
монастырь  святого Георгия в честь князя Ярослава, и Мищило пристроился туда
игуменом,  но  Сивоок  остался  со  своими  людьми; не мог он признать этого
жестокого  бога,  от  которого  всю  жизнь  лишь  страдал; собственно, после
гибели  Иссы  утратил  он  способность  восхищаться  малейшими  радостями  и
удовольствиями,  жил  только  великим делом своей жизни, жил в красках, в их
свечении, в их музыке.
     Теперь   наступило   то  главнейшее,  ради  чего,  по  мнению  Сивоока,
принесены  все  жертвы и усилия: начиналось таинственное и непостижимое даже
для  того,  кто  стоял у самых его начал и истоков. Из ничего ты творишь еще
одну  вещь для мира, добавляешь к нему то, чего свет не знал и никогда бы не
смог  создать  сам  в  своем  равнодушии  и  беспорядке.  Ты вносишь высокую
гармонию в запутанность вещей, ты - творец, ты - выше бога!
     Мищило  укладывал  мозаику  на  стене  под хорами - во славу основателя
храма  князя  Ярослава.  Работал  медленно,  старательно,  подгонял  кубик к
кубику  с такой тщательностью, что готовая мозаическая поверхность сливалась
в  сплошной  блеск, этот блеск ослеплял, не давал возможности разобрать, что
там  изображено,  -  только  сияние,  блеск,  чтобы  знал каждый поднимающий
глаза:  перед  глазами  у него бог, богородица и князь, а все - сплошь свет,
пылание, огненность.
     Князь  побывал  в  соборе,  и  ему  понравилось,  как Мищило укладывает
смальту,  чувствовалась  рука  мастера сноровистого, хорошо обученного, беда
только,  что  работал  Мищило  больно  уж  медленно,  в  особенности же если
сравнить с Сивооком.
     Тот  сидел  в  своем  поднебесье,  помощники  носили  ему  раствор  для
накладки  на стену, раствор также изготовлялся по советам Сивоока, к извести
добавлялся   толченый   кирпич   и   мелкий   угольный   порошок,  и  в  эту
серовато-розовую  накладку  русокудрый  великан,  как-то словно бы не думая,
броском  вгонял  кубики  смальты  и  разноцветных  камней,  не  заботился  о
приглаженности,  не вылизывал, как Мищило, торопился, будто гнали его в шею,
разноцветные  кубики  торчали  из  накладки  и так и сяк, казалось, никакого
порядка  нет  в этих нагромождениях смальты и камешков; Мищило на удивленный
взгляд  князя  лишь  беспомощно  разводил руками - дескать, дуракам закон не
писан.
     Ярослав  на  первый  раз  смолчал,  но  снова  приходил в Софию и снова
наблюдал  удивительную  картину:  один,  высунув  язык,  прилаживает кубик к
кубику  так  плотно,  что  не  просунуть  иголки,  а другой, вверху, швыряет
смальту  беспорядочно  и  произвольно, и пока этот внизу хлопочет до сих пор
над  одной  лишь фигурой, тот вверху уже закончил Пантократора и принялся за
его  небесную  стражу - архангелов, и все это у него - корявое, шероховатое,
взъерошенное,  растрепанное,  как и он сам, и снова Мищило пожимал плечами и
шептал  что-то  осуждающее.  Дескать,  разве мы не можем уложить всю смальту
гладенько и ровненько?
     Князь  полез  к  Сивооку.  Нелегкая это была дорога, никогда ему еще не
приходилось  взбираться  по  таким  лесам,  но  он знал: властелин не должен
отступать ни перед чем, должен испытать все.
     Но  когда  он  остановился  позади  Сивоока  и глянул на его работу, он
просто  ужаснулся.  Снизу  был виден Пантократор в огромном медальоне, снизу
архангелы  (два  уже готовы, третий еще не завершен) поражали своей тяжестью
(о  боге  нечего  и  говорить: он и вовсе был какой-то тяжеленный, словно бы
выложенный  из  большущих  каменных  квадратов, а не из легеньких сверкающих
кубиков),  снизу  были  краски,  они сливались воедино, хотя и не так, как у
Мищилы,  а  тут  князь  не  видел ничего, кроме серого раствора, наложенного
толстым   слоем   на   стену,  и  беспорядочно  натыканных  в  этот  раствор
неодинаковых  стекляшек  и  камешков,  гранями  своими  повернутых  в разные
стороны,  как  попало,  в  диком хаосе; самое же страшное заключалось в том,
что  Сивоок  при  появлении  князя  работы своей не прекратил, а продолжал и
дальше  втыкать  свои камешки, молча протягивая к подручным то одну руку, то
другую,  работал  молча, быстро, лихорадочно и сосредоточенно, словно бог во
время сотворения мира.
     - Ты  что  же  это  вытворяешь? - гневно спросил князь, запыхавшийся от
изнурительного  карабкания  в это поднебесье и возмущенный непочтительностью
Сивоока,  а  еще  больше  непохожестью  его  работы на то, что показывал ему
внизу Мищило.
     - Что зришь, княже, - буркнул мастер.
     - Ничего не вижу.
     - Непривычен глаз имеешь, княже.
     - А ты не учи меня! - топнул ногой Ярослав.
     - Окромя  того,  на  эту мусию смотреть надо лишь снизу, - успокаивающе
промолвил Сивоок, - вельми велика она, чтобы обнять ее оком вблизи.
     - Почто кладешь не так, как Мищило?
     - За  солнцем  иду.  Хоть  где  будет  солнце, найдет себе отражение, и
мусия  будет  весь  день  светиться одинаково глубоко. А у Мищилы - сверкает
один  лишь  раз  на день. Да и что это за блеск? Без тепла, без глубины, что
лед  холодный.  А  еще - будет класть твой Мищило свою мусию десять лет и не
закончит.  Люди  рождаются  разно:  одни  для  работы  мелкой,  другие - для
великой...
     Сивоок   говорил,   не  поворачиваясь  к  князю,  продолжая  укладывать
смальту, делал это умело, быстро, как-то даже вроде бы весело.
     - Считаешь, что так и нужно? - мягче спросил Ярослав.
     - Вот  это, что делаю? А как иначе? Никто не взялся за большие мозаики.
Мало  таких  людей  на  земле.  Меня когда-то отчаяние загнало в эту высоту,
теперь слезать не хочется. А слезу - так тоже для дел великих.
     - Чванишься или шутишь?
     - И то и другое. Думаю, как скорее закончить церковь.
     - Угадал мою мысль, Сивоок.
     - Но с Мищилой, княже, не закончишь до скончания века.
     - Недостроенный  храм  не  хочу оставлять сыновьям и потомкам, - сказал
Ярослав,  видно,  встав  уже  на  сторону  Сивоока  в  его дивно хаотичном и
непостижимом, но уверенно решительном творении. - Не хочу!
     - Я тоже, - весело сказал Сивоок.
     - Ты еще молод.
     - Но и не имею ничего. Ни сына, ни жены, ни крыши над головою.
     Князь  промолчал. Неустроенность людская его мало занимала. И не о себе
пекся - о державе. Всегда и прежде всего.
     - Сыновья  у  тебя  хорошие,  княже,  -  снова  заговорил Сивоок. - Про
дочерей  не говорю, негоже мне молвить про княжьих дочерей, а сыновья вельми
хороши. Есть у меня мысль. Хочу помочь Мищиле в его работе.
     - Своей  же  имеешь  эвона  сколько!  -  удивился  князь жадности этого
человека к хлопотам.
     - Закончу  свое  в пору. Мищило же будет мешкать там невесть как долго.
А  чтобы  поскорее  -  можно  объединить с его мусией фресковые образы твоих
сыновей  и дочерей с княгиней. Вот и взялся бы я и сделал бы вельми быстро и
охотно.
     - Прилично ли будет? Князь - в мусии, а семья его - в простой росписи.
     - Роспись  тоже  можно  сделать  так, что не уступит мусии. На все есть
способ.  Когда-то жена карийского царя Мавзола Артемизия поставила ему после
смерти   надгробный   памятник,   и  стены  были  украшены  фресками  такими
гладенькими,  что казались прозрачными и блестели, как стекло. И у эллинов и
римлян  были  такие  мастера.  В  заправу добавляли порошок мраморированный,
поверхность  накладки разглаживали горячим железом, а писали яичной краской,
которая  в  обычной  фреске  не  употребима.  После  окончания  живописи  ее
покрывали  пунийским  воском  и  водили  около самой поверхности раскаленным
железом,   не   прикасаясь.   Натирали   сукном   -   и  вот  блеск,  как  у
отполированного мрамора или даже смальты.
     - У  меня  державных дел хватает, - сказал князь, - чтобы забивать себе
голову  твоим  пунийским  воском  и  еще  чем-то.  Ты  мастер - тебе и знать
надлежит.
     - А  сам  вмешиваешься  в  то,  как  мне укладывать смальту, - напомнил
Сивоок.
     - Ибо непривычно кладешь.
     - Только  тогда  и  есть  искусство, когда непривычно. Власти это не по
вкусу.  Власти  мило  упрочившееся,  она  жаждет,  дабы  все  на  свете было
одинаковым,  ибо  только тогда может уповать на свою незыблемость. А краса -
лишь  в  неодинаковости.  Возьми  такое,  княже:  каждое растение имеет свой
цветок, не похожий на других. А ежели бы все цветы да стали одинаковыми?
     - Глаголешь много, - попытался свести разговор к шутке Ярослав.
     - Ибо  много  работаю.  -  Сивоок  в течение всего разговора ни разу не
взглянул  на  князя  и  не  прервал  своей  работы. Стоял на помосте, широко
разметав   руки,   так,  будто  подпирал  изогнутую  стену  купола,  голова,
задранная  кверху,  прочно  лежала  на  плечах,  срослась с ними навсегда от
этого  напряженного всматривания вверх, на свод; князь попробовал сосчитать,
сколько  дней,  недель  и месяцев стоит тут Сивоок, укладывая мозаики, вышло
так  много, что он ужаснулся, а впереди ведь было еще больше! И этот человек
думает  не  об отдыхе, а ищет для себя еще работы, берется за новое, и кипят
в нем какие-то непостижимые страсти, нарывается на споры с самим князем.
     Отрок,   сопровождавший   Ярослава,   раздвинул  для  князя  переносный
стульчик.  Ярослав  махнул ему, чтобы убрал. Не привык рассиживаться и вести
разговоры   с   кем-либо  при  свидетелях.  На  всю  жизнь  запомнилось  ему
новгородское  вече,  перед  которым выворачивал свою душу после расправы над
воями  Славенской  тысячи,  возненавидел  после того все публичные радения и
обсуждения,  всегда, когда возникала потребность кого-нибудь выслушать, звал
его  к  себе  в палаты, слушал, с решением своим не торопился, оставаясь для
собеседника загадочным, а следовательно - мудрым.
     Поэтому  неуютно  чувствовал  он  себя здесь, под самым сводом главного
купола  собора.  Создавалось впечатление, будто воздушный столб, наполнявший
купол  на  всю  высоту,  вдруг  опрокинулся  и  начал давить на людей снизу,
угрожая  приплюснуть  их  к  грозно  уставившимся  безнадежно  черным глазам
Пантократора.  Ярослав  ощутил недостаток воздуха в груди, истому, он поднял
руку,  чтоб  расстегнуть ферязь, поскреб пальцами по золотому шитью, облизал
пересохшие   губы.   Почувствовал   себя  вдруг  немощным  и  очень  старым.
Неразумная  затея:  взбираться на такую высоту, чтобы встревать в перебранку
с  этим  строптивым  человеком.  Да  и зачем? Художники - люди, властители -
тоже  люди,  но  у  каждого  своя жизнь, своя цель и свое назначение. Может,
следует  предоставить  возможность  делать  свое  и  не вмешиваться? Но ведь
государство  держится  на  князе,  а  поэтому  должны подчиняться ему люди в
державе.  Кто не подчиняется - враг или подозрительный человек. Тогда кто же
Сивоок?  Один  раз склонил князя на свою сторону, теперь снова, видно, метит
чинить так и дальше. Может, правду молвил Ситник?
     Ярослав откашлялся.
     - Дышать у тебя тут нечем, - сказал Сивооку.
     - А я не дышу, - ответил тот.
     Непокорный. Дерзкий.
     - Пришлю к тебе бояр своих, лучших людей.
     - Почто  они  мне?  Прислал  бы, княже, утраченные годы, людей дорогих,
навеки утраченных, но не можешь.
     - Все  в божьей воле. - Князь отошел от Сивоока, мысленно браня себя за
неосмотрительность  и  за  то,  что  так по-глупому решил вдруг бодриться да
приосаниваться.  На  старости  лет  взбираться  на такую высоту! Заманулось,
вишь,  побыть  возле  самого  бога,  прикоснуться  рукой  к  божьей деснице!
Бессмысленная  привычка  самолично  все  проверять и осматривать. Все едино,
ведь  земля  столь  велика,  что не хватит жизни на то, чтобы все увидеть, -
наверное, надобно верить и чужим глазам.
     Но каким, чьим?
     - Оставайся с богом, - сказал Сивооку.
     Тот  молчал.  Не  повернулся  к князю. Как и прежде, продолжал стоять к
нему  спиной,  с  неестественно  задранной  лохматой  головой, прикипевшей к
плечам,  неутомимо  укладывал  смальту  и  камни,  и  только  теперь заметил
Ярослав,  что  художник  не разбрасывает разноцветные кубики как попало, что
есть   четкий   и  гармонический  порядок  в  разбеге  смальты  по  вогнутой
поверхности,  смальта  шла как бы кругами, полудужьями, в ней было что-то от
формы  небесных  сфер,  было  вращение, от которого кругом шла голова. Князь
покачнулся, тяжело оперся о плечо отрока, сказал глухо:
     - Сведи меня отсель.
     Потом   стали   приходить   бояре,  городские  старцы,  мужи  лучшие  и
нарочитые,  степенно  вплывали в церковь, путались между лесами, спотыкались
о  доски  и  обаполы,  задирали  головы,  всматриваясь  в  работу молчаливых
антропосов  Агапита,  которые,  прислонившись повсюду, писали фрески; Мищило
спускался  каждый  раз  вниз  и  давал  объяснения, умалчивая о своей мусии,
которая  подвигалась  слишком  медленно,  более  всего  показывал вверх, где
трудился  невидимый  Сивоок,  где  посверкивало синим и золотым в прогалинах
между  лесами,  что-то  говорил  шепотом то ли гневно, то ли извинительно, а
почтенные гости стояли, задирали головы, вздыхали.
     Что  же  это  будет  перед ними? Необычное, дивное и нужное ли? Ибо как
живут  люди, чем? Тот воюет. Тот выкорчевывает лес. Тот охотится на зверя, а
тот  сеет  хлеб  или  варит сталь. Каждый что-то делает и считает, что это -
единственно  необходимая  работа,  и  так  оно  и  есть на самом деле. А тут
какой-то   человек  годы  истратил  на  то,  чтобы  наготовить  разноцветных
стеклышек  и камешков, а теперь укладывает их на стене. Зачем? Кому от этого
польза?  Князю?  Но сам ведь князь молвил: идите, смотрите. Церкви, богу? Но
что говорит им этот человек, облаченный в хламиду слуги божьего?
     И так смотрели, слушали Мищилу, покачивали головами, вздыхали:
     - Зачем все это? Грехи наши тяжкие... Ох-ох!..
     Сивооку  сверху  видны  были  их головы, а под головами - руки-клешни и
расставленные  ноги;  лишенные  туловищ,  в  причудливо срезанном измерении,
бояре  напоминали  что-то  паучье,  хотелось  плюнуть  туда  вниз, невзначай
сдвинуть   тяжелое   ведерко  с  заправой  или  сбросить  на  паучьи  головы
деревянное  корыто,  но  и этого было жаль, и мастер лишь изредка поглядывал
презрительно на распластанных внизу и продолжал делать свое дело.
     Зачем  им  это?  А  для  них  ли  он  творит? Для вон тех мелких душой,
спесивых,  мстительных,  темных,  как  стоячая  вода, в своих помыслах. Знал
каждого  из  них.  Один  кичился  силой. Похвалялся, что одним взмахом может
мечом  отрубить  голову лютому вепрю, а на самом деле мог разве что отрубить
домашнему  поросенку,  да  и  то  привязанному к колу. Другой показывал всем
свое  здоровье.  Двор  его  стоял  у  Бабьего торжка, и каждый день, в любое
время  года,  боярин  высовывался утром в окошко голый до пояса, ждал, чтобы
его   увидели   покупщики,   гоготал:  "О-го-го-го!"  Третий  все  богатство
вкладывал  в одежду, выписывал себе из Византии дорогие ткани, ходил в шитых
золотом  и  шелками  кафтанах,  на  правой  поле  у  него  было вышито знамя
княжеское,  на  левой  -  персона  самого  Ярослава, люди всегда собирались,
чтобы  посмотреть,  а  он  шел  или  ехал  среди  них - босых, оборванных, с
голодным  сверканием  ненависти  в  глазах, - что ему до бедных и униженных?
Еще  один  поставил  свой  двор  напротив  княжеского  дворца, каждый день с
самого  рассвета  простаивал  у  ворот  -  а  вдруг да появится князь, и ему
первому  удастся  сказать:  "Здрав  будь,  княже!" - и потом можно хвалиться
целый  день,  а  следующую  ночь снова спать урывками, беспокойным, краденым
сном,  чтобы  на  рассвете поскорее вскочить и встать у ворот настороже, ибо
что  же  может  быть  лучше,  чем первым поклониться владетельной особе! Еще
стояло,  возможно,  там  внизу несколько таких, которые отличились в битвах,
выпало  им укоротить жизнь многим людям, именуемым врагами, когда-то в этом,
вероятно,  была  польза  князю  и  державе,  но  все  это осталось в далеком
прошлом,  теперь  они  не  размахивали  мечами,  не способны ни к чему из-за
старости,  зато  всюду  совали  свой нос и на все имели особое решение: "А я
говорю  так,  а не этак!" Невежды всегда такие: начинают с поучений, кончают
расправой.
     Гудели  их  голоса  внизу, не касалось это Сивоока, не обращал он ни на
что внимания. Леший с ними!
     Сивоок  жил  в соборе, на самой верхотуре, со с