т  выбирать  самые  крепкие,  самые  толстокорые  деревья и будут упорно
тереться  об  их  стволы  лбами,  оставляя  на шершавой коре капельки густой
жидкости  с  сильным  запахом,  который разнесется по всей пуще. И у каждого
тура  будет  свой  запах,  и  коровы  смогут выбирать тот, который им больше
нравится,  и  будут  они  идти  на запах, обещающий так много... Вот тут бы,
казалось,  и  начало  турьих любовных игрищ, ибо кто отважится стать помехой
властителям пущи в минуту их высших упоений!
     Но  именно  здесь  и  начиналось  самое  страшное  и  самое будоражащее
одновременно.  То  ли  турицы  иногда  обманывались  лесными  расстояниями и
приходили  на зов не к самым сильным и красивым турам, а к старым и немощным
или  же к очень молодым еще да зеленым, или и нарочно выбирали более слабых,
чтобы  дать  возможность  сильнейшим отвоевать их в упорной борьбе? Иногда к
одному  туру  сбегалось  слишком  много  самок,  а  другой не имел ни одной,
несмотря  на  то,  что  изо  всех  сил  бодался  с  неуступчивыми деревьями,
выдавливая  из  своих желез остатки соблазнительной жидкости. Иногда коровы,
разгулянные  и  разнеженные  за  лето,  еще заранее примечали другого тура и
оставляли своего давнего вожака, чтоб переметнуться к новому избраннику.
     Вот  тогда  и закипали кровавые бои между властителями турьего царства,
рев  стоял  над  пущей, ломались деревья, летела вверх черная земля, трещали
рога,  более  сильный  одолевал  слабого,  повергал  его в болотистую жижу и
оставлял  там  издыхать  в  муках, а сам, поигрывая от избытка силы упругими
мускулами  на  шее,  шел  к  отвоеванным  для  себя  самкам,  заводил  их  в
излюбленное  укрытие,  где  и  совершал великое таинство, благодаря которому
начинался новый турий род.
     Сивооку  хотелось  быть  сильным,  как  тур.  Тогда  бы он легко одолел
Ситника,  выпустил  бы  из-за  дубового частокола Величку, нарвал бы для нее
лучших  цветов  в лесах. Но это - лишь в мыслях. А на самом деле он пока мог
лишь  украдкой  любоваться  могучими  животными,  которые  не  замечали  его
присутствия  в своем царстве, были равнодушны ко всему на свете, кроме самих
себя.
     Постепенно  Сивоок  убеждался,  что  и  тут царит лишь видимый покой. В
самой  неторопливости передвижения больших и меньших табунов наметанный глаз
улавливал  неодинаковость.  Одни,  сразу  попадая  на  лучшую  траву и более
вкусные  побеги,  паслись,  почти  не  двигаясь с места, другие слонялись да
искали  -  не  могли  найти;  одни  быки  вели свое семейство тихо и смирно,
другие  еще  издалека  подавали  голос,  глухо  гудели, предупреждая о своем
приближении  и  нежелании  встретить  кого-либо на пути; дороги передвижений
разных  табунов  время от времени перекрещивались, и тогда один тур уступал,
а  другой гордо проводил своих дальше; кроме того, между степенными семьями,
возглавляемыми  опытными самцами, бродили небольшие табунки молодых туров, а
то  и  просто  одинокие  подтелки,  задиристые  и  нахальные.  Эти  ко  всем
приставали,  у  всех  становились  на  пути, без причины готовились к драке,
наклоняя  голову  к  самой  земле  и  нетерпеливо загребая копытом землю. Но
достаточно  было  старому  туру  угрожающе  зареветь  да  к  тому  же  еще и
пригрозить  задире  своими страшными рогами, как тот пугливо отступал и брел
дальше в поисках нового приключения.
     Из  всех  молодых особенно выделялся один. Выделялся необычной мастью -
огнистой  короткой  шерстью,  которая  только на подгрудке начинала темнеть,
обещая  обрести  когда-нибудь  тот  неповторимый  оттенок,  который бывает у
старых  туров. Был он каким-то словно бы более высоким на ногах - ни один из
молодых  или старых туров не мог сравниться с ним, потому что всех их давили
к  земле  тяжелые  бугры  мышц  на шее и на загривке. Тогда как у всех туров
мышцы,  словно  бы сдвинутые какой-то удивительной силой, скучивались только
в  передней  части тела, у этого мышцами играло все тело. Он весело нес свои
задорные  рога,  резвясь,  помахивал  головой,  будто  подбивая  лбом что-то
невидимое,  подтанцовывал  на  месте, перепрыгивал дорогу то одному туру, то
другому,  изготовлялся  даже  к  схватке и с молодыми и со старыми, иногда и
скрещивал  свои  рога  в ненастоящем поединке, но сразу же высвобождал их и,
весело припрыгивая, мчался дальше.
     Этот  огнистый  молодой  тур  вельми пришелся по душе Сивооку, и хлопец
даже выдумал для него имя - Рудь.
     Чаще  всего  Рудь  приставал  к  огромному,  будто  черная  гора, туру,
который  ревел  грозно  и  могуче,  так что даже казалось, будто содрогается
земля  от  его рева. Если бы пришлось подбирать для такого имя, то лучшего и
не  придумаешь,  чем  - Бутень*. Быть может, этот Бутень был самым сильным в
турьем  царстве,  потому что от его рева пугливо убирались прочь все табуны,
а  он  вел  свое  едва  ли  не  самое  многочисленное  семейство  осанисто и
горделиво.  Никто  не  осмеливался  пересечь  ему  путь; тот, кто оказывался
поблизости,  старался поскорее убраться восвояси; когда слышался рев Бутеня,
никто  уже  не  пробовал  подавать голос, потому что показался бы он вялым и
немощным.
     ______________
     *  От  украинского  слова  "бутiти"  -  глухо  реветь,  мычать.  (Прим.
переводчика).

     Быть  может, все это и не нравилось Рудю, а может, бурлила в нем глупая
молодая  сила,  которую  он  не  знал  куда  девать,  и потому наскакивал на
Бутеня,  задевал  его  то  так, то сяк, дразнил все больше и больше, пока не
лопнуло  у  того  терпение и могучий тур не остановился, пропуская мимо себя
свой  табун,  а  сам угрожающе выставил против Рудя свои толстенные рога, на
каждом из которых мог бы повиснуть такой вот нахальный молодой тур.
     Сивооку  невольно  вспомнилось, что из таких турьих рогов у деда Родима
был  лук.  Он  купил его у проезжего греческого купца за большие деньги, ибо
грек  клялся,  что  такой  лук есть только у него, что сделал его знаменитый
заморский  мастер  и заклял, из-за чего никто не хотел брать лук на продажу,
а  он  рискнул,  потому  что знал заклятие мастера. А заключалось оно в том,
что  тот,  кто  сумеет  согнуть  лук и натянуть тетиву, будет делать великие
дела.  Есть луки из рогов буйвола, и их тоже мало кто в состоянии согнуть, а
уж  кто  это  сделает, тот становится великим воином, а то и князем, этот же
лук  и вовсе необычный. На все эти разглагольствования купца дед Родим тогда
лишь  улыбнулся, взял лук, упер его одним концом в землю и согнул так легко,
будто  был  он  не из могучих рогов и даже не из крепкого тисового дерева, а
из  молодой  вербы.  И  стрелял  тогда  Родим из своего лука так далеко, как
никто  бы не смог, но больше ничего не успел сделать, иссеченный мечами тех,
которые пришли под крестом.
     Ну,  да  были  то  рога  неживые, о них Сивоок не стал бы и вспоминать,
если  бы  не  дед  Родим. Но и это воспоминание мелькнуло лишь на мгновение,
потому  что  все  внимание  хлопца  сосредоточилось  на двух могучих зверях,
старом  и  молодом,  гонком,  юрком,  но еще не окрепшем и не затвердевшем в
нерушимой  своей  силе.  Один  был  как  веселое  полыхающее пламя, другой -
темный,  будто  земной  кряж,  один, казалось, толком еще и не осознавал, на
что  решился,  другой  относился  к  стычке степенно, ибо раз уж он встал на
бой,  то  должен  быть  бой,  должен тут быть побежденный и победитель, один
должен  был  уйти,  а  другой  -  лечь, быть может, и навсегда. По тому, как
напряглись  мышцы  на могучей шее Бутеня, как выставил он на противника свои
необъятные  рога,  можно  было  совершенно не сомневаться относительно того,
как  будет  проходить  стычка,  и  Сивоок  немало удивлялся легкомысленности
Рудя.  А  тот  как ни в чем не бывало тоже надулся, напыжился, выставил свои
тонкие  рожки  против  замшелых  кольев старого и еще словно бы и подвинулся
чуточку  вперед,  чтобы  схватиться  в  смертельном поединке с непреоборимым
опытным  туром,  но  в  последний  миг  внезапно прыгнул вбок, как-то смешно
взмахнул  головой и, видно и сам не ведая, что делает, пырнул Бутеня рогом в
заднее  левое  бедро.  Он  загнал  рог  так  глубоко,  что даже остановился,
перепуганный  своевольным  своим  поступком, но сразу же опомнился, рванулся
еще  больше  вбок  и,  пропахивая в мохнатом бедре Бутеня широкую и глубокую
борозду, вырвал свое оружие и бросился наутек.
     Но  Бутень  не  стал  его  преследовать.  Глухо заревев вдогонку своему
врагу,  он  тяжко повернулся и побрел в заросли. Из широкой раны била густая
красная  кровь.  Тур  шел  тяжелее и тяжелее, все больше припадал на раненую
ногу,  но  не  падал,  -  наверное,  не  хотел  позориться перед всем турьим
племенем,  стремился  спрятаться  со  своей бедой, потому двигался в молодую
чащу, где бы мог найти убежище, и еду, и, может, воду.
     Сивоок  тоже  украдкой  двинулся за Бутенем, он бесстрашно углублялся в
заросли,  опережая  старого тура, - знал ведь, что раненый зверь для него не
страшен,   а   сам   он   еще  слишком  мал,  чтобы  его  боялся  Бутень,  и
останавливался.
     Росло  там  несколько  довольно  крепких  ольховых деревьев, вокруг них
поднимались  молодые  побеги,  солнце  почти  не  проникало  в  эти  зеленые
сумерки,  и  земля  тут никогда не просыхала, была настолько мокрой, что под
ногами   чавкало,   как   на  болоте.  Потом  вдруг  встала  перед  Сивооком
неприступная  стена колючих зарослей, но он, извиваясь ужом, проник и сквозь
нее  и  нашел  там  круглую  лужицу  воды, чистой и спокойной. Едва успел он
отскочить  на  другую  сторону  озерца  в  кусты,  как  задрожала  земля  и,
проламываясь  тяжелым  телом  сквозь  колючки,  упал  возле  озерца  Бутень.
Немного   полежал,   расширенными  ноздрями  хватая  воздух,  потом  ползком
приблизился  к  воде  и  начал  пить.  Сивооку  показалось  даже, что озерцо
уменьшилось,  так  долго и жадно пил Бутень. Напившись, он снова отдохнул и,
не  поворачиваясь, задом, смешно отполз за колючие кусты в молодой ольшаник.
Когда  Сивоок  осторожно  заглянул и туда, он увидел, что Бутень попеременно
пожевывает  то  молодые  веточки,  то  какую-то  остролистную  траву,  умело
выбирая  ее  широкие листики среди многих других, озабоченно пережевывая их,
так  что даже зеленая пена выступала в уголках рта. Может, это была целебная
трава,  которую  дед Родим прикладывал к язвам? Но подойти к Бутеню вплотную
Сивоок  все  же  не осмелился и, оставив старого тура зализывать раны, снова
вернулся  туда,  откуда  мог видеть турье царство, и прежде всего - молодого
Рудя, которому отдавал теперь все свои симпатии.
     Рудь  резвился,  как  и прежде. Вприпрыжку шел перед старыми степенными
турами,  нахально  обнюхивал  их  коров,  цеплялся  к  неопытным еще телкам,
взбрыкивал  без  всякой  видимой  к  тому причины, лихо выгибал шею так, что
даже  задевал  то одним, то другим рогом землю. Про Бутеня он, наверное, уже
и забыл и задел его не из какой-то там корысти, а просто от избытка силы.
     И  тут  словно бы что-то толкнуло Сивоока. А сам он на что растрачивает
свои  силы? Стоит тут как пень, разинул рот на турьи побоища, так, словно бы
это  ему  крайне  необходимо.  Вовсе  выпустил  из  виду,  почему  бежал  из
Ситникова  городка, забыл и про Величку, и про обещанный ей цветок. А солнце
уже  клонилось совсем книзу, и приближалась неотвратимая ночь, нечего было и
думать  о  том,  чтобы  выбраться  из  пущи  сегодня,  -  придется  здесь  и
заночевать.  Сивоок не боялся темноты и одиночества, потому что и к тому и к
другому  приучен  был  Родимом,  знал также, что добрые боги оберегают того,
кто  им по душе, с одинаковой старательностью днем и ночью; точно так же как
днем  и  ночью  подстерегает  тебя  бесовская  сила,  и  ты  уже  сам должен
позаботиться  о  том,  чтобы  не  поддаться ей. Надолго еще хватит ему науки
Родима,  заботливости  Родима.  Вот  за  пазухой у него кожаный кисет, а там
огниво  из  сизой  стали, черный кремень и сухой трут - тоже подарок Родима,
который  всегда  предостерегал:  отправляешься хотя бы в кратчайшую дорогу -
имей  при  себе  огниво, чтобы всегда мог обогреться, отогнать дикого зверя,
что-то там себе приготовить поесть.
     Но  огня  Сивоок  сегодня  так  и  не  развел.  Во-первых,  потому, что
озабочен  был  тем,  как  выбраться из лесу, поскольку попал в турье царство
невольно,  дороги  не  помнил,  а  теперь,  как  ни  старался, все почему-то
вертелся  вокруг  одних  и тех же мест, снова и снова попадал на поляны, где
бродили  круторогие великаны, или оказывался возле небольших озер, в которых
неутомимо  трудились  вечные  пильщики и точильщики - бобры. Не раз и не два
замирал  он,  любуясь  странными водными созданиями, завидовал их неутомимой
озабоченности, их дружности.
     А  вечер  опускался  на  леса,  вел  за  собой  ночь, полную загадочных
шорохов,  криков,  стонов,  в пуще словно бы начиналась новая жизнь, намного
более  бурная  и  клокочущая,  чем  днем,  главное  же  -  во сто крат более
угрожающая.  Ночь  упала  на  пущу как-то совсем неожиданно, застала Сивоока
врасплох,  он  не  подумал  еще ни о костре, ни об укрытии, поэтому вынужден
был  взбираться  на первое попавшееся ветвистое дерево, устраиваться вверху,
чтобы  кое-как  передремать  до  утра,  а  уж  потом попытаться выбраться на
вольный свет.
     Он  проблуждал  несколько  дней. Убил палкой какую-то птицу, зажарил ее
на  огне,  как  научил когда-то Родим. Потом в болотцах искал сладкие корни,
искал   долго,  еще  дольше  потом  лакомился  ими.  Если  бы  у  него  было
какое-нибудь  оружие,  он  подстрелил  бы  маленькую  серну,  но  что делать
безоружному?!
     Лесные  странствия  имеют  свои  законы. Если человек ищет и знает, что
именно  он  должен  найти,  то рано или поздно он своего добьется. Но Сивоок
натолкнулся вовсе не на то, ради чего забрался в пущу.
     Когда  он, уже изрядно отощав, стал, как ему казалось, выбираться ближе
к  лесной опушке, и уже дохнуло свободным ветром, и с каждой минутой на пути
у  него  показывалось  все  больше  освещенных  кряжей,  места, где именно и
попадаются  те  редкостные  синие  цветы,  один  из которых где-то терпеливо
ждала  маленькая  Величка, Сивоока чуть не постигла беда. Он шел, беззаботно
вылавливая  лицом  солнечные  поцелуи, легко спускаясь с пригорков, неслышно
шагал  по  пушистому  слою  многолетней хвои, умело пробирался сквозь цепкие
заросли.  Его  ухо  улавливало  каждый  треск  и  самый малейший шелест, его
чуткий  глаз  быстро  схватывал  все явное и притаившееся. Вот так бы и жить
ему  среди  деревьев в этом мире, где зависишь только от собственного умения
и  ловкости,  где  нет ни ситников, ни глуповатых тюх, ни тех черных убийц с
серебряными  крестами. Вспомнил, что на подворье у Ситника, как ни просторно
оно,  не росло ни единого деревца, и немало удивился этому обстоятельству. У
них  с  дедом  Родимом  росло много деревьев, а Родим к тому же каждую весну
приучая  Сивоока  сажать хотя бы один прутик, который со временем зазеленеет
и  возвеселит  не  одно сердце. Конечно, таких слов Родим не говорил, Сивоок
сам  думал  об этом, когда следующей весной на прошлогоднем прутике набухали
почки и затем появлялись из них маленькие, чистые-пречистые листики.
     Человек  должен жить среди деревьев, только они его молчаливые, верные,
надежные  друзья.  Сивоок  не  знал  песен,  но в голове у него сама по себе
невольно  слагалась  этакая бесхитростная песенка из четырех слов, и пока он
шел,  кто-то  повторял  в нем четыре слова: "Человеку жить среди деревьев...
человеку жить..."
     И  вдруг у самого уха хлопца что-то свистнуло хищно и тонко, Сивоок, не
успев  ни  о чем подумать, невольно метнулся за ближайшее дерево, голова его
быстро  повернулась  назад в направлении угрожающего свиста, и только теперь
он  весь  застыл  от страха. В нескольких шагах от него, впившись в шершавую
кору  дуба,  торчала  коротенькая,  черноперая стрела. Она еще покачивалась,
еще  звенело  в ней зловещее напряжение полета, и Сивоок невольно вздрогнул,
представив,  как впилась бы она в него, если бы стрелок не промахнулся. И то
ли  его  невидимый противник почувствовал, что Сивоок неодобрительно подумал
о  его  способностях  стрелка,  то  ли  неосторожно  выдвинулся Сивоок из-за
дерева,  но  тотчас  же  новая стрела сухо ударилась о кору укрытия Сивоока,
как  раз  на  уровне  сердца парня, и упала тут же, рядом, вместе с изрядным
обломком  коры.  По тому, как она упала и как застряла первая стрела, Сивоок
понял,  что  стрелок  целится  сверху.  Он  начал  осторожно оглядываться по
сторонам  и  увидел,  что  должен  был  бы увидеть хотя бы чуточку раньше. В
деревьях  были борти. Правда, они были такие старые и замшелые, что заметить
их  мог лишь необыкновенно опытный наблюдатель. Но разве же Сивоок не считал
себя  именно  таким?  Видать,  он неосторожно забрел в расположение чьего-то
бортницкого  хозяйства,  и  вот  теперь  хозяин, выследив непрошеного гостя,
решил  наказать  его.  Сивоок  знал  нескольких  бортников,  из тех, которые
приносили  иногда  Родиму мед и воск: были это мрачные, нелюдимые человечки,
жалкие  и  хлипкие;  они  выходили  из  лесу  лишь на короткое время и снова
укрывались  туда,  ибо чувствовали себя там надежнее и спокойнее. Но чем мог
угрожать  невидимому  бортнику  он,  малый  Сивоок?  Или тот не видит, с кем
имеет  дело,  или  же его нелюдимость простирается так далеко, что встречает
он стрелой каждого, кто осмеливается хотя бы ступнуть на его участок!
     Сивоок  еще  как-то  неосмотрительно  покачнулся  за  деревом,  и новая
стрела  мгновенно упала сверху, на этот раз пробив хлопцу кончик его корзна.
Стрелок  не  шутил.  Он  продержит  так  до  заката  солнца,  а там тоже еще
неизвестно,  выпустит  ли  из-за  дерева,  ибо  кто  же знает: может, он и в
темноте видит, как сова?
     - Дядя, - изо всех сил закричал Сивоок, - не стреляйте, дядя!
     В ответ - новая стрела, правда, уже не такая точная.
     - Да  что  же вы стреляете, дядя? - плаксивым голосом взмолился Сивоок.
- Мал я еще ведь!
     Стрелы  больше  не было. Было молчание. А немного погодя, видимо, после
раздумий, к Сивооку долетело:
     - А я - большой?
     Голос  был тонкий, тоньше даже, чем у Сивоока; он чем-то напоминал даже
голос Велички. Вот будет смеху, если там девочка!
     - Я заблудился! - крикнул немного смелее Сивоок. - Я не вор.
     - А  кто  тебя  знает.  Пасешься  тут  возле наших бортей, - последовал
ответ откуда-то сверху.
     - Правда. Я ищу цветок, - убеждал Сивоок.
     - Врешь, - не верил тот.
     - Синий цветок.
     - А хотя бы и черный, - все равно врешь.
     - Но  ведь  это  -  правда!  Я  пообещал Величке. Ты посмотри на меня и
увидишь,  что  я  молвлю правду. У меня нет ни ножа, ни оружия. Чем бы я мог
вырезать твои борти?
     - Не выходи, буду стрелять!
     - Но ведь я внизу, а ты вверху, я не причиню тебе никакого вреда.
     - А откуда знаешь, что я вверху?
     - Слышу, да и стрелы летят.
     - Ты, может, колдун? Не шевелись, иначе прошью насквозь!
     - Да нет, я просто малый. Сивоок.
     - Что это еще за имя?
     - Не знаю. Так зовут.
     - Ну так и постой себе там за деревом.
     - Но я должен идти.
     - Все равно стой.
     - Я блуждаю по пуще много дней.
     - Врешь. Как же ты живым остался?
     - Голоден я и устал.
     Бортник снова долго думал и молчал. Наконец он решился.
     - А  ну-ка,  пройди  от  своего дерева к соседнему. Но потихоньку. Если
побежишь - застрелю.
     Сивоок   высунулся   из-за  своего  укрытия,  неторопливо  пошел  через
открытое место.
     - Стой!  -  крикнул  ему  все  еще  невидимый  бортник.  - Почему такой
большой?
     - Да  нет,  я  совсем  малый, мне десять или двенадцать годов. Никто не
знает толком.
     - Как это никто? А мать?
     - Матери нету.
     - Отец?
     - Нет никого.
     - Где живешь?
     - Нигде.