будешь у меня!.. На остров!.. Вот!! Я покажу тебе! На остров!..
     Об  этом  острове  тогда  никто  еще,  наверное, и не знал, Агапит тоже
услышал  об  острове  впервые  от  патриарха,  когда  тот дарил ему тавлии с
апокомбием,  или  же  от  сакеллария  -  речь  шла  о  сооружении на далеком
острове,  заселенном  то  ли  агарянами,  то  ли вообще каким-то разноязыким
людом,  уединенного  монастыря;  быть  может,  именно потому и поддабривался
патриарх   к  Агапиту,  ибо  кому  хотелось  бросить  полный  развлечений  и
наслаждений  Константинополь  и отправиться в далекое море, на забытый богом
и  людьми  остров,  у  которого  не  было,  кажется, ни названия, ви божьего
благословения.
     - На остров! - в последний раз прокричал Агапит и исчез.
     И  уже  не  видел  его Сивоок ни в тот день, ни тогда, когда садился на
диеру  в  Золотом  Роге;  старшим  на  остров  был  послан Гиерон, надоевший
Агапиту   своей  книжностью  и  задумчивостью,  из-за  которой  губил  любую
порученную  ему  работу:  смальта переваривалась у него; раствор под мозаики
затвердевал,  пока  Гиерон  вспоминал, что нужно класть его на стену; фрески
оставались  недорисованными.  Однако  Гиерон  был  ромеем,  и  потому  он  и
назначался  старшим  и  над Сивооком, и над всеми другими, кому выпал тяжкий
жребий,  а  все  повеления  свои  Агапит  передавал им через Мищилу, который
ухитрился  настолько  войти  в  доверие  к  хозяину,  что оставался теперь в
Константинополе, в сущности, первым помощником Агапита.
     Где-то  в Киеве у Мищилы был отец-торговец. После смерти отца Мищило не
занялся  торговлей,  а  бросился  прожигать отцовское добро. Промотал он его
довольно  быстро,  и, когда уже ничего не оставалось, он, чтобы не подохнуть
с  голоду,  потому  что  не  приспособлен  был  ни  к какой работе, поехал в
Византию,  намереваясь  прокормиться хотя бы возле иноков или еще каким-либо
образом.  Там  охотно принимали таких добровольных предателей и беглецов, их
терпеливо,   будто   цирковых   зверей,   дрессировали   и   обучали,  чтобы
впоследствии  они  возвращались  к  себе  домой и везли дух христианства. Но
Мищило  своевременно  сообразил,  как  это будет хорошо, когда привезет он с
собой  не  один  лишь  дух церковных канонов, а еще и драгоценное искусство,
которое  обеспечило  бы ему благосклонность властелинов. Поэтому он поставил
своей  целью  пробраться  к антропосам Агапита и достичь своего, несмотря на
все трудности и собственную бездарность.
     Когда  у  Агапита  появился  Сивоок,  Мищило  не на шутку испугался. Он
завидовал  своему  единоземцу, ненавидел его, пакостил как только мог, ловил
на  мелочах,  а  уж  случая  с Зеновией не мог пропустить и первым побежал к
Агапиту  в  тот  день,  когда  Зеновия  приехала  за Сивооком, не прячась от
людей.
     Сивоок  удивлялся  непостижимому  христианскому  богу.  Ибо если уж тот
берет  себе  в  прислужники такую заплесневевшую нечисть, как Мищило, то что
же  это  за  бог!  Быть  может, он сам - такая же дрянь, да простят меня мои
предки!
     Сивоок  сидел  на диере, отвернувшись от берега, от Константинополя, от
Мищилы,  который  пришел  провожать их еще с кем-то там, век бы не видеть ни
этого  проклятого  города,  ни  людей,  которые  не стали ему ближе за годы,
проведенные  здесь.  Вот  Гиерон - прекрасный человек, он едет вместе с ним;
еще  был  обез  Дамиан,  великий мастер варить разноцветные смальты и жарить
баранье  мясо;  плыли  на  остров еще десятка полтора Агапитовых антропосов,
все  огромные,  с  неукротимой  силой  в  руках и во взглядах, а среди них -
маленький  высохший,  как финик, игумен-эремит, который, кажется, должен был
следить  за  строительством  монастыря,  чтобы  собрать потом в нем охочую к
уединенной жизни братию.
     Собственно,  несколько монахов там уже было, имели они и свой евктирий,
слепленный  кое-как  из  неотесанных  камней, но рыбаки, жившие на острове с
давних  пор,  относились  к  святым  отцам  довольно  враждебно,  каждый раз
забрасывали   иноков   камнями,   как   только  они  где-нибудь  появлялись,
неоднократно  разрушали  даже  евктирий,  -  видимо, рыбаки считали, что тем
самым  они  создают невыносимые условия для иноков; но получалось наоборот -
ибо  разве  может  испугаться  испытаний тот, кто решил посвятить свою жизнь
служению  богу?  К  тому  же  и  игумен, которого звали Симеоном, призывал к
твердости  и непоколебимости, обещая поставить на острове настоящую обитель,
которая прославится своей мощью и святостью на всю округу.
     До  прибытия  на  остров  Симеон много лет был игуменом одного из самых
больших  константинопольских  монастырей. Считался он наставником деятельным
и  суровым.  Монастырь  богател  и  разрастался,  Симеон  держался с братией
довольно   круто.   Это  еще  полбеды,  что  он  требовал  послушания  почти
невероятного,  ни  один  инок  не  мог  даже  воды  напиться  без дозволения
духовного  отца.  Всячески  попирал  достоинство своих подопечных, да уже не
просто  человеческое, они ведь были почти начисто лишены всего человеческого
в  обычном  смысле слова, но добирался и до душевных святынь. Так, например,
однажды  на  трапезе у игумена были светские гости, одному из которых подали
жареных  голубей.  Кто-то  из иноков осуждающе взглянул на это блюдо, игумен
заметил  его  взгляд,  швырнул иноку жареного голубя и заставил есть. Мясная
пища  в  монастыре  считалась  греховной,  но  еще  большим  грехом  было бы
непослушание,  поэтому  инок  со  слезами на глазах начал жевать ненавистную
птицу,  и  тогда,  когда демоны искушения разрывали ему нутро и он готов уже
был  и  проглотить  первый  соблазнительный  кусок, Симеон закричал изо всех
сил:   "Довольно,   выплюнь   все,  обжора!  Ибо  не  хватит  голубей  всего
Константинополя, чтобы насытить твое чрево!"
     Потом  Симеон  решил  ввести  в  монастыре культ своего духовного отца,
блаженного  монаха,  у которого некогда учился. Он написал его житие, сложил
гимны  в честь его, велел нарисовать множество икон, установил два ежегодных
праздника  в честь нового святого и до такой степени измучил иноков новыми и
новыми  выдумками, что они, при всей своей покорности и терпеливости, все же
возмутились  и  восстали  против  игумена.  Во  время утренней службы, когда
игумен  начал  читать катехизис, иноки разорвали на себе одежды, со страшным
криком  бросились  на  Симеона,  угрожая  растерзать  его; игумен едва успел
спрятаться  в  ризнице,  тогда  иноки  взломали  запоры  монастырских ворот,
помчались  в  Софию,  где  силой прорвались к патриарху и начали жаловаться.
Патриарх,  конечно,  встал  на сторону игумена; иноков сурово покарали, но и
Симеону  после  этого  пришлось покинуть Константинополь. Так очутился он на
острове.
     Остров  так  и  назывался: Пелагос, то есть остров, кое-кто называл его
еще  и  Пилы,  что означало - ворота, хотя, кажется, никакими воротами он не
служил,  не  закрывал  никакой  проход,  лежал  в  открытом  море,  вдали от
привычных  путей,  одинокий  и дикий. И если согласиться с утверждением, что
бог  создал  мир,  то  этот остров должен был появиться в конце третьего дня
творения,  когда  разделялись  суша  и море, и бог использовал это место для
того,  чтобы  сбросить сюда все камни, которые не поместились на суше; здесь
были  камни  черные  и  серые, розовые и белые, были острые и колючие, будто
зубы  невиданных хищников, были похожие на поднебесные соборы, на гигантские
столы,  за  которыми,  быть  может,  засядут  черные ангелы в день Страшного
суда;  огромные  глыбы  камней  громоздились  прямо из морской воды, повсюду
нависали  смертельной  угрозой  над  каждым,  кто отваживался сунуться в это
каменное  царство;  одни камни были криком раскаленной солнцем земли, другие
-  болезненным  стоном  разбиваемого  об  острые  скалы  моря,  а  третьи  -
зловещим,  таинственным  молчанием...  Все  было напрасно среди этих камней:
зеленые  растения,  журчащие  ручьи,  людская речь. Да и не росло на острове
ничего.  Только  смоковницы  цеплялись  своими  корнями  за камни да одиноко
возвышалось  гранатовое  деревцо,  кажется,  начисто  лишенное  листьев и на
протяжении  всего  года  покрытое одновременно и плодами, и чарующей красоты
цветами,  -  удивительная  прихоть природы, созданная словно бы в противовес
мертвому  камню.  А  вода  выступала  в  двух  местах, будто чьи-то слезы, -
возможно  даже, это слезились сами камни, такая мертвая неподвижность была в
этой  воде.  Что  же  касается  людей,  то,  подавленные  камнями,  они и не
осмеливались  произнести  и  слово  за  день,  а если все же произносили, то
почти  неслышно,  так,  что  значение их лишь можно было угадать по движению
губ;  в  большинстве  же довольствовались простыми жестами, ибо и сама жизнь
была  здесь  простой  и  не  требовала  сложностей,  для улаживания которых,
собственно, и создано слово.
     Рыбацкий  поселок  тоже был - сплошной камень. Серые домики, неизвестно
кем  и  когда  поставленные,  плотно прижались один к другому; к морю домики
обращены  были  глухими  стенами. Узкая улочка спускалась из поселка вниз, к
окруженной  высокими  отвесными  скалами бухте, где хранятся рыбацкие челны,
длинные,   черные,  очень  древние,  невесть  как  и  сделанные,  словно  бы
подаренные  рыбакам  самим  богом, ибо никто не слыхал, что на острове когда
бы  то  ни было росло хотя бы одно дерево, пригодное для изготовления челна;
никто  также  не помнил, чтобы когда-нибудь появился здесь новый челн; челны
существовали   всегда,   они  были  вечны,  как  остров,  количество  их  не
увеличивалось  и не уменьшалась; если кто-нибудь из рыбаков погибал далеко в
море,  то  волны  со  временем  пригоняли  перевернутый  челн к берегу, люди
ловили  его,  и  он  продолжал  служить новым поколениям. Так между людьми и
морем  установился  постоянно  действующий  обмен;  время  от  времени  люди
отдавали  в  жертву  морю  чью-то жизнь, и море, ненадолго удовлетворившись,
возвращало  людям  их  челн, давало рыбу для еды и водоросли для подстилок в
хижины и для одежды.
     Не  было  здесь  богов,  потому  что  первейшими  святынями  для  людей
становились  камень и море, а потом уж - челны; из живых существ здесь чтили
только  рыбу, о ней слагались гимны, песни, рыбам поклонялись, их вытесывали
из  камня  и  ставили  вдаль  моря,  будто указатели для направления ветров,
которые  должны  были  пригонять к острову косяки рыб живых; между ветрами и
рыбой  существовала  естественная мистической силы связь, поэтому ветры тоже
уважались,  а  еще  в  почете  были  дожди, которые наполняли сладкой мягкой
водой вместительные чаши, вырубленные людьми в камнях.
     Если  бы  не дикость и суровость (а может, именно благодаря им), остров
мог  бы быть причислен к живописнейшим уголкам мира. Даже больше: остров без
колебания  нужно  было бы назвать красивейшим в мире, - по крайней мере, так
считали   рыбаки,   и   следует   признать  их  правоту,  ибо  мир  для  них
ограничивался только островом. Иного они не знали.
     Казалось  бы,  антропосы  Агапита,  заброшенные в каменное одиночество,
должны  были  бы  искать  защиты  в  согласии между собой. Но оказалось, что
камень  делает  людей  твердыми  и  разобщает  их тем больше, чем дольше они
живут около него.
     - Дружба?  -  потрясал своим посохом маленький игумен Симеон. - Жажда к
болтовне и совокупному обжорству, от которого человек становится свиньей!
     В  своей  душевной  очерствелости  и ненависти ко всему живому он готов
был  даже  кормить  людей  камнем,  если  бы  только  это  было в его силах.
Монастырь  представлялся  ему  не  вознесенным  над  островом  под небеса, а
углубленным  в  каменные  недра. Игумен отверг и то, что предложил Гиерон, и
то,  что  передал  Агапит,  и  то,  что советовал обез Дамиан; тогда за дело
взялся  Сивоок,  он  вспомнил дерево, живое, теплое, доверчивое дерево своей
родной  земли, он подумал, что можно было бы сооружать монастырские строения
из  камня,  в  то  же  время  считая,  будто строишь из дерева. Никто не мог
разгадать  этот  замысел  Сивоока,  даже персы и сирийцы, на что уж привычны
были  к  строительству  под  землей;  они  только пожимали плечами, когда их
заставляли  вгрызаться  в  глубь острова. Они привыкли из малейшего строения
получать  пользу,  в  их  землях, скупых на воду, подземелья приспосабливали
прежде  всего  для  водоводов,  царские дворцы, святилища сооружались всегда
так,  что  под ними пропускалась целая река или, по крайней мере, ручеек или
подземный   ключ,  лишь  где-то  в  слепых  закоулках  подземелий  строились
каменные  мешки  для опасных государственных узников, но это не было главной
целью  строительства;  тут  же  игумену  взбрело  в голову ставить монастырь
словно  бы  на  сплошной  каменной  тюрьме, или же, быть может, хотел он все
загнать  в глубину: кельи иноков, трапезную, кладовые, только церковь должна
была  немного  возвышаться  над  запутанными  катакомбами;  но  и церковь по
своему  виду  выходила  за  пределы  привычных  представлений - в противовес
суровости  и  аскетизму  загнанного  в  камень монастыря, она представлялась
Сивооку  легкой,  красивой,  словно  писанка, вся в каменных узорах, как это
обычно  делалось  на деревянных церквах в его краю. Там углублялись в теплый
материк,  а сверху ставили сооружение из дерева, состязаясь с самой природой
в  выделке  узоров.  Там  не  было суровости камня, дерево объединяло людей.
Сивооку  захотелось  перенести  в камень душу дерева, нигде больше ему этого
никто  б  не  разрешил,  а  тут  все  складывалось благоприятно: чудаковатый
игумен,   отсутствие  Агапита,  каменная  пустынность  острова,  требовавшая
украшения,  -  быть может, не столько для суровых иноческих душ, сколько для
бога, которому они согласились здесь служить.
     Быть  может,  это  была хитрость Сивоока, быть может, хотел он возвести
святыню,  похожую на сожженный князем Владимиром языческий неповторимый храм
в  Радогосте,  каменный  намек  на  далекое  прошлое,  утраченное, наверное,
навсегда,  напомнить  самому  себе  про  землю,  которую топтал детскими еще
ногами,  землю  иногда  и  суровую,  холодную;  но  все невзгоды теперь были
забыты,  вспоминалась она всегда теплой, мягкой, ласковой, снилась по ночам,
грезилась  в приморской мгле, в раскаленном мареве над камнями; он чаще стал
петь  свои  русские  песни,  вызывая удивление ромеев, понимал, что тоска по
родной  земле  вызвана  одиночеством,  от  которого  здесь  все страдали, но
спастись  от  которого  никто  не  мог,  и даже хуже - каждый становился все
большим нелюдимом.
     Подобно  своим  товарищам,  Сивоок  часто бродил по пустынному острову,
слонялся  вдоль  моря,  обдумывая  свой  углубленный  в  камень  монастырь и
узорчатый  храм  над ним, украшенный мозаикой двух основных цветов: зеленого
и  синего  -  цвет  моря и неба, цвет двух стихий, в поединке с которыми жил
остров;  мозаическую  композицию  утвердил сам игумен, для него искусство не
значило  ничего,  он  действовал  в  твердом  убеждении,  что  ту  или  иную
композицию  требует  не  он,  бедный  и ничтожный червь, рекомый Симеоном, а
всемогущий  бог.  Но тут Сивоок имел уже свое мнение, свои намерения, в нем,
как  всегда перед началом работы, рождалось непоколебимое упорство, он ходил
вдоль  берега  моря, подсознательно подбирал новые и новые оттенки зеленого,
синего,  голубого,  грезился ему цвет травянистый, хотя ни одной травинки не
было  среди  камней;  высвечивалась  из  предвечерних  глубин  моря  лазурь,
холодная  зеленоватость  мягких мхов приходила на смену серокаменному цвету,
затоплявшему  остров,  будто мягкий дым; он ощущал в себе удивительную силу:
вот,  собрав  все  краски  моря  и  неба, он выплеснет их на вознесенный над
островом  камень  - и камень оживет, засверкает, в него вселится душа, как в
зеленое  дерево, совершится чудо, которого не смог осуществить сам всевышний
в  день творения, - столь могуч художник! Так славься же умение художника, с
которым ничто в мире не сравнится никогда!
     В  своих  странствиях  Сивоок неожиданно натолкнулся на девушку. Увидел
ее  сначала  издалека.  Она ходила вдоль тех же обрывов, что и он, точно так
же  спускалась  к  воде,  взбиралась  на  отвесные  скалы,  видимо,  занятая
каким-то  делом (ее намерения не могли совпадать или хотя бы перекрещиваться
с  намерениями  Сивоока),  промелькнула перед ним и исчезла, а он не стал ни
догонять  ее,  ни ждать возвращения; но вскоре девушка снова появилась в тех
же  самых  местах,  и  он  не  мог  уже  избежать встречи с нею, их тропинки
пересеклись,  они  встретились у самой воды, возле увлажненной дыханием моря
серой  скалы; встреча должна была походить на встречу Одиссея и Навсикаи, но
девушка  не  протянула навстречу ему рук, она прошла мимо Сивоока, словно он
был  одним  из  множества камней, она шла, будто слепая, ступала осторожно и
медленно,  потом снова, как слепая, простерла руки к морю, глубоко вздохнула
и тихо произнесла:
     - Ис-са!
     На  ней было совсем мало одежды: грубо сплетенный из морских выбеленных
водорослей  мешок,  державшийся  у нее на одном плече; голорукая, голоногая,
тонкая,  с длинной шеей, с сухой тонкой спиной, которая угадывалась даже под
широким  травяным  мешком,  черные  волосы  волнисто  опускались  на  плечи,
грязное,  наверное  никогда  не  мытое, лицо, трудно даже сказать - красивое
или  дурное,  грязные  руки, еще более грязные, в струпьях и ранах, ноги, на
которых  девушка  не  имела  даже  деревянных сандалий, чтобы защитить их от
ударов о камни.
     - Здравствуй! - сказал ей Сивоок. - Кто ты такая?
     - Ис-са! - не слушая его, продолжала шептать девушка.
     Он подошел к ней, прикоснулся к руке:
     - Кто ты?
     - Ис-са,  -  сказала она, обращаясь к морю, потом взглянула на Сивоока,
улыбнулась  то ли ему, то ли самой себе, то ли камням под ногами, ибо улыбку
свою сопроводила каким-то болезненно-покорным наклоном головы.
     - Хотя  бы  умылась,  -  в  шутку  сказал  Сивоок, - море у ног, а ноги
грязные. Как не стыдно? Девка ведь.
     - Ис-са! - сказала девушка, не переставая улыбаться.
     - Да ты что: не в своем уме, что ли?
     Сивоок  подошел  к  ней  ближе.  Будь  он  богомольным,  нужно  было  б
сотворить  молитву,  потому  что  в  девушку явно вселились дьяволы, раз она
молчит.  Так-то  оно  так,  а  что  же  тогда можно сказать об игумене и его
иноках,  от которых тоже никогда не дождешься слова, разве лишь им захочется
выбранить тебя?
     - Ну  ладно,  -  мирно  сказал  Сивоок, - раз не хочешь умываться, дело
твое. Ступай себе, а я малость искупаюсь.
     - Ис-са! - прошептала девушка и полезла в гору на раскаленные камни.
     Через  неделю встреча повторилась. Был праздник середины Пятидесятницы,
день,  когда  за работу приниматься грех, зато не грех было Сивооку лежать у
своей  скалы,  погрузив  ноги  в  ласковую воду, смотреть на небо и спокойно
думать.  Собственно,  он  и  не  думал  ни  о чем. Иногда окружающая пустыня
вызывает  точно  такую  же пустоту и в тебе самом. Он испытывал удовольствие
от  неподвижного  лежания,  от  игры волн, от тишины, от мыслей о том, что в
тени  под  камнем  лежит  хорошая  краюха ячменного хлеба и кувшин с красным
вином  -  вещи,  о  которых  Одиссей не мог и мечтать, когда был выброшен на
берег  к  ногам  феакской царевны. Потом Сивоок заметил легкую тень, упавшую
на  него,  тень  передвинулась  немного,  остановилась у него на лице, снова
передвинулась чуть-чуть, он скосил глаза и увидел девушку.
     - Ты снова тут? - сказал Сивоок. - Не иначе, я захватил твое место?
     - Ис-са!  -  сказала девушка. Но обращена она была лицом не к морю, а к
тому затененному камню, у которого лежал хлеб и стоял кувшин с вином.
     - Ты,  может,  голодна?  - догадался Сивоок, хорошо зная, что рыбаки на
острове  не  только  не  имеют хлеба, но, кажется, да