ого учения, святому
Георгию,  чье имя взял себе князь Ярослав, родным богородицы Иоакиму и Анне,
ибо  все,  что  связано  с семьей, для русских людей близко и доступно. Если
посвятить  один  придел  Георгию - покровителю ратного люда, то другой тогда
следует  отдать  архангелу Михаилу, который, взятый еще князем Владимиром на
свое   знамя,  воспринимается  русичами  как  защитник  в  борьбе  с  силами
супротивными.   Да  и  по  духу  своему  этот  князь  ангелов  близок  своим
благородством  сердцу  русскому,  ибо  это  же  архангел  Михаил  боролся  с
дьяволом  ради  тела  Моисеева, исполчился на персидского царя, защищая волю
людскую,  оказал  покровительство еврейскому народу, отвернул осла Валаамова
от  погибельного пути, обнажил меч перед Иисусом Навином, повелевая ему этим
примером  помочь  против врагов, уничтожив в одну ночь сто восемьдесят тысяч
ассирийских  воинов,  перенес  над землей пророка Аввакума, чтобы тот кормил
пророка Даниила, который обретался во рву львином...
     И  вот  тут  митрополит  не  выдержал. Неизвестно, чем вызвана была его
ярость:  ведь  Илларион  называл  только  византийских  святых,  кроме того,
хотел,  чтобы  церковь  была  расписана не в одном лишь главном нефе, но и в
остальных  приделах, ибо что же это за святыня с голыми стенами? Еще не было
речи  о  намерении Сивоока, в отличие от всех византийских храмов, расписать
Софию  еще  и  снаружи всю фресками, но то ли Феопемпт уже знал об этом, или
догадывался,  или вкралось в его старческую голову подозрение, что неспроста
пресвитер  так  старательно  хочет  заполнить  весь серединный простор храма
изображениями,  чтобы  в конце концов выплеснулись они и наружу и превратили
чистую  и  строгую  христианскую  церковь в разукрашенное варварское капище,
дополняя   еще  и  красками  языческую  буйность  бесчисленных  куполов  под
золотыми крышами...
     - Не  быть  тому!  - воскликнул внезапно митрополит и попытался топнуть
ногой,  но  из  этого  ничего  у  него  не  вышло, закостеневшие члены плохо
повиновались;  нога митрополита лишь еле заметно дернулась, заколебав на нем
несгибаемые  блестящие  одежды.  -  Не допущу язычества в христианский храм!
Негоже  делаешь,  княже,  разводя  язычество!  Ведомо  нам, откуда все идет.
Кормишь в пещере отступника. Нечистые намерения. Проклянет господь, княже!
     Митрополит  не  обращался  к  пресвитеру,  будто  того и не было рядом,
говорил   лишь   князю,   сразу   же   бросился   обвинять;   проявляя  свою
осведомленность,  подтверждал предположение, что поставлен здесь ромеями для
выслеживания.  Ярослава  охватывала  ярость.  Он  изо  всех сил сдерживался,
чтобы  не  выдать в присутствии многих людей своего презрения к митрополиту,
сказал тихо и смиренно:
     - Святый  отче,  не  требуй  слишком много от моего народа. Народ и так
пошел  на  великие  жертвы.  Забрали  у  него  веру  отцовскую  и дедовскую,
обнажили  душу.  Нового  бога  он  принимает добровольно или по принуждению,
праздников  ваших  ромейских  еще не понял, - может, они и не понравятся ему
никогда,  точно  так  же  как  ты  никогда  не  привыкнешь  к нашим снегам и
морозам. Пресвитер Илларион, кажется мне, говорит дело.
     - Не  отдам  господа  нашего  в  руки  язычникам!  - упрямо пробормотал
митрополит.
     - Знай,  святый  отче,  также  и то, - Ярослав подошел вплотную к нему,
чтобы  никто  больше  не слышал его слов, - что если уж народ наш в вынужден
идти  на жертвы и уступки, то князь на уступки не пойдет! А теперь милостиво
прошу  в  сани,  велю  отвезти  тебя в твои палаты, ибо замерзнешь от нашего
холода, а я не хочу брать греха себе на душу!
     Сказав  это,  князь направился к выходу. Он не заботился о том, идет ли
митрополит  за  ним  или  нет. Заведено же было так и в Константинополе, что
владыка  земной  выходил  из  собора  впереди  сановника  церковного, даже в
алтарь императора вводил патриарх, держась позади.
     Феопемпт,  с  трудом  шевеля  посиневшими  губами,  старческой походкой
бессильно пошаркал за князем.
     В  тот день Ярослав не принимал никого. Играл с детьми, обедал со своей
семьей,  не  допустив  на  трапезу  никого  постороннего,  потом  перешел на
половину  к княгине, делая вид, что ему это очень интересно, рассматривал ее
новые  заморские  наряды, привезенные из Византии, из Германии, от франков и
от   варягов.  Появилось  ощущение,  что  стареет,  боялся,  что  не  увидит
завершенной  церкви святой Софии - главного дела своей жизни, а как выйти из
положения   -   не  ведал.  Проще  было  в  битве  с  врагом,  распоряжаться
государством,  несмотря  на все трудности и сложности, тоже знал как, изучая
по  книгам  опыт  многих своих предшественников, великих и незначительных, и
набираясь  опыта  в  жизни,  умел обуздать дикого зверя и подавить восстание
самых  яростных  забияк;  знал  множество  способов, как сделать понятливыми
простаков,  а  вот  теперь  растерялся, будучи не в силах охватить умом всей
огромности  предстоящего творения в соборе. Да и кто бы не растерялся? Разве
же  те  самые  ромеи,  при  всем  том,  что  государство  их насчитывает уже
несколько  сот  лет  и  рождалось  знамением  бога,  заимствованного  ими  у
палестинских  пастухов-голодранцев,  -  разве  же они сразу все восприняли и
все  постигли?  Сколько  жили, столько и грызлись между собою то за одно, то
за  другое.  Дошли  и до того, что уничтожали все изображения Христа, Марии,
ангелов,  апостолов,  патриархов,  императоров. Даже в императорском дворце,
сооруженном   при   Константине   и  Юстиниане,  выколупывали  все  мозаики.
Возможно,  и  держится  теперь  митрополит  Феопемпт  за  эту  построенную и
освященную  патриархом  Фотием  церковь  Феотокос Фарос потому, что была она
первой  значительной церковью после смутных времен иконоборчества? Но почему
мы  должны искупать чью-то сумятицу и дурость, повторяя сделанное уже давно,
и  не  на  поддержание  душ народа нашего, а для укрепления расшатанной веры
самих ромеев?
     Ночью  Ярослав  позвал  Ситника.  Ситник  тоже  заметно постарел за эти
годы,  стал  еще  толще,  потел,  как и раньше, обильно в неудержимо, но уже
понял  наконец,  что не к лицу в его положении излишняя суетливость, поэтому
сшил  себе  по  ромейскому  образцу  охабень  с  длинными,  до  самой земли,
рукавами,  которые  перебрасывал  через  плечи  и  засовывал за пояс, а руки
выставлял  в  прорези  под  рукавами,  будто  огородное  чучело;  неуклюжий,
бездарный,  кто  не  знал,  принял  бы его за первого бездельника в державе,
взглянув  на  эти заткнутые за пояс длиннющие рукава, но Ярослав по-прежнему
продолжал  верить  в Ситника, не обманул тот князя еще ни разу, выполнял все
повеления   быстро,   точив,   главное  же  -  без  лишней  огласки,  что  в
государственных делах иногда имеет первостепенное значение.
     - Что,  этот  святой  в  пещерке  живой? - спросил князь своего ночного
боярина.
     Ситник, не поняв, куда князь клонит, торопливо ответил:
     - Живой, княже! По твоему велению...
     - Постой,  - махнул Ярослав рукой, - я не просил тебя напоминать о моих
велениях. Спрашиваю тебя: почему до сих пор живой?
     - Почему  живой?  -  Ситник моментально растерялся, ему стало жарко, он
уже  улавливал княжий гнев, только никак не мог угадать, откуда он нахлынул.
- Ну... живучий старикашка. Такой шустрый, как рак на суше.
     Боярин  хрипло  засмеялся,  чтобы скрыть свою растерянность, но Ярослав
не склонен был сегодня к веселью.
     - Раз спрашиваю, - сказал сурово, - не нужны мне объяснения.
     - Однако ж, княже...
     - Говорю,  почему  живой? - упорно повторил Ярослав. - Не нравится твоя
несообразительность,  Ситник. Если бы умер человек, а я спрашивал, почему он
умер,  тогда бы ты и объяснял, кто виноват. А ежели спрашиваю, почему живой,
то найди, кто повинен в этом.
     - Ага,   так,   -  послушно  молвил  Ситник,  подавляя  глупое  желание
воскликнуть:  "Да  ты  же,  княже, виновен, что он живой! Ты же велел носить
ему  дичь  с  княжьего  стола,  и  напитки  в серебряных бокалах, и меха для
теплоты..."
     - А  в  пещерке  той  пусть молится пресвитер Илларион, - словно о деле
уже давно решенном, говорил Ярослав, - передай ему от меня...
     Все-таки  Ситник,  видно,  старел быстрее князя: стал тугодумом. Он еще
только  размышлял,  как  убрать старика из пещерки, а князь, вишь, и забыл о
нем,  старик  уже  не  существует  для  него, властелин хлопочет почему-то о
пещерке, стремится как можно скорее поместить туда кого-то другого...
     - У Иллариона уже своя пещерка есть, - несмело сказал Ситник.
     - Пещерка?  -  Ярослав прошелся по горнице, остановился перед поставцом
с  толстой  пергаментной книгой, потрогал пальцем лист. - Какая пещерка? Что
он там в ней делает?
     - Молится  с  Лукой  Жидятой. Лука там и пребывает, а пресвитер ходит к
нему, и они в два голоса напевают молитвы.
     - Что ж они поют?
     - Господи  милосердный,  прими  с  земли  этой  молитву  на языке земли
нашей... Такое что-то напевает... А у обоих - басы вельми могучие...
     - Не спрашиваю о басах. Лука этот - кто таков?
     - Жидятой  прозван,  потому  как малым еще его хазары забрали в плен, и
там  продержали  много  лет,  и  склоняли  к  вере  своей,  и  на  язык свой
переворачивали.  Испробовал  он чужбины, и когда прибежал к своим, то теперь
ни  о  чем  чужом  слышать  не может. И христианскую веру признает только на
языке  нашем,  а  не  греческом.  Илларион  прячет  его  от митрополита и от
ромеев. В пещерке.
     - Почему не сказал мне?
     - Не спрашивал ты, княже.
     - Знаешь хорошо, что и о неспрошенном должен говорить.
     - Знаю, но пресвитера обходил ты в своих подозрениях.
     - Обхожу  и  ныне.  Передай,  пусть  приведет  ко мне этого Лугу завтра
ночью  тайно.  А  пещерку  одну  пускай  засыплет.  Хватит ему для молитвы и
одной.
     - Ага, так.
     Было  единственное  убежище  для  Луки  Жидяты в Киеве, где бы о нем не
смог  узнать  митрополит:  княжеский дворец. Ярослав уже отдал одну комнатку
для  Пантелея  и  еще  для  двух писцов; жили при дворце священники, монахи,
послушники,  канторы,  ублажавшие  слух  князя  и  княгини сладким церковным
пением,  полно было придворных, ключников, замочников, стольников, чашников,
спальников,   жил   Бурмака,   становился  тесноватым  уже  Большой  дворец,
построенный  еще  при  княгине  Ольге, однако в следующую ночь привезли туда
еще  одного  жильца,  вошел  он,  закутанный в старенький, изорванный мех, в
сени  вместе  с пресвитером Илларионом, вместе поднялись они в сени верхние,
прошли  в  сопровождении  Ситника в горницу князя Ярослава; долго, запершись
там,  о  чем-то  беседовали,  а  на  рассвете  князь  вместе  с  пресвитером
спустился  в  церковь  на  молитву,  а  Лука Жидята, яснобородый, коренастый
человек  с  крепкими руками и какой-то особой цепкостью во взгляде, очутился
в  комнатке  отрока  Пантелея,  искал  у  него  иконку  или  крестик,  чтобы
помолиться  по-своему, но у Пантелея такого добра не водилось; отрок, лукаво
поглядывая  на  своего  нового  соседа, сказал, что он приставлен к князи не
для  молитв,  а  для  жизнеописания; Лука обозвал отрока дураком и варваром,
хотел  сгоряча  избить его, но пожалел, пообещал обратить его языческую душу
в  христианскую веру, на что Пантелей чмыхнул тихонько себе под нос, чтоб не
дразнить  ухватистого  дядьку,  и  рассказал Луке о святом человеке, который
собрал в себе всю мудрость Древлянской земли.
     - Убит  твой  учитель, - жестоко сказал Лука, который после многих лет,
проведенных  у  степняков-хазар, не умел скрывать от человека ни хороших, ни
плохих вестей.
     Пантелей не поверил.
     - Врешь!  -  крикнул  он  Луке.  -  Сам  князь  ходил к нему на беседу.
Посылал  ему  в серебряной посуде пить и есть! Берег его! Князь наш мудрый -
не только книги любит, но и людей, которые дороже сотен книг!
     - Князь его кормил, князь и убил, - спокойно промолвил Лука.
     - За что же?
     - Не все ли равно? Так нужно.
     - Не  может  того  быть,  -  прошептал  Пантелей, - не верю я тебе! Сам
сбегаю на Бересты!
     А  через  день  возвратился  в  Киев, сел за выданный ему Ситником лист
пергамента  и,  заливаясь слезами, написал черными чернилами, настоянными на
дубовой  коре,  желудях и черном железе: "Князь-бо Ярослав муж богобоязливый
и  к  книжной  премудрости  вельми охочий. Велика-бо бывает польза от учения
книжного;  книгами  значим  и постигаем пути к покаянию, обретаем мудрость и
воздержание  от  словес  пустых;  это  реки,  утоляющие жажду вселенной, это
истоки  мудрости; книгам не найти глубины, ими утешаемся в печалях, они же и
от  грехов и прегрешений нас сдерживают". Сбоку, наискось, мелкими буквицами
вывел: "Ох, слезы мои, слезы горькие!"
     Ситник   приходил   ежедневно  в  определенный  час,  протягивал  руку,
говорил:
     - Отдай телятину!
     Пантелей  подавал ему исписанный пергамент, при этом надлежало выражать
боярину  необходимую  учтивость,  но  древлянский  отрок  не  способен был к
этому:  вместо  того  чтобы  застыть  перед  всемогущим  боярином, он как-то
неуклюже  ерзал на месте, хитрая улыбка пробегала по его устам, вспыхивая то
в  одном,  то  в  другом уголке губ, в бегающих глазах скрывалось лукавство.
Ситник не мог терпеть такого поведения и кричал на Пантелея:
     - Смотри мне в глаза!
     Но  во  взгляде  отрока  была  прежняя  неуловимость, его светлые глаза
метались туда и сюда, хотя и смотрел он словно бы на сурового боярина.
     - Скользкий  ты,  хлопче,  но  от  меня  еще никто не уходил! - зловеще
грозил Ситник.
     И  наконец  он  выследил  Пантелея,  схватил  его за руку. Долго вертел
пергамент  так  и  этак, смотрел на харатью сбоку, переворачивал ее так, что
отроку  даже  смешно  стало.  Ситник  не обращал внимания на эту смешливость
Пантелея,  поплевал  себе на палец и принялся считать строчки на пергаменте.
Пересчитал в одном столбце, потом и во втором.
     - Ага, - промолвил он зловеще. - А это что?
     И ткнул послюнявленным пальцем в дописанные строчки о слезах.
     - Не поместилось все, - забегал глазами Пантелей.
     - Так.  -  Ситник  запер харатью в деревянный сундучок, который носил с
собой  на  этот случай. - Я покажу тебе "не поместилось". Жидята где? Должен
сидеть тут и не рыпаться.
     - Не знаю.
     - Будешь  знать.  Ты  у  меня будешь все знать! - пообещал ему Ситник и
быстро направился на княжью половину.
     А  у князя была поздняя и совершенно неожиданная гостья. Княгиня Ирина.
Пришла  одна, без свиты, без прислужниц, где-то по дороге растеряла всю свою
холодную  неприступность  и  степенность,  почти  влетела  в  палату  князя,
растрепанная  и  распатланная,  бросилась  к  Ярославу  в каком-то отчаянном
движении  близости, он быстро встал ей навстречу, протянул руки. Когда-то на
новгородском  вымоле  встретились они как жених и невеста, потом была первая
брачная  ночь,  когда  они  стали  людьми отчужденными, почти врагами, а для
людей  - князем и княгиней, потом много лет без любви отбирал у нее женское,
а  она  давала ему детей, - и вот впервые, кажется, средь темной зимней ночи
встретились  эти  два человека, объединенные уже не княжеством, не гордыней,
не холодным расчетом, а чем-то человеческим. Чем?
     - Чего   тебе   надобно,   княгиня?  -  спросил  Ярослав  и  тотчас  же
поправился: - Ирина...
     Она  взглянула  на него ошалелыми глазами, первая вспышка уже миновала,
она  могла,  по крайней мере, удержаться, чтобы не упасть мужу на грудь, как
падают  все  простые  женщины,  а  она  ведь была не простой от рождения, не
могла и не имела права быть простой.
     - Ты  сядь,  -  стараясь быть ласковым, сказал Ярослав. - Садись вот на
мое место. На княжеское. Ты ведь - княгиня.
     Она  послушалась.  Оцепенело  села. Смотрела на Ярослава полными ярости
глазами,  но  он  понимал:  не  видит  она его, ничего не видит. Погладил ей
руку.  Молча.  Ласково.  Ирина  заговорила,  глядя  все так же сквозь своего
мужа:
     - Сама  берегла  нашу дочь. Ей становилось хуже и хуже, и я прогнала от
нее  всех.  Она такая маленькая и горячая. Ловила мою руку своими ручками. Я
запела  ей  песню.  Не  знаю песен русских - потому запела нашу старую песню
викингов.  "Мы  плывем  к  новым  и  новым  берегам, плывем без страха, но с
надеждой,  плывем,  плывем..."  При  первых  словах ребенок уснул. Вздохнула
глубоко  сквозь  сон,  как-то  жалобно вздохнула, так что мне сдавило сердце
слезами.  И  мои  ладони...  Ладони,  под  которыми  чувствовала теплое тело
девочки,  вдруг  стали холодными как лед... Я крикнула отчаянно и страшно...
Но уже не могла отогнать смерти от нашего ребенка...
     Ярослав  молчал. Это была их четвертая дочурка. Родилась лишь несколько
месяцев назад.
     - Бог дал - бог взял, - вздохнул он после небольшой паузы.
     - Она  вся  пылала  - и вдруг как лед. - Ирина плакала, не скрывая слез
от князя. - А ты... жестокосердный... Такое говоришь...
     - Дети  ко  мне  приходят  тогда,  когда могу обращаться к их разуму, -
сказал  он, обнимая жену, - а души их - в твоих руках... Не удержала детской
души  -  плачу  вместе  с тобой, милая моя княгиня и жена... А что твердый -
держава требует того...
     Она  молча  подвинулась,  княжий  стул  был  достаточно  широким, чтобы
вместиться  обоим, так и сидели они продолжительное время, прижавшись друг к
другу,  будто  молодые,  впервые сидели как люди, убитые горем людским, а не
выдуманным, быть может, и в последний раз.
     Потом  князь  проводил княгиню к двери, подал ей свечу, Ирина шагнула в
темный  переход,  казалось,  что  свеча  бессильна  рассеять тяжелую тьму, а
только  бьет в глаза княгини, бледно озаряя ее лицо, однако, как ни слаб был
огонек,  он  вырвал  внезапно  из  темноты еще одно лицо, бородатое, залитое
потом  страха  и растерянности, мгновенно стала видна вся фигура, беспомощно
приплюснутая  к  стене,  отвратительная  фигура  толстого мужчины, лишенного
рук.  Ирина вскрикнула, уронила из рук свечу, покачнулась и, наверное, упала
бы,  если бы Ярослав, вырвавшись за порог, не подхватил жену под руки. Свеча
угасла.  Ситник,  который,  подобно сычу, видел в темноте и без света, никак
не  мог  высвободить из-под своего охабня рук, чтобы помочь князю и княгине.
Ярослав  от  неожиданной  растерянности  тоже  не  знал,  что делать дальше,
почему-то  решил,  что  самое  главное - найти свечу, выставляя хромую ногу,
опустился  на  колено,  шарил  по  полу, свечи не нашел, а наткнулся на ноги
княгини,  как-то  не  задумываясь в ослеплении и растревоженности, обнял эти
ноги,  прижался к ним лицом, терся бородой, кажется, даже целовал ноги жены,
захлебываясь  все  больше  и больше неизведанным чувством к женщине, которая
дарила ему наслаждение и детей, детей и наслаждение.
     Ситник  наконец  просунул  сквозь прорези охабня свои коротенькие руки,
метнулся  в  горницу,  схватил  новую  свечу,  торопливо  понес ее к князю и
княгине,   непрошеный   и   незваный.   Тайное  становилось  явным.  Ярослав
растерянно   поднимался,   поправлял   свою  всклокоченную  бороду,  княгиня
смотрела  на него то ли с преданностью, то ли с высокомерием, у него не было
времени  разгадывать  ее  настроения,  ему нужно было без промедления делать
что-то  такое,  чтобы  стереть,  уничтожить,  предать  забвению  тот миг его
слабости,  когда  он  беспомощно  ползал  у ног своей жены и искал эти ноги,
чтобы  прижаться  к  ним  лицом,  он должен был вот здесь, сразу же показать
свое  непоколебимое  превосходство и боярину, и самой княгине, потому что за
ним  стояла  целая  держава,  великая  держава, с великими делами; поправляя
взлохмаченную  бороду,  Ярослав  думал напряженно и лихорадочно, но надумать
ничего  не  успел,  его рука сама собой оторвалась от бороды и величественно
проплыла  короткое  расстояние  к лицу Ирины, и княгиня, еще, наверн