Пушкин, - уже и вовсе разошелся Бузина, - даже Пушкин! Помните:
"Художник-варвар  кистью  сонной  картину  гения чернит"... Не понял великий
русский  поэт.  Ведь  что  делал  художник-варвар? Он покрывал олифой старую
икону,  чтобы  уберечь ее от порчи. А олифа через каких-нибудь там восемьсот
лет  темнела,  и  уже  новый  "художник-варвар"  зарисовывал эту потемневшую
икону  своим  сюжетом  и  тоже  покрывал  его олифой. И так под теми темными
напластованиями  жила  древняя икона, пока такой вот чародей, как вы, Гордей
Всеволодович, не освободили ее, не показали миру.
     - А  теперь я покажу вам и вовсе невероятную вещь, - таинственно сказал
Отава,   -   изображение   языческого,  дохристианского  бога  на  пластине,
сделанной из турьих рогов. Слыхали ль вы когда-нибудь о подобном?
     - Никогда  не  слыхал,  -  в  тон профессору промолвил Бузина, поднимая
свое тренированное тело, чтобы шагнуть на цыпочках за хозяином.
     Изображение  языческого  святого жило в фантазии профессора Отавы. А на
широкой,  действительно  мастерски  сделанной роговой доске сохранились лишь
невыразительные цветные пятна.
     - Не  удивляйтесь,  - сказал профессор, - этой вещи свыше тысячи лет. К
тому же она вырыта из земли.
     - Никто ее не сохранил, - снова натолкнул на излюбленную тему Бузина.
     - Да,  никто  не сохранил, никто не интересовался. Как, между прочим, и
у нас сейчас происходит с древними иконами.
     - Нет,  нет, народ должен знать свои сокровища, все принадлежит народу,
-  важно  сказал  Бузина,  и  профессор,  хотя  произнесены были самые общие
слова,  снова  с  симпатией  посмотрел  на  молодого ученого: тот необычайно
точно   угадывал   душевное   состояние   своего   собеседника  и  мгновенно
настраивался  на его лад. Кто это мог сказать ему, что Бузина сякой и такой,
тупой и недалекий! Какая низкопробная ложь!
     - Кстати,  я хотел посоветоваться с вами относительно одного издания, -
осторожно   промолвил   Бузина,   причмокивая   от   восторга  перед  иконой
Юрия-змееборца,  где Юрий в красных портах на черном коне разил огнедышащего
дракона.  -  Речь идет о сохранении ценностей и... как бы это вам сказать?..
в какой-то мере похоже на покрывание икон олифой...
     - Так  давайте  сядем,  -  указывая  на  старинное  кресло венецианской
работы,  пригласил  Отава,  сам  тоже располагаясь на своем рабочем стуле за
столом.  Бузина  воспользовался предложением профессора, начал рассматривать
причудливую  резьбу  кресла,  в  котором  утонул. Красноватые мавры несли на
своих  крепких  плечах  подлокотники, на высокой спинке резвились козлоногие
фавны,   из-под   резных   ножек   выглядывали   еще  какие-то  раздавленные
мифологические  физиономии.  Вероятно,  триста или четыреста лет назад везли
через  Адриатику  в  Венецию  далматинские  дубы,  и  мастер, стоя на берегу
канала,  еще  издалека, выбирал себе бревно, приказывал доставить его в свою
мастерскую  и  уже  там  принимался  за  работу  и  колдовал над одним таким
креслом  год,  а  то  и несколько лет, и жизнь его измерялась не количеством
прожитых  лет,  а  количеством  сделанных чудо-кресел, как у Страдивариуса -
количеством скрипок.
     - Умели  когда-то  люди  делать  вещи, - вздохнул Бузина. - Сразу видна
опытная  рука.  Завидую  опытным  людям. Только они могут много сделать. Вот
как вы, Гордей Всеволодович.
     - Ошибаетесь,   дорогой   мой,   -  раздумчиво  произнес  профессор.  -
Когда-то,  в  ваши годы, я тоже так думал. И, оказывается, глубоко ошибался.
Чем  дольше  живешь, тем, казалось бы, больше сделал, а получается почему-то
наоборот:  с  каждым  годом  все  больше  и  больше остается незаконченного,
незавершенного,  ты  буквально  утопаешь  в  незаконченных делах и замыслах,
задыхаешься  от нехватки времени и силы, делаешь все кое-как и все хуже, все
поверхностнее,  жизнь  превращается  в какой-то сумасшедший галоп, и кажется
тебе,  что  если  ты  и делал когда-либо что-нибудь старательно, обдуманно и
спокойно,  то  разве  что в самом раннем детстве, когда шмыгал носом, сопел,
ковырялся в ухе, строгал палочку или вылепливал хатку из мокрого песка.
     - Ну,  я  с  вами  не  согласен, - решительно возразил Бузина. - Вы так
много сделали!
     - А  вот  поживете  еще двадцать или пятнадцать лет, которые нас с вами
разделяют,  и  убедитесь! - почти шаловливо хлопнул по столу профессор. - Но
мы заговорились. Вы что-то хотели мне сказать. Прошу вас.
     - Речь  идет  об  очень  важном...  - Бузина не мог подобрать слов. - Я
хотел  с вами посоветоваться, Гордей Всеволодович, как со старшим товарищем,
которого я ценю и уважаю... Ваш авторитет...
     - Не нужно об этом, - остановил его профессор. - Лучше о деле.
     - Видите  ли, это такой деликатный вопрос... Речь идет о... как их... о
мозаиках...
     - Очевидно,   об  альбоме  наших  киевских  мозаик?  -  быстро  добавил
профессор,  которому сразу в речи Бузины послышалось что-то от того молодого
руководителя, с которым он недавно имел беседу.
     - Да,  да,  -  обрадовался  Бузина,  -  именно  о  нашем  альбоме.  Это
необыкновенная  ценность,  о  которой  люди  должны  знать.  Не издать такой
альбом было бы преступлением.
     - Да, это было бы преступлением, - согласился профессор.
     - Что бы о нас говорили наши потомки?
     - В самом деле, они сказали бы что-нибудь очень злое.
     - Поэтому мы должны приложить все усилия, чтобы он был издан.
     - Насколько  мне  известно,  никаких  усилий  не  требуется, - спокойно
промолвил   профессор,  -  альбом  уже  отпечатан,  и  весь  тираж  лежит  в
типографии.
     - Да,  но...  -  Бузина  запнулся, однако сразу же, наклонившись вперед
через  поддерживаемый  резным мавром подлокотник к Отаве, горячо зашептал: -
Но ведь там стоит фамилия Паливоды...
     - Ну и что? - Отава сделал вид, что ничего не знает.
     - Но ведь он враг народа.
     - Не  знаю, как можно заниматься древнерусскими мозаиками и быть врагом
народа. Для меня это - непостижимо!
     - Враги коварны!
     - Согласен  с  вами.  Но  при чем здесь профессор Паливода? Это честный
ученый.
     - С фамилией Паливоды альбом выйти не может.
     - Так  что  же  я  могу поделать? - Профессор встал точно так же, как в
кабинете  молодого  руководителя.  Но Бузина продолжал сидеть в венецианском
кресле.  Небрежно  барабаня  пальцами  по  животу  дубового фавна, наверняка
зная,  что  профессор отсюда не убежит, как убежал из учреждения, да и зачем
он должен был бежать из собственного дома?
     - Мне  предложили  поставить  свою  фамилию под предисловием, - скромно
молвил Бузина.
     - Вам?
     - Чтобы сберечь мысли профессора Паливоды.
     - Но ведь это же не ваши мысли, а профессора Паливоды!
     - Имя   ничего   не   значит.  Для  человечества  главное  -  ценность.
Авторством  никто  никогда  не интересуется. Разве не все равно, кто изобрел
колесо?
     - Хорошо.  Предположим,  что  я  разделяю ваш цинизм. Но ведь профессор
Паливода - враг народа!
     - Да.
     - А  раз  он  враг,  значит,  и  все его мысли - вражеские! Зачем же их
сохранять?   Тогда   напишите   сами  предисловие  и  комментарии!  -  Отава
откровенно издевался над Бузиной. Да не на того напал.
     - Мысли  могут  иметь  объективную  ценность, даже если они принадлежат
врагу. - Видно было, что Бузина хорошо подготовился к беседе с профессором.
     - Тогда я не понимаю, зачем вы пришли ко мне.
     - Чтобы попросить у вас совета.
     - Но   ведь  вы  согласились  поставить  свою  фамилию  вместо  фамилии
профессора Паливоды?
     - Я  должен  дать  ответ  завтра. Поэтому и пришел к вам как к старшему
товарищу, чтобы посоветоваться.
     - Я вам не советую.
     - Не  могу  с  вами согласиться, товарищ профессор, - теперь поднялся и
Бузина,   -   вы   же   сами  только  что...  ваши  иконы...  Разве  это  не
свидетельство?..  Быть  может, мое имя тоже как олифа на иконе одиннадцатого
столетия... Оно защитит величайшую ценность.
     - Вы  думаете,  что  и  его когда-то соскребут и обнаружат под ними имя
профессора Паливоды?
     - Речь  идет о самой сути дела, а не об именах. Нужно сохранить то, что
есть.  Нужно по-государственному смотреть на вещи. Есть мысли, они не должны
пропасть. Вот и все.
     - Итак, вы хотите поставить свое имя под чужим трудом?
     - Вы меня убедили в целесообразности такого действия.
     - Но  ведь...  - Отава не способен был произнести ни слова, потрясенный
таким  неслыханным  нахальством,  не  зная,  стоит ли продолжать спор с этим
удивительно  циничным  человеком,  указал  Бузине на дверь: - Прошу вас. Нам
больше не о чем говорить!
     Бузина  поставил  свою  фамилию,  альбом  вышел  в  свет.  Его хвалили,
хвалили  и  Бузину,  и  он,  кажется,  даже  продемонстрировал  какую-то там
скромность,  потому что не выскакивал ни в кандидаты, ни в доктора наук, так
и  остался младшим научным сотрудником; единственное, чего он пожелал, - это
перейти  в  отдел  профессора  Отавы,  что  и  было  для  него  сделано, без
согласования этого с руководителем отдела.
     Но   Бузина   и  не  надоедал  своему  руководителю.  Науку  он  бросил
окончательно,  потому что и раньше имел слишком мало с ней общего, зато весь
свой  запал  направил на организаторство. Куда-то бегал, кого-то уговаривал,
сплачивал,  мобилизовывал,  заседал,  и вот когда на страну обрушилось такое
огромное  несчастье,  как  воина,  когда  одни  сразу пошли на фронт, другие
испугались,  третьи  растерялись,  Бузина,  который  наравне  с профессорами
откуда-то  раздобыл  для  себя  "бронь",  оказался самым уверенным, сохранил
наибольшую  выдержку и сразу же стал называться в институте непривычным и не
совсем понятным словом "эвакуатор".
     Но,  вероятно,  профессор Отава был не совсем справедлив в своих мыслях
о  Бузине. Просто завидовал, что тот смог выехать из Киева, а вот он носился
со  своими  иконами,  как  дурень  с  писаной  торбой,  пока не попал в лапы
фашистам.  В  самом  деле,  кому  нужны  какие-то  иконы, когда гибнут целые
государства?  Поздно  понимаешь,  слишком поздно. Только после того, как сам
бросил  иконы,  библиотеку,  все,  все,  даже  о  соборах забыл на некоторое
время,  схватив  за  руку  Бориса,  с  такими  же  самыми, как и он, пытался
убежать  из  окруженного  Киева.  Через  Днепр  пробраться  не  мог, поэтому
бросился  по  старинной  дороге на Васильков, где в селе жила старшая сестра
его бывшей жены. Хотел спрятать Бориса. Поздно спохватился. Слишком поздно!
     Мотоциклисты  в  длинных  жестких  плащах  обогнали  их  с двух сторон,
заставили  броситься  с  дороги  врассыпную  по полю. Отава толкнул Бориса в
кусты,  крикнул  ему: "Пробирайся к тетке!" - а сам, чтобы отвлечь врагов от
сына, поднял руки и, спотыкаясь, пошел навстречу мотоциклистам.
     Его  погнали  назад  в  Киев  по  той самой дороге, по которой когда-то
князья  отправлялись  на печенегов и половцев и по которой, бывало, бежали в
свой великий златоверхий город.
     Он  никуда  не  бежал.  Оказался  в  лагере, месяц слушал жуткую музыку
расстрелов  в киевских ярах, а теперь получил себе в награду своего научного
"коллегу".
     Отава  переоделся  в  чистую  одежду, что-то съел, даже не разобравшись
толком,   чем  накормила  его  бабка  Галя,  равнодушно  прошел  мимо  стен,
увешанных   иконами   (в   самом  деле,  из  квартиры  ничего  не  исчезло),
остановился в кабинете у окна, растерянно потер щеку. Что же дальше? Что?
     По  улице  проезжали  немецкие  машины,  легковые  и грузовые, тянулись
конные   упряжки   (крытые   крепкие   фургоны,   откормленные   бельгийские
тяжеловозы,  мордатые  возницы  в  жестких зеленоватых плащах), по тротуарам
тоже  шли  немцы,  солдаты, реже офицеры, а киевлян почти и не было видно, а
если  и  проходила какая-нибудь женщина, или пробегал ребенок, или двигался,
прихрамывая,  старик,  то  почему-то все они держались не тротуаров, как это
всегда  велось,  а  булыжной мостовой, им разрешалось идти лишь по мостовой,
будто  лошадям,  и они, боязливо оглядываясь, опасаясь машин, коней и людей,
имевших  оружие  в  руках,  старались  как  можно  скорее пройти куда нужно,
исчезнуть  с  глаз,  они  с  радостью  провалились  бы сквозь землю, если бы
могли,  но  земля  держала  их, крепко держала, и они вынуждены были терпеть
надругательства,   им   суждено   было   выпить   горькую  чашу  унижения  и
притеснения,  и  хорошо,  если  кто-то пил ее по своей собственной вине, как
вот он, Гордей Отава. А если не по собственной?
     И  тут,  среди  загнанных  на  мостовую,  он увидел своего сына Бориса.
Сначала  даже  и  не  узнал его, - такой придавленной, съеженной была фигура
сына.  Мальчик  прыжками,  искоса  поглядывая  через плечо на окна отцовской
квартиры,  пробежал  вниз  по  улице, пробежал так быстро, что Гордей Отава,
узнав  Бориса,  не  успел даже подать ему какой-нибудь знак, а лишь удивился
странному  поведению  сына. Бежит мимо дома, ничего не видит. Куда, зачем? А
Борис,  где-то  свернув, уже бежал назад, но теперь ему приходилось бежать в
гору,  поэтому он приближался медленнее и как-то словно бы дольше задерживал
взгляд  на  окнах,  за одним из которых застыл его отец, и уже теперь Гордей
Отава  решил  во  что  бы  то  ни  стало воспользоваться случаем, он яростно
замахал  обеими  руками,  он  даже подпрыгнул несколько раз и даже беззвучно
закричал  Борису:  "Не  бойся!  Домой!"  И  мальчишка увидел сигналы отца и,
видимо,  поверил,  что  опасности нет, ибо кому же он еще должен был верить,
если  не  отцу.  Точно  так же, зигзагами да вприпрыжку, он свернул к дому и
через несколько минут должен был стоять перед входной дверью квартиры.
     Профессор  Отава  на  цыпочках  украдкой  прошел по коридору, беззвучно
снял  цепочку  (видела бы бабка Галя!), повернул ключ в замке, прислонил ухо
к двери, ждал шагов Бориса на лестнице.
     Но  ждал  напрасно. В доме стояла тишина, как в гигантском мертвом ухе.
Отава  переступил  с  ноги  на  ногу, сердце его билось все громче и громче.
Словно  хотело  наполнить  своим стуком притаившуюся мертвую тишину каменных
ступенек.
     И  вдруг  все  вокруг  вздрогнуло,  издало  болезненный  звук, сотрясло
лестницу,  пол  под  ногами, стены. Снизу, с самого дна странного вестибюля,
ударилось   о   камень   одно-единственное   слово  "отец",  слово-отчаяние,
слово-вопль, слово-осуждение. Отец, отец, как же так? Почему? Как ты мог?
     Отава  толкнул  всем  телом  дверь и полетел вниз по ступенькам. Еще не
добегая,  увидел,  как  двое  эсэсовцев  скручивают руки Борису, тянут его к
выходу.  Поменялись  ролями.  Тогда  он  пошел к мотоциклистам, чтобы спасти
сына,  теперь  сам спасся ценой неволи сына. Ослепленность, нашедшая на него
при  страшном  выкрике  "отец",  мгновенно  исчезла,  он  знал, что ничем не
поможет  Борису, если сейчас бросится прямо на солдат, если даже задушит или
перегрызет  горло  одному  из  них, но и отдать сына без борьбы тоже не мог,
должен  был спасать его, спасать любой ценой. Поэтому Отава круто повернулся
и,  в  несколько  прыжков  одолев марш ко второму этажу, застучал кулаками и
ногами  в  двери  академика  Писаренко,  в тяжелые дубовые двери, украшенные
точно такой же бессмысленной и бездарной резьбой, как и дверь его квартиры.
     По   ту   сторону   торопливо   простучали   сапоги,  дверь  открылась,
разъяренный  солдат  в расстегнутом мундире, с черным клеенчатым фартуком на
животе выскочил к Отаве.
     - Профессора   Шнурре!   Немедленно   профессора  Шнурре!  -  не  давая
возможности  солдату  раскрыть  рот,  панически  закричал Отава, а поскольку
солдат,  не  меняя  выражения  своего лица, видно, не собирался звать своего
хозяина,  Отава  хотел  было  оттолкнуть  его  в  сторону  и  бежать прямо в
квартиру,  но  тут  в другом конце длинного коридора появился по-домашнему в
длинном халате и в тапочках на босу ногу встревоженный Адальберт Шнурре.
     - О-о,  профессор  Отава,  коллега! - еще издалека подал он голос. - Вы
ко мне? Рад, рад...
     - Профессор!  -  Отава  никак не мог перевести дыхание. - Там... мой...
моего... сын...
     - Прошу вас, войдите, - гостеприимно развел руки Шнурре.
     - Моего сына... там... ваши... спасите... спасите... ради бога.
     - Что?  -  поднял  наконец  брови  Шнурре.  -  Ваш  сын?  С вашим сыном
несчастье? У вас есть сын?
     - Мальчишку  схватили  ваши  солдаты... Там... внизу... Он шел домой. Я
прошу вас.
     - Ну,  я  понял  наконец.  - Шнурре представлял теперь собой прекрасное
сочетание  обеспокоенности  и  доброжелательности.  -  Курт! Немедленно беги
вниз  и  скажи  от  моего имени! Что они там себе думают! Это сын профессора
Отавы.
     Они  стояли  молча,  один  по эту сторону, другой по ту сторону порога,
стояли,  пока  снизу не послышалось лихорадочное перепрыгивание со ступеньки
на ступеньку.
     - Я вас понимаю, - сказал Шнурре. - Поверьте мне. Я сам - отец.
     Но  Гордей  Отава  не слыхал его слов, неблагодарно повернулся спиной к
Адальберту  Шнурре, бросился навстречу сыну, схватил его в объятья, поднял в
воздух,  несмотря на то что сам был истощенный, а мальчишка уже почти догнал
его ростом.
     - Ну,  я  им  покажу!  -  тяжело  дыша,  говорил  Борис.  -  Я им, этим
фашистюгам, дам! Я им еще покажу!
     Поднялся   по   лестнице   и   денщик  штурмбанфюрера  Шнурре,  несмело
остановился  по  эту  сторону  порога,  чтобы  закрыть  потом  дверь,  когда
начальник  уйдет,  но  Шнурре молча указал ему рукой, пропуская мимо себя. А
сам  стоял  в  раскрытой  двери и слушал прерывистые слова маленького Отавы,
слушал до тех пор, пока на третьем этаже все не умолкло.


                                  Год 1004
                              ЛЕТО. РАДОГОСТЬ

                                             ...и постави церковь, и сотвори
                                        праздник велик, варя 30 провар меду,
                                        и зозываше болары своя, и посадникы,
                                           старейшины по всем градом, и люди
                                        многа, и раздая убогым 300 гривен...

                                                            Летопись Нестора

     Длинный-предлинный  обоз  с  клекочущим  шумом продвигался в безмолвные
леса,  подальше  от  людских  жилищ, от дурного глаза. Хлопцы, следовавшие в
конце  обоза,  просто  диву  давались, откуда такая поворотливость и прыть у
толстенною  Какоры,  под  которым  аж  прогибался гнедой жеребец. Хвастливый
купец  объезжал  свои  возы,  проверял,  все  ли на месте, все ли в порядке,
резким  голосом  отдавал необходимые распоряжения, подгонял усталых, ободрял
отчаявшихся,  снова  оказывался во главе похода, весело покачивался в седле,
затягивал  песенку  истых гуляк: "Гей-гоп, гей-гоп, выпью чару, выпью добру,
гей-гоп,  гей-гоп,  теплу жону обойму!.." Закончив песню, подскакивал к возу
с  припасами,  приказывал  нацедить  ковш  меду,  выпивал, смачно закусывал,
хмыкал  от удовольствия так, что невольно казалось, будто ветер пролетает по
листьям,  опрокидывал  еще  несколько  ковшей,  мчался  вперед,  раздавая по
дороге  тумаки  и  нагоняи  всем,  кто попадался под руку, и все должны были
молча   терпеть   прихоти  Какоры,  потому  что  после  изрядного  питья  он
становился и вовсе невыносимым.
     Сивоок   и   Лучук   плелись   позади   обоза.  Были  пешими,  на  возы
присаживаться   Какора   не  велел,  чтобы  не  утомлять  коней,  разве  что
где-нибудь  там  с  горы; коней же для хлопцев не дал, хотя и имел несколько
запасных,  да  хлопцы  не  очень о том и горевали. Привыкли ходить пешком, к
тому  же  хорошо  знали,  что  ни  один  конный не может потягаться с ними в
пущах, где они чувствовали себя как рыба в воде.
     Случилось  так,  что  возвращались  они  в леса, где когда-то наверное,
родились,  вырастали,  откуда  потом  убегали  в