е. Я спрашиваю, кто
ваши сообщники?
     - Сообщники? В чем?
     - В вашей работе.
     - В какой работе? Я же сказал, что работа ученого требует...
     - Нас   не  интересует  ваша  работа  ученого...  Нас  интересуют  ваши
сообщники по подрывной работе против рейха... Здесь, в Киеве...
     - Кажется,  вы сказали, что здесь не шутят? - холодно напомнил Отава. -
Что должны означать ваши слова?
     - Означают   то,   что   означают.   -  Зондерфюрер  толкнул  несколько
исписанных  листов  к  Отаве,  подложил  ему  остро  заточенный  карандаш. -
Подписывать. Могу перевести.
     - Не  нужно, я понимаю по-немецки, - сказал Отава, просматривая записи,
и  отодвинул  один за другим листы к гестаповцу. Карандаш он вовсе не брал в
руки.  - Здесь написано, что я остался в Киеве, имея задание вести подрывную
работу  против  немцев.  Это  неправда.  Никто не давал мне никаких заданий.
Остался  я  совершенно случайно. Должен был эвакуироваться, но... Просто мой
странный  характер  послужил  причиной...  Но задание... Подрывная работа...
Это смешно... Я не могу подписывать такое.
     - Не  подпишете  -  результаты  будут  обычные,  -  равнодушно произнес
гестаповец.
     - Это неправда.
     - Результаты  будут обычные, - поднялся гестаповец, - прошу подумать. -
Он  запер  ящики  и  вышел,  оставив  Отаве  исписанные  крупным, отчетливым
почерком листы с черными орлами вверху и остро заточенный карандаш.
     Отава  еще немного посидел и снова направился к окну изучать внутреннюю
гестаповскую   тюрьму,  тихую  и  притаившуюся  внешне,  похожую  на  хорошо
охраняемый склад для сбережения государственных сокровищ.
     Неужели  Шнурре  вытащил  его  из  лагеря  смерти  лишь для того, чтобы
сейчас  подвергнуть допросу в гестапо? Но ведь это же бессмыслица! Его могли
тысячи  раз  допрашивать  в  самом  лагере,  могли  забрать  в гестапо прямо
оттуда,  не  завозя на квартиру, не устраивая этого спектакля с возвращением
к  жизни,  к привычной обстановке. Быть может, и с Борисом, с его спасением,
-  тоже  спектакль?  И  этот  вызов  и  допрос - тоже одно из действий умело
отрежиссированного  кем-то  спектакля? Но кем и с какой целью? Какой интерес
представляет   для   них  нелюдимый  профессор,  ломавший  себе  голову  над
какими-то  там  тайнами  искусства  времен  Киевской  Руси? Был бы он физик,
математик,  металловед,  имел  бы  дело  с  оборонной  техникой, авиацией, с
моторами.    А    так    -   фрески,   мозаики,   попытка   реконструировать
последовательность  событий,  имевших  место  тысячу лет тому назад. Кого бы
это заинтересовало?
     Еще   раз   пришел  зондерфюрер,  снова  несколько  раз  повторил,  что
результаты  будут обычные, снова исчез, а профессор Отава наконец теперь уже
осознал  мрачный  смысл  слов  "обычные  результаты",  ибо значить это могло
только   одно:  смерть,  конец,  исчезновение.  Для  гестапо  это  считалось
обычным,  а  любое  проявление  жизни относилось к случаям чрезвычайным и, с
точки    зрения    таких    вот    дрессированных    зондерфюреров,   просто
противоестественным.
     "А  что,  если сказать ему о Шнурре? - в отчаянии подумал Отава. - Если
этот  тип  и  знает  Шнурре, то не покажет виду об этом, но все равно должен
будет   как-то   среагировать   на   факт   моего  знакомства  с  эсэсовским
профессором. Я же скажу, что просто его коллега..."
     Гестаповец,  словно  предчувствуя  неожиданность,  которую  готовил ему
советский  профессор,  долго  не  приходил: видимо, он где-то злорадствовал,
торжествовал,  что  умеет  нагонять  страх  на  свои  жертвы, возможно, даже
спустился  вниз,  вышел  на улицу и вкусно пообедал в ресторане напротив, на
котором  красовалась  вывеска: "Только для немцев", - а потом еще и позволил
себе   небольшой   променад   туда  и  сюда  под  пышными  летом,  а  теперь
обнаженными,  мокрыми,  но  все  равно  прекрасными деревьями, ибо ничего не
может  быть лучшего, чем деревья в каменном городе, это зондерфюрер, выходец
из  зеленой  Тюрингии,  знал,  конечно,  очень  хорошо,  а  еще он знал, что
человеку,  кроме  способности  любоваться  деревьями,  цветами,  женщинами и
живописными  пейзажами,  полезно время от времени испытывать чувство страха,
для  этого  нужно  лишь  создать  соответствующие  условия,  и все на земле,
собственно,  должны  разделяться  на тех, которые испытывают чувство страха,
боятся,  и  на  тех, которые создают им для этого надлежащие условия. Что же
касается  советского  профессора, то он имеет условия просто исключительные,
осталось  лишь  убедиться,  до  какой  степени  испуга  тот  дошел, для чего
зондерфюрер  быстро  добрался  до  своего  этажа  и  внезапно появился перед
профессором Отавой.
     - Ну,  итак?  -  бодро воскликнул он. Профессор рассматривал внутреннюю
тюрьму  гестапо.  Зондерфюрер подошел к нему, тоже стал смотреть во двор, на
окошки  с  решетками, которые у него не вызвали никаких ощущений, он смотрел
на  них  точно  так  же  равнодушно,  как на крышки канализационных люков на
улицах  города,  скажем,  или  на  что-нибудь еще. Ну, это не играет никакой
роли.  Пускай  уж  рисует  себе приятные картинки, созерцая тюремные окошки,
профессор,  который,  кажется,  всю  жизнь  имел  дело  с  искусством, а все
искусство, если это в самом деле так, базируется на буйной фантазии.
     - Так  что?  - еще бодрее спросил гестаповец, убежденный, что Отава уже
сломлен  окончательно,  ибо  человек  не может даже оторваться от созерцания
своего вероятного жилья, что было бы еще далеко не худшим концом!
     - Вам  известен  профессор  Шнурре?  - внезапно спросил Отава, спокойно
отходя от окна.
     - Профессор Шнурре? Что вы хотите этим сказать?
     - Быть может, вы его лучше знаете как штурмбанфюрера Шнурре?
     - Штурмбанфюрер Шнурре?
     - Он живет в том же самом доме, что и я.
     - Не играет роли.
     - Мы с ним давнишние коллеги.
     - Быть может, вы еще скажете, что он - ваш сообщник?
     - Он вывез меня из лагеря на Сырце.
     - Предположим.
     - Он меня искал там очень долго и упорно.
     - Если бы он обратился к нам, мы нашли бы вас намного быстрее.
     - Но  теперь  он будет разочарован, если узнает, что напрасно отыскивал
меня. Ибо находить человека, чтобы он снова исчез...
     - Так, - сказал гестаповец, - я узнаю. Ждать.
     Он   вышел  с  плохо  скрываемым  недовольством,  но  с  весьма  хорошо
маскируемой   растерянностью,  а  профессор  Отава  снова  принялся  изучать
мрачные окошки внутренней тюрьмы.
     Если  долго  всматриваться  в  один и тот же предмет, то перестаешь его
видеть,  думаешь совершенно о другом или вовсе ни о чем не думаешь, ощущаешь
неспособность  твоего  мозга  к  самому  маленькому  усилию, превращаешься в
точно  такой же неживой предмет, как и тот, который находится перед тобой. А
если  перед  тобой  тюрьма  - одно из древнейших изобретений человечества...
Как  говорится, "от тюрьмы да от сумы не зарекайся..." Нет гарантий, а в его
положении  -  просто  нет  спасения. Еще совсем недавно фашизм воспринимался
как  нечто  далекое,  нереальное.  Смотрели  кинофильмы  "Семья  Оппенгейм",
"Профессор  Мамлок"  -  штурмовики,  гестапо,  аресты, но воспринималось это
даже  не  как отдаленная угроза, а просто как очередное несчастье еще одного
народа,  который  не  знал,  за  кого  голосовать  на выборах. Только отдать
голоса,  кому  надлежало,  и  ситуация  была бы совершенно иной. А в Испании
фашизм  никогда  не победил бы, если бы западные державы не наложили эмбарго
на  ввоз  оружия,  ибо  республиканцы  задыхались без оружия, а фашистов тем
временем  щедро  и  безнаказанно,  совершенно  безнаказанно и нагло снабжали
всем  необходимым  и  Гитлер,  и  Муссолини. В Италии фашизм представлялся и
вовсе  чем-то  опереточным со всей этой игрой Муссолини под римских цезарей,
с  его  речами  с  балкона  Венецианского  дворца  в Риме, с переодеванием в
черные  рубашки.  Само  собой разумеется, мы осознавали опасность, мы знали,
что  нас  не  любят  за  то,  что  государство  наше  не  похоже на любое из
существующих  в  мире  и  из  тех, которые когда-либо существовали в истории
человечества,  но  мы  ощущали  собственное могущество, мы бодро пели: "Если
завтра  война..."  -  и обещали бить врага на его собственной территории, и,
убаюканный  такой  уверенностью,  некий  профессор  Отава мог разрешить себе
роскошь  заниматься  изучением  таких отдаленных проблем, как художественное
прошлое  своего  народа,  спокойно  и  неторопливо  воссоздавал  он  в своем
представлении   золотой  век  Киевской  Руси,  совершал  вместе  с  древними
мастерами  путешествия  по  всей  земле,  покрытой  пущами  и борами, строил
соборы,  украшал их дивными фресками и дорогой мусией, и никто ему не мешал,
никто  не считал это вредным и несвоевременным; почтительность, которой были
окружены  его  на  первый  взгляд  странные и не для каждого нужные занятия,
успокаивала  Гордея Отаву все больше и больше, он был убежден, что так будет
длиться  столько,  сколько потребуется, ничто не помешает ему закончить дело
его  жизни,  никто  потом  не  обвинит  его  в том, что он зря потратил свою
жизнь, бесцельно провел ее в безделии.
     Но     чтобы     такой     вот     странный    и    печальный    финал,
бессмысленно-трагический финал?
     На  всякого  мудреца  довольно  простоты.  Старое,  к  сожалению, вечно
актуальное предостережение...
     Шнурре  примчался  в  гестапо  лично.  Он не полагался на тех не в меру
ретивых  болванов,  которые  только и знают, что хватать людей без разбора и
упрятывать  их  в  тюрьмы.  На  штурмбанфюрере был серый гражданский костюм,
серое  ворсистое  пальто,  мягкая  шляпа,  которую он снял, вбежав в комнату
впереди  зондерфюрера,  в  уже  полутемную  комнату, где Гордей Отава сквозь
сумерки  пытался  рассмотреть  внутреннюю гестаповскую тюрьму, погруженный в
свои  невеселые  думы.  Быть  может, профессор Шнурре снял свою мягкую шляпу
(просто  диву  даешься,  как  это  он  ухитрился  довезти  из самой Германии
неизмятой  такую  мягкую  шляпу!)  из  уважения  к своему коллеге профессору
Отаве,  а  может,  просто  потому,  что вспотел, пока взбирался на четвертый
этаж,  ибо  он  не  мог  спокойно подниматься по ступенькам, зная, что здесь
ждет  его  герр  профессор,  ждет  или не ждет, - быть может, он и не ожидал
поддержки,  совершенно  случайно, вероятно, упомянув его имя, но среди людей
науки  должны  существовать  определенные  нормы поведения, должна быть, как
говорится,  солидарность,  старые  профессора  еще  в  его юности учили, что
между  учеными она должна быть даже в ошибках, как между святыми и женщинами
-  в  грехах,  хотя  это можно было бы отнести и к государственным деятелям,
которые  то  с  непонятной  придирчивостью выискивают малейшие ошибки друг у
друга,  то  внезапно  закрывают глаза даже на совершенно откровенный разбой,
но,  благодарение  богу,  с  этим  будет  навсегда  покончено,  как только в
Европе,  а  потом  и  во  всем  мире  воцарится  новый порядок установленный
доблестными   немецкими   войсками  под  мудрым  водительством  фюрера,  ибо
немецкая  нация  издавна  считается  самой справедливой на земле, ее великие
мыслители,   поэты,   музыканты  заложили,  как  никто  другой,  основы  для
гармоническою  правопорядка  в мире, остается теперь сделать еще одно усилие
и...
     Он  говорил  безумолчно  все  то  время, пока спускались по ступенькам,
великодушно  уступил  Отаве  место у поручней, ибо все равно ведь тот не мог
броситься  вниз,  в  узкую  каменную  шахту,  предусмотрительно загороженную
крепкой   проволочной   сеткой;  кроме  того,  бросаться  вниз  головой  для
профессора  Отавы теперь, когда его так своевременно и благородно спасали (и
уже  вторично,  а  если  считать еще и случай с сыном, то в третий раз!), не
было  ни  причин,  ни  тем  более смысла, если вообще можно найти какой-либо
смысл  в  том,  чтобы  добровольно  разбивать  голову, которую еще никому не
удавалось  заново  склеить,  да,  ха-ха!.. - к сожалению, не удавалось, хотя
иногда  в  этом  и  ощущалась  потребность;  история  дает  нам бесчисленное
множество   примеров,  и  в  данном  случае  голова  профессора  Отавы  тоже
принадлежит  истории,  так,  как  принадлежат  истории  головы  всех великих
государственных   мужей;   они   как  раз  проходили  вестибюль,  украшенный
(профессор  Отава  утром  и  не заметил этого "украшения") большим портретом
Гитлера    с    украинской    надписью   внизу:   "Гитлер-освободитель",   -
коричневато-зеленые   оттенки,   военный  плащ  с  оттопыренным  воротником,
высокая  офицерская  фуражка,  звериное  лицо между зеленоватостью фуражки и
плаща,  размашистые  штрихи,  всеобщая  колючесть,  впечатление  такое,  что
портрет  вот-вот  зарычит  на  тебя по-тигриному; бедная история! - за какие
провинности суждено ей терпеть и такие вот отвратительные физиономии?
     Но  Гордей  Отава молчал. Он мог бы многое сказать разговорчивому герру
Шнурре,  но  роли  у  них  были  такие,  что  у  одного рот не закрывался от
восторга  перед  своими  успехами, своей непобедимостью, а другой должен был
только  молчать  или  же отвечать на вопросы, которые может задать ему любой
из  победителей,  -  вопросы  самые  неожиданные, самые бессмысленные, самые
оскорбительные,  самые возмутительные, все равно, его долг теперь заключался
только  в том, чтобы удовлетворять любознательность победителей, ублажать их
капризы,  подтверждать  их  предположения,  и  все  это без малейшей попытки
сопротивления,  потому  что  по  условиям  военного  времени  он  может быть
отнесен  к разряду людей, представляющих опасность для "нового порядка", как
это  уже  чуть  было  и  не  случилось из-за ненужной ретивости функционеров
гестапо,  и  если  бы  только  он  так  своевременно  не  вспомнил  о  своем
великодушном  и,  благодарение богу, влиятельном коллеге, то неизвестно, чем
бы все закончилось, и...
     Профессор  Отава  чувствовал  себя  в  роли  обреченного  удовлетворять
пожелания  победителей даже тогда, когда они вышли из серого здания гестапо,
и  когда  они  ужинали  в ресторане с надписью на входной двери: "Только для
немцев",  и  когда  после  ужина  Адальберт  Шнурре  предложил ему небольшой
шпацирганг,  то  есть  прогулку,  до площади Богдана и вокруг Софии, считая,
что  будет  хорошо  малость  развеять  неприятное настроение этого не совсем
счастливого,  точнее говоря, просто-таки фатально несчастного дня, отбросить
от  себя остатки невзгод, как отбрасывают ненужные воспоминания, а что может
лучше  служить  этому,  чем  ночная  прогулка  вокруг  тысячелетней  святыни
славянского мира.
     Жесточайший  враг  не  придумал  бы  более тяжкого наказания для Гордея
Отавы,  чем  предложенная  ему после всего прогулка вокруг Софии; в мертвом,
истерзанном,  оскверненном, поверженном городе, средь темной ночи должен был
он  ходить  туда  и  сюда  возле  собора,  изучению которого посвятил жизнь,
ходить   мимо  фашистских  часовых,  торчавших  тут  и  там  и  самодовольно
откликавшихся   на   пароли,   ходить   лишь  для  того,  чтобы  осознать  с
трагичнейшей  окончательностью  жестокую  истину войны: город не твои, собор
не  твой,  святыни  не твои, ничего здесь нет твоего, а следовательно, нет и
тебя,  ибо  существуешь  ты  только  до тех пор, пока владеешь своей землей,
своими  городами,  своими  святынями,  своей  отчизной, принадлежащей тебе с
деда-прадеда.
     - Я  не  пойду  туда,  -  твердо  сказал  Отава,  когда  они пошли мимо
колокольни и под ногами у них появились каменные плиты софийского подворья.
     - Но почему же? - удивился Шнурре. - Это так романтично! Это...
     Отава  молча  повернулся  и  пошел  назад.  Часовые  пропустили его без
паролей.   Шнурре   дал   Отаве  отойти  немного  от  собора,  только  тогда
приблизился к нему, подстроился к нервному шагу профессора и произнес:
     - Я  пытаюсь  понять  вас,  профессор Отава, и, кажется, мне становится
понятным.  Но...  Жизнь идет своим путем, несмотря на наши переживания, наши
настроения,  наши  симпатии и антипатии... Жизнь требует. Она всегда требует
от  человека.  Человек  я  рождается  на свет лишь для того, чтобы выполнить
какие-то  обязанности,  и  значение  человека в мире определяется весомостью
обязанностей,  возложенных  на  него  и выполняемых им. История возложила на
нас  особенно тяжелую миссию. Но... мы гордо несем ее. Великие небесные тела
в  своем непрестанном движении всегда затягивают тела более мелкие, все, что
попадает  в  сферу  их  влияния,  должно  или  же  двигаться  в том же самом
направлении,  или  же  сгорать,  исчезать  бесследно.  Поэтому  я...  Мне не
хочется...  Вы  уже  имели  случай  убедиться, что я делаю все возможное для
того,  чтобы...  Имя  профессора Отавы широко известно всей Европе... Оно не
должно... Вы понимаете, что я хочу сказать... Но для этого...
     Отава  мог  бы выручить Шнурре из затруднительного положения. И сделать
это  он  мог  вовсе не поспешным согласием выполнять все его прихоти, а хотя
бы  кратеньким  вопросом,  хотя  бы самой попыткой поинтересоваться, чего же
нужно  Адальберту  Шнурре,  какой  выкуп требует он за все свои благодеяния,
какой   ценой  придется  платить  за  все  спасательные  акции,  проделанные
штурмбанфюрером  Шнурре  в  отношении советского профессора Отавы. Но Гордей
Отава молчал.
     - Конечно,  такой разговор не для улицы, - вздохнул Шнурре, - но раз уж
так  сложилось...  Я  мог бы зайти к вам, мог бы пригласить вас к себе ("Да,
да,  -  думал  Отава,  - ты все можешь, тебе все дозволено, ты сам себе пан,
сам  себе  свинья,  а  вот  кто я теперь, и что, и зачем?"), но... Нам нужно
избрать  для  этого  нейтральную  территорию  ("Так,  будто  существует ныне
где-нибудь  нейтральная территория!" - думал Отава), чтобы ни одна из сторон
не   имела   моральной   опоры  и  поддержки  ("Ты  уверен,  что  я  сломлен
окончательно,  что  мне  уже  неоткуда  ждать  поддержки, что обстоятельства
прижали  меня,  уничтожили  меня",  -  подумал  Отава),  поэтому я предлагаю
завтра  утром встретиться прямо в соборе, в этой вашей Софии, которую вы так
хорошо  знаете,  которую  вы любите, в которой... Я хотел сказать, в которой
вам  и  стены будут помогать, но вовремя вспомнил, что отныне эти стены, как
и  стены  всего  Киева,  вам  не  принадлежат,  а  принадлежат все-таки нам,
следовательно,  в  Софии  мы  будем  с  вами  в  более  или менее одинаковых
условиях  и  сможем поговорить о деле, у меня есть для вас весьма интересное
предложение, и я просил бы не откладывать этот разговор... Согласны?
     - Не знаю, - сказал Отава.
     - Вы  можете  подумать. У вас много времени. А завтра в девять или даже
в  десять часов утра, хотя я не думаю, чтобы профессор любил долго спать, но
все равно... мы можем прийти сюда в десять...
     - Я не могу, - твердо произнес Отава.
     - Ну  да, я понимаю. Вам бы не хотелось... Все-таки в данном случае я -
оккупант...  Но  не  будем афишировать нашего знакомства, и... пускай каждый
из  нас  придет сам по себе... Договоримся так: я жду вас завтра с девяти до
десяти  или  даже  до  одиннадцати... Просто для небольшой экскурсии. Ведь в
письмах  вы столько раз обещали показать когда-нибудь мне софийские фрески и
мозаики.
     - Обстоятельства изменились, - напомнил Отава.
     - Но не изменились мы, надеюсь.
     - К сожалению.
     - И все-таки я очень просил бы вас...
     - Вам   не  нужно  меня  просить...  В  ваших  руках  могучее  средство
принуждения.
     - Не стану же я прибегать к этим средствам, чтобы моего коллегу...
     - Считайте, что мы не коллеги, а враги.
     - Я бы не хотел этого.
     - В  данном  случае от желания отдельных людей ничего не зависит. После
того  как  в  мой  родной  город  вступили  чужие  войска, каждый, кто к ним
принадлежит, мой враг.
     - Смело сказано. Но я понимаю: вы мне до