ик к нему и схватил за правую руку,
чтобы поднять ее для сотворения крестного знамения.
     Но  руку  Сивоока тянула вниз тяжелая дубовая палица, так что дружинник
с трудом мог приподнять ее вверх.
     Забыв  и о крещении, он ухватился теперь за палицу, попытался выдернуть
ее из руки Сивоока и даже крякнул от натуги.
     - Чудной  силы  отрок,  -  сказал  он  и оттолкнул Сивоока: - Иди себе,
поганин!
     Лучук,  вобрав  голову в плечи, проскользнул за спиной Сивоока, шепнул,
сдерживая нервный смех:
     - Знал  бы  этот  олух,  как  стреляю.  Попал  бы ему сквозь глазок его
кольчуги прямо в пуп! Гы-гы!
     - Заткнись! - сурово сказал Сивоок, потому что они входили уже в Киев.
     Если  же говорить правду, то не они вступали в Киев, а Киев наступал на
них,  спускался  со  своих  холмов,  ошеломлял,  приводил  в  изумление.  Их
удивляло,  как  могло  вместиться  на  таком  скупом  лоскуте  земли столько
строений,   столько  люда,  столько  движения,  гомона,  клокотания.  Кто-то
куда-то  шел, торопился, а кто и просто стоял, созерцая божий свет; скрипели
возы,  ржали  кони  на торжище, звонко сплескивалась в глубокие колодцы вода
из  переполненных  ведер, пахло стружкой и дымом, тюкали топоры, мудрили над
камнем   зиждители,  повсюду  толпился  люд  торгующий,  строящий,  гулящий,
работящий, - вот чем окружал Киев своих пришельцев.
     Сивоок   продвигался   вперед,  будто  лунатик,  не  чувствуя  мощенной
деревянными  кругляками  улицы  под  ногами,  не видя ни просторных дворов с
белыми  деревянными  строениями,  ни  больших  и маленьких церквей, тыкавших
ломаными  пальцами  своих  крестов в необозримые просторы весеннего неба, ни
княжеского  каменного  терема,  который  стоял  у самого края Киевской горы,
будто  желая  поймать  своими  замысловатыми  окошками  все  ветры с Десны и
Днепра,  -  перед  глазами у хлопца, застилая весь свет, стояло только одно:
каменные   громады,   розово-серые,   широкие   и   стройные   одновременно,
необозримые  в  своей  огромности, так, будто собрали они в себе весь камень
Русской  земли,  а  одновременно  воздушно-легкие,  словно озаренное солнцем
облако.   Некогда   острые  камни  теперь  сгладились,  а  кое-где  внезапно
расступились,  создавая  причудливые оконца-просветы, или изгибались мощными
луками,  похожими  на  вечно  застывшие  волны,  поднятые над землей дивными
силами.  И  над  этим  умиротворением  и  покоем  кругло  возвышались четыре
меньших  и  пятая  самая  большая и высокая очаровательные шапки-крыши, а на
каждой  из  них  плавал  в золотом озере неба похожий на цветок крест, и все
пять  крестов  заплетались  в  движущийся  круг  сияния,  и не было в них ни
корявости, ни черноты, ни испуга.
     Так,  бредя  во  внезапной  своей  ослепленности, Сивоок натолкнулся на
какого-то  человека  и  остановился,  со смущенной улыбкой проводя по глазам
ладонью.
     - Бесноватый   еси?   -   закричал   человек,  и  только  тогда  Сивоок
возвратился  на  твердую землю и увидел возле себя светловолосого бородатого
мужчину  в  расстегнутом на груди корзне и расхристанной, так что видна была
потная,  поросшая  светлыми  волосами  грудь,  сорочке, в откуда-то знакомых
истрепанных  портах  и изношенных лаптях, тоже почему-то словно бы знакомых.
Тогда  он  посмотрел  еще и увидел вязанку хворосту, лежавшую у ног мужчины.
Это  был  тот  самый человек, следом за которым они шли в город. Остановился
передохнуть.
     - Хотели  на  вас крест положить? - оживленно подергивая бородой вверх,
спросил мужчина.
     - А ты что, видел? - полюбопытствовал Лучук.
     - Отчего бы и не видеть?
     - Как же?
     - А  вот  так.  - Мужчина быстро согнулся, снова заняв положение, как с
хворостом   на   спине,   и   посмотрел  на  хлопцев  снизу,  сквозь  широко
расставленные ноги. Лицо его налилось кровью, глаза помутнели.
     - Головами  по  небу ходите, - закричал, не изменяя положения, человек,
- а на ногах у вас земля!
     - Зачем такое вытворяешь? - засмеялся Лучук.
     - А  любо  мне  так.  -  Человек  выпрямился, снова подергал бородой. -
Много люда плывет в Киев, все его видят одинаково, а никто - как я!
     Сивоок,    казалось,    совсем    равнодушно    воспринял   причуды   и
разглагольствования нового знакомого. Был озабочен другим.
     - Что  это?  -  спросил  глухо,  указывая  одними  глазами  на огромное
каменное сооружение, поразившее его безмерно.
     - Это? - Человек даже не посмотрел туда. - Церковь Богородицы.
     - А что это - богородица? - вмешался Лучук.
     - Та,  что  родила  бога.  Звали  ее  дева  Мария. Но она не выше бога,
потому  как  бог  самый  высший  и всемогущий, ему поклоняемся. А богородице
ставили  церкви.  И  в  Корсуне,  где  наш князь Владимир крестился, церковь
Богородицы,  и  в  самом  Царьграде,  и  всюду - самые большие. А ставили их
гречины,  наш  люд  таскал  камень из земли Древлянской, а мастера греческие
зиждили  и  изнутри  украсили  иконами,  крестами,  сосудами, взятыми князем
Владимиром из Корсуня, а еще красотой невыразимой.
     - Да  ты все тут знаешь! - воскликнул Лучук. - А почто хворост тянешь в
город? Разве тут дерева мало?
     - Дурень  еси,  -  незлобиво засмеялся человек, - не видел, что несу. А
несу  деду  Киптилому хворостища отборные из сорока кустов по сорок прутьев,
есть  прут  зеленый,  а есть серый, а тот красный, и белый, и желтый есть, и
есть  такой,  как  змея,  а  есть  в  чешуе, будто рыба, и древесина в одном
хрупкая,  а  в  другом маслянистая, а в третьем каменная, а в четвертом... И
дым  неодинаковый  от  каждого,  и запах тоже неодинаковый... А дед Киптилый
делает  копченья  для самого князя и для бояр да воевод и мне, грешному, как
принесу  ему хворостища, поднесет копченья, а я себе пойду на торг да возьму
пива и меду.
     - Почему  же  сам  не  коптишь  мясо,  ежели  знаешь  все  хитрости?  -
допытывался  Лучук, у которого вмиг засверкали глаза, он уже представил себе
совместную  работу  с  этим  человеком, готов был поставлять ему дичь, а тот
лишь бы только коптил ее на своих сорока дымах...
     - А  еще нужно сорок трав сухих, а у них неодинаковые стебли и цветы, а
у  одних смола свежая и пахучая, а у других темная, а у третьих только божий
дух,  -  кичился  он  своей  умудренностью перед диковатыми пришельцами, - и
пахнет тогда копченье так, что слышно и за пять бросков стрелы.
     - Спрашиваем,  почему  же  сам  не  коптишь?  -  встрял в их разговор и
Сивоок, не отрывая тем временем взгляда от церкви Богородицы.
     - А  неохота,  -  блаженно  вздохнул  человек.  - Так я себе потихоньку
собрал  хворостища  да принес его в город, а по дороге насмотрелся, как люди
ходят  головами  по  небу,  а ногами увязают в тяжелой земле, да потом отдам
деду  Киптилому  хворостища  да получу кусок копченки и пью пиво и мед целый
день  на  торгу,  аж  пока  свет  пойдет  кругом,  кругом,  кругом, и уже не
отличишь,  где  земля, а где небо, где город, а где пуща, где церковь, а где
идолы...  А  ну-ка  поддай! - внезапно толкнул он в плечо Сивоока. - Понесу,
потому  как пора уже. Пошли к деду Киптилому, будет и вам по куску копченки,
а что такой не отведаете нигде, как в Киеве, то уж поверьте мне на слово!
     - Нет,  мы  вон  туда, - поддавая ему вязанку, сказал Сивоок, - церковь
посмотрим, ибо никогда такого не видели. Дивная еси очень.
     - Не  увидите  такого  нигде,  -  согласился  человек,  посматривая  на
хлопцев  сквозь  отверстие  между  своими  широко  расставленными  ногами  в
изорванных портах и изношенных до основания лаптях. - А я на торгу буду.
     Он  побрел,  меся  желтую глинистую грязь, а хлопцы очутились в бешеном
водовороте  Бабьего  торжка,  где  Лучук сразу же разинул рот и готов был на
каждом  шагу  застывать  от  удивления, но Сивоок упорно тащил его туда, где
над  высокой  деревянной  оградой  мощно изгибались каменные луки невиданной
церкви.  Правда,  и  он  не мог удержаться от искушения и остановился, чтобы
посмотреть  на  чудных  медных  коней,  что  мчались  из-за ограды, от самой
церковной  стены, огромные, взвихренные, дико прекрасные кони, запряженные в
легкую  колесницу на двух высоченных колесах; на узкой перекладине колесницы
стоял  могучий  голый,  тоже  медный  человек  с  венчиком круглых лепестков
вокруг  чела,  а  рядом,  стараясь  достать  руками  повозки, бежал еще один
медный  и  голый,  но с измученным, перекошенным от изнеможения лицом, и все
мускулы  на  его  теле были напряжены до предела, в то время как у того, что
стоял  на колеснице, тело мягко округлялось выпуклостями, сверкало спокойной
красотой.
     "Бог  и служка, а может, князь и раб?" - подумал Сивоок, которому стало
чуточку  жутко  от широкогрудых медных коней, что, казалось, летели прямо на
хлопцев,  чтобы  потоптать  этих  незваных  пришельцев в самый великий город
княжеской славы и силы.
     А   вдоль   ограды,  выплывая  из-за  розовой  громады  церкви,  сладко
растекаясь   в   тугом   воздухе,   понеслось  густое  "бом-м!",  и  к  нему
присоединился   звон  более  высокого  голоса,  с  серебристым  оттенком,  -
"дзинь",  и  уже  они  слились  воедино  и  полетели  над  Киевом  весело  и
неудержимо,  торжественно,  напевно: "Бом-дзинь! Бом-дзинь!" - и ударились о
медных  коней  и  медных  идолов, и еще сильнее зазвучали медью, еще яснее и
призывнее,  и  тогда  Сивоок  побежал вдоль ограды, не выпуская руки Лучука,
потому  что  хотелось  ему  как можно скорее очутиться там, откуда доносился
звон,  где  рождались  эти  дивные  звуки,  от  которых  церковь,  казалось,
подымется сейчас с земли и тихо понесется в голубую безвестность.
     Они  добежали  до ворот с высокими деревянными столбами, в ворота валом
валили  люди,  никто  не  охранял  этого  входа,  хотя, казалось бы, вот где
именно  нужно  ставить  самую  зоркую стражу, а над воротами, между высокими
столбами,  на  массивных четырехугольных брусьях, спрятанные от непогоды под
деревянным,  красиво  вырезанным  навесом, тихо покачивались два колокола из
темной  меди,  один  больший, другой чуточку меньший, смотрели вниз на людей
широкими   раструбами,   в   которых   колотились  тяжелые  железные  языки,
колотились  словно  бы  сами  собой,  никто не замечал тонких белых веревок,
тянувшихся  от  языков  куда-то  вниз,  никто не думал о том, что кто-то там
где-то  подергивает  за  эти веревки, слишком торжественным и необычным было
все,  что  творилось  высоко  вверху:  тихое  покачивание  сверкающей  меди,
голубой  покой  неба,  темное  метание  неистовых  языков  и  сладкие голоса
самозвонных колоколов.
     Люди  снимали  шапки, Сивоок и Лучук сделали то же самое, спрятав шапки
в  мехи. Все крестились, тыкая сложенными кончиками трех пальцев правой руки
в  лоб, в живот, в правое и левое плечо, но хлопцы не умели это делать, да и
не  ведали,  зачем  это делается. За воротами, на ровной, как стол, площади,
стояла  церковь  Богородицы.  Хотя  церковь была совсем близко и ничто ее не
закрывало,   она  не  казалась  теперь  такой  великой,  как  прежде,  легко
охватывалась  взором,  было  в  ней  так  много  игрушечного,  что  невольно
думалось:  протяни  руку  -  и  поднимешь все каменное сооружение на ладони.
Может,  они,  вместо  того чтобы приблизиться к церкви, все время отдалялись
от  нее  и  теперь она только грезится им? Войдя в ворота, Сивоок совершенно
непроизвольно  начал  считать  шаги,  нарочно  ставя  ноги  как  можно шире.
Насчитал  сорок, церковь все так же стояла открытая для глаз со всех сторон,
сохраняла  свою легкость и разукрашенность, он считал дальше, снова дошел до
двадцати,  и  только тогда церковь словно бы взметнулась вверх и заструилась
до  самого  неба,  так  что  нужно было задирать голову, чтобы увидеть самый
высокий  крест на ней, а там брызнула она и в стороны, разметалась каменными
крыльями  шире, шире, шире, и, когда он дошел в счете еще раз до сорока, они
оказались уже у входа в это чудо.
     Двери  были  высокие  и  широкие,  резной  камень  украшал их с боков и
сверху,  Сивоок  засмотрелся  на  хитрую  резьбу  и  не видел калек и нищих,
обступивших  вход, не видел протянутых умоляющих ладоней, обращенных к нему,
не  видел  перекошенных  страданием  лиц,  слепых  глаз,  кровоточащих  ран,
зловонных  язв,  не видел грязных лохмотьев, сквозь которые светились ребра,
не  слышал смрада. Зато Лучук все видел и слышал, вертелся среди попрошаек и
калек,  ему  было  жаль  их,  и  одновременно  он был зол на них, потому что
когда-то  сам  гнил  в  таком  рубище,  сам был еще изможденнее этих ходячих
костяков,  сам  готов  был протягивать руку. Но ведь вырвался на волю! А кто
их  привязал  здесь, возле этих высоких дверей? Или тут такой уж мед и такое
блаженство?
     В  церковь  Лучука  не  пустили.  Уже у самых дверей чья-то цепкая рука
потащила его назад, а в оба уха сразу злобно зашипели сквозь зубы.
     - Куда, поганец, в святой храм оружный?
     Сивоок,  видно,  спрятал свою палку под корзно, потому что его никто не
задержал,  и  он,  переступив  высокий  каменный порог, нашел там совершенно
новый  для  себя нежданный-негаданный мир. Пахучий дым, сизый, как соколиное
крыло,  окутывал  его со всех сторон, золотое мигание свечей звало куда-то в
неизведанные  глубины,  высокие  стены  вишнево  расступались  шире  и шире,
безбрежно  расступались  в  сизо-вишневом  мраке,  открывая  то  хмурые лики
неведомых  богов,  то туго заплетенные узоры желтого, белого, ярко-лазурного
цвета,  оставляя  в  самой  середине  высокие  столбы  из дорогого камня, за
которыми  в  звездных  россыпях пылающих свечей и в голубом мерцающем свете,
струившемся  сквозь  окна-прозоры,  протягивала  к  Сивооку  своего младенца
матерь божья, вся в поющих красках, вся в блеске и сиянии.
     Все  вокруг  звенело,  звучало,  пело.  Вишнево  раздвигались  в  сизую
необозримость  высокие  стены.  На  неисчислимых  лучах  мерцающих  свечей к
глазам  хлопца плыли поющие краски матери, которая родила некогда бога, и он
тоже  поплыл  вместе  с  ними  и  вдруг  вырвался  из этого мира самозвонных
колоколов,  кадильного дыма, невидимого пения и хитрых рисунков и очутился в
днях  своего  детства, озаренного багровым огнем Родимова горна, украшенного
красками,  выплывавшими  из пальцев деда Родима и ложившимися не на глиняные
сосуды,  не  на  добрых  и веселых скудельных богов, творимых стариком, а на
детскую душу и в детское сердце.
     Словно  незримая  сила подняла его над всеми людьми, заполнившими храм,
над  облаченными  в  золотые одежды священниками, над пением и проповедями в
честь  бога,  который,  явив хлопцу когда-то свою жестокость, теперь поражал
благолепием,  над словами, промолвленными и затаенными; он не знал, где он и
кто  он,  забыл  обо всем на свете, ему хотелось плакать, как давно когда-то
на  темном шляху, но плакать уже не от страха и безнадежности, а от восторга
перед  тем буйно-дивным миром красок, который он носил в себе, но не знал об
этом,  а  открыл  только  ныне,  только здесь, в сизо-вишневых безбрежностях
поющего, сверкающего храма.
     Пятясь,  он вышел из церкви, закрыв глаза от яркости голубого киевского
дня,  не  хотел терять найденных богатств, крепко прижимал скрещенные руки к
груди,  так,  будто  там  были  у него все краски, щедро подаренные когда-то
малышу  дедом  Родимом и выхваченные теперь Сивооком из вишневого святилища,
собранные  между  мерцающими  огоньками  свечей,  сумрачным  свечением  глаз
святых,  тугими  узорами  стен  и столбов, буйным кипением звуков, в которых
переплетались  велеречивые  молитвы,  самозвонные  колокола и напевный гомон
всего окружающего.
     - Дубину  свою прижимаешь? - крикнул Лучук Сивооку, тормоша товарища за
плечо,  потому  что  тот  никак  не  мог  прийти в себя: выйдя из церкви, он
остановился  среди  калек  и  нищих  и  не  выражал видимой охоты заговорить
первым.
     Сивоок   не   похвалился  тем,  что  увидел.  Молча  стоял,  охваченный
восторгом,  жил  в  мире  детства и чувствовал, что только там настоящая его
жизнь.  И  снова  до  боли  хотелось  плакать,  но  вокруг сверкал день, его
окружали  люди,  присутствие  которых  он  ощущал, хотя еще и не различал их
толком;  два  жестоких  года  странствий  с  Лучуком  приучили  его к умению
скрывать  свои  чувства от посторонних глаз, держать себя в руках; для своих
четырнадцати  или  пятнадцати лет он выглядел намного мужественнее, а только
в  душе  оставался  ребенком,  его  сердце было пронизано красками, но никто
этого не должен знать, все равно ведь никто не поймет и не поверит.
     - Мне  сказали: оружным не велено, - продолжал Лучук с видимой обидой в
голосе.
     И  лишь  теперь  Сивоок  наконец начал возвращаться на землю, отчетливо
увидел  калек  и  нищих,  юродивых  и  бесноватых,  увидел  обиженную рожицу
товарища,  ему  жаль  стало  Лучука,  захотелось,  чтобы  и тот ощутил то же
самое,  что  ощутил  он  сам;  Сивоок заговорщицки отвел побратима чуточку в
сторону, дальше от гама и сутолоки, предложил:
     - Дай подержу лук и стрелы, а ты пойди посмотри.
     - Не хочу, - ответил Лучук.
     - Правда,  посмотри,  -  настаивал Сивоок, - диво великое там. Нигде на
свете такого не узришь.
     - Э,  да  брось  ты  свою  церковь!  -  отворачиваясь от входа, который
издалека  еще  больше  привлекал  своей  таинственностью,  закричал Лучук. -
Пошли лучше на торг!
     - Если б и ты побывал там внутри, - мечтательно промолвил Сивоок.
     - Хватит  и  одного  из  нас!  - уперся Лучук. - А мне хочется на торг.
Есть  хочу  и  пить. А ежели хочешь, то еще раз пойди в церковь, а я подержу
твою дубину, чтоб не носил ее под корзном. Тяжела же она, ей-же-ей!
     Сивоок   молча   пошел  к  воротам,  над  которыми  вызванивали  медные
колокола.  От  разговора  сам  раскачивался,  подобно колоколам, боялся, что
вместе  с  пустыми  словами  вытряхнется  у  него  из сердца все то, что так
нежданно-негаданно  вошло  в  него,  поэтому  без  лишних  слов удовлетворял
желание  Лучука;  они прошли под колоколами, возвышавшимися над воротами, по
протоптанной  бесчисленным множеством ног тропинке пробрались вдоль ограды к
тому  месту,  где  летели  из-за  нее  медные  кони,  и  свернули на главный
киевский - Бабий торжок.
     Давка,  крик,  конское  ржание,  скрипение  возов,  выкрики вооруженных
всадников,  клекот  разных  голосов  и разных языков, гоготанье и кудахтанье
птицы,  визжание свиней, звяканье и бренчание, цоканье и бормотание, брань и
свист,  топот  и  визг,  пение  и  гусельное  гудение,  запахи скоры и меда,
заморские  ароматы и дурманящий дух жареного мяса, неистовая пестрота земли,
вод  и  дебрей,  проклятья и лесть, угрозы и мольбы, хвастовство и уныние, а
над  всем  - вранье, обман, плутовство, на тебе, боже, что мне негоже, ежели
не  я  тебя, то ты меня... Но хлопцы были еще слишком неопытны, слишком мало
еще   они   терлись   среди  хитрого  городского  люда,  чтобы  постичь  все
многообразие  торга  и  проникнуть  в  его глубочайшие основы. Их закрутило,
завертело,  подхватило  течениями,  они  тоже  разевали рты, таращили глаза,
щупали   пальцами,  нюхали,  пробовали,  отведывали,  торговались,  их  тоже
толкали,  дергали, приглашали и прогоняли, они чувствовали себя то богачами,
готовыми  купить  все,  что  видят глаза, то несчастными лесовиками, которым
никто  не  уступит  и  куска  хлеба.  Они слышали о киевском торге, еще и не
будучи  здесь, были приготовлены ко всему, но не к такому. Они то задыхались
от  невыносимой  давки,  от испарений мокрой грязной одежды, от сладковатого
запаха  вспотевших  тел,  то им вдруг хотелось еще глубже проникнуть в дикий
людской  водоворот,  и  они  бросались туда стремглав, как в воду, и затем с
трудом  выбирались  на волю, отфыркиваясь и встряхивая головой. Их носило по
торгу  туда  и  сюда, крест-накрест, и в бурной неразберихе кружило так, что
невозможно  было  разобраться,  где  од