ера, арены в
Гульве,  кандомбль  в  Байе,  барханы  в  Эль-Уэд,  аллея Вабансия, рассветы
Прованса,  Кастро,  выступающий  перед  пятьюстами  тысячами кубинцев, серое
небо  над морем туч, багровая луна над Пиреем, красное солнце, поднимающееся
над  пустыней,  Торчелло,  Рим  - все те вещи, о которых рассказывала, и все
другие,  о  которых не говорила, - все это никогда, никогда не возобновится.
Хотя  бы,  по крайней мере, добавило богатства земли, хотя бы дало начало...
Чему?  Взгорью?  Ракете?  Но нет, ничего не будет". А за двадцать страниц до
этого  грустного  окончания  сказано про Крещатик: "Главная улица - сплошной
огромный  кошмар".  Наверное, и про Софию эта женщина написала бы что-нибудь
резкое  и  несправедливое  в  своей  самовлюбленности,  но  не  смогла этого
сделать,  потому  что  София  уже  освящена  девятисотлетним  признанием,  а
неписаные  правила  потребительски-художественного  снобизма  велят склонять
голову  перед  тем,  перед  чем  склонялись  или склоняются все. А что такое
искусство?  Только ли привычное, установившееся, канонизированное, внесенное
во  все  каталоги,  или  непременно новое? Ведь все когда-то было новым, все
имело  свое  начало. А с чего начинается искусство? Не с протеста ли? Против
природы.  Против  бога.  Против  собственного  бессилия. Против ничтожности.
Апологетика  убивает искусство. Украшательство чуждо человеческому существу.
Оно  чем-то  напоминает  виртуозную  импотенцию.  Но...  Протест должен быть
подкреплен   талантливостью.   Протестуя,   необходимо   предложить   что-то
существенное  взамен.  А  не  просто  голый  выкрик,  пускай  даже  и  самый
искренний.  От женщин, к сожалению, это иногда можно услышать. Женщины ближе
к  вещам  окончательным... Ага, уже думал об этом... Но в самом деле так оно
и  есть. Одна появилась на Крещатике, чтобы дописать свои мемуары, объездила
весь   мир,   не   открыла  ничего  нового,  топтала  тысячелетние  тропинки
пилигримов  и  глобтротеров:  Пирей.  Прованс,  красное  солнце над пустырей
фараонов  и легионов Цезаря, римские форумы, бразильские гитары... Ну и что?
Разозленная  отсутствием  собственной  оригинальности,  решила  хоть  как-то
проявить   свой  "протест".  Ах,  вы  восторгаетесь  своим  Крещатиком?  Так
получите   же:   "Сплошной  огромный  кошмар".  Спасибо!  У  вас  есть  своя
меланхолия,  а  у  нас - Крещатик. Точно так же было когда-то, возможно, и с
Софией,  однако  все  меланхолики  умерли,  а София стоит. И теперь вот еще:
ага,  вы  все  бредите новостройками, героизмом, подъемом, необычностью? Вот
вам  ночь  на  новостройке!  Получите!  Думаете,  просто  выкрик  истеричной
женщины? Не так просто!
     Всегда  трудно  добраться  до  правды.  Он  шел  напролом,  за  это его
прозвали  скептиком. Дома его никто не ждал. Бабушка Галя давно умерла. Отца
нет.  Нашел после войны мать, но она оказалась упрямой, как сын, не захотела
возвращаться  туда,  откуда когда-то бежала по собственной воле. Борис жил в
большой  отцовской  квартире,  среди  книг, редкостных манускриптов (икон не
было,  их  вывез  Адальберт  Шнурре точно так же, как вывез все коллекции из
киевских  музеев, и найти украденные сокровища так и не удалось), над Отавой
посмеивались:   чудак,  старый  холостяк,  засохнет  возле  своих  фресок  и
мозаик...  Зато  на  его  лекции сбегались студенты со всех факультетов, как
это  было  когда-то  на  отцовских  лекциях.  Очевидно,  передалось  ему  по
наследству.
     Сел  за  стол  в  огромном,  забитом книгами кабинете, немного посидел,
пока  стемнело,  зажег  свет,  начал  готовиться к завтрашней лекции. Всегда
готовился,  хотя  знал  все  наперечет.  Скажем,  мог  бы  целый  год читать
студентам  про  Сивоока,  обосновывать  догадки  и  предположения, описывать
эпоху  со  всеми  деталями,  реальными,  во всей дикости и живописности. Мог
бы...  Но  не  смел. Пока не закончит начатое отцом, завещанное им в ту ночь
их  разговора  после  возвращения  отца  из  гестапо, не имеет права хотя бы
отрывок,  хотя  бы  слово  кому-то...  Да  и зачем? Студентам нужно излагать
только   неоспоримые  факты.  Минимум  комментариев.  Только  намеки.  Чтобы
учились  сами  делать выводы. А какие факты о Софии? В летописи Нестора одна
строка:  "В  лето  6545  заложи  Ярослав город великий Кыев, у него же града
суть  Златая  врата: заложи же и церковь святыя Софья, митрополью..." Больше
ничего. Потом девятьсот лет удивлений и догадок.
     Вот  последнее,  что  он  принес  в  свою  одинокую отцовскую квартиру.
"История   искусств"  Антонина  Матейчика.  На  немецком  языке.  Прекрасное
издание,  чудесные  иллюстрации.  Конечно,  есть и про нашу Софию: "Во время
княжения   Ярослава   Мудрого  в  центре  новых  городских  кварталов  Киева
сооружается  собор  св.  Софии  (1037)  с  умелым применением частичных форм
барокко.   Софийский   собор  свидетельствует  нам,  что  русская  церковная
архитектура  уже  с  самого  начала  отличается  от  византийской". Вот так.
"Частичное  применение  форм  барокко".  То  есть киевские мастера применяли
барокко  уже тогда, когда его еще не было на свете, за несколько столетий до
появления  этого  стиля?  Диковина?  Оговорка? Терминологические странности?
Конечно,  можно  прочесть  на  лекции  такую  цитату  и  потом  сорок  минут
высмеивать   автора.   Но   можно  и  иначе.  Просто  не  смог  автор  найти
соответствующею  слова для характеристики сделанного нашими мастерами. Таким
оно  было  новым,  непривычным  для  всей  Европы,  так опережало время, что
только  через  несколько сот лет появилось слово, но его применяли тогда уже
к  другим  явлениям; Софийский собор оказался на обочинах путей искусства, о
нем  вспомнили  и  удивились.  Ибо оказалось, что еще в начале одиннадцатого
столетия  в  Киеве неизвестные мастера знали такое, что и не спилось Европе,
знали барокко!
     Пока  Отава  сидел  и  размышлял  над страницей из "Истории" Матейчика,
рука  его  машинально  выводила на чистом листе какие-то буквы. С удивлением
взглянул  на  то,  что  писал.  Тая Зыкова... Зыковатая... Зыковатая... Ага,
художница,  выставившая  свой  крикливый  и  далеко  еще незавершенный этюд.
Знакомая  фамилия.  Где-то  уже  слышал.  Ну конечно же, Зыкина - есть такая
певица. Какое ему дело до певиц? Но дело не в фамилии. А в чем же?
     А рука и дальше выводила, группируя слова в странные комбинации:
     Тая Зыкова.
     Т.Аязыкова.
     Таязык  Ова  (что-то  экзотическое,  будто  Има Сумак или что-то в этом
роде).
     Таязыков  А.  (мужчина?  В самом деле, какой-то мужчина маскируется под
женщину, чтобы бросить кусок голой правды?)
     Та  Языкова  (то есть та, которая показывает язык. Что такое искусство?
Это  показывание  языка  кому-то?  Как поступал когда-то Феофан Грек. А кому
показывал язык Толстой?).
     А   потом   рука   записала,  будто  перо  сейсмографа  при  одинаковых
колебаниях  земной поверхности: Тая, Тая, Тая, Тая, Тая, Тая, Тая... Фамилия
затерялась,  да и не играла роли никакая фамилия, важно было само имя - Тая.
Ведь  и  Тая  из  приморского  города, из холодной приморской ночи тоже была
художница?  И  ворох  чистых  полотен  у  нее  в  комнате. И слезы отчаяния,
вызванные  тем,  что  не  могла среди курортных красивостей положить хотя бы
один  мазок  на  свои  заготовленные холсты. В самом деле не могла, если она
такая.  Но  откуда  он  знает,  что  это ее работа? Черт побери, на то же он
иконограф,  иконолог  и как там угодно! Сопоставив все факты... Какие факты?
Просто  почему-то  вздрагивает  рука  и  без конца вычерчивает одно и то же.
Отбросил  одну  страницу,  взял  другую, снова то же самое, снова: Тая, Тая,
Тая...  Чувствуя,  что  сойдет  с  ума, если не придумает чего-нибудь, чтобы
прекратить  эту  бессмысленную  писанину,  позвонил  товарищу, с которым они
частенько  играли  в  шахматы:  "Е  два - e четыре". - "Голубчик, - вздохнул
тот,  -  у  жены  сердечный  приступ,  вызвал  скорую помощь, жду". - "А что
делают  те двести миллионов, которые не имеют телефона?" - не совсем уместно
спросил   Отава.  "Они  обходятся  без  скорой  помощи  так,  как  некоторые
обходятся  без  жены",  -  ответил  ему  товарищ. "Ты не был на выставке?" -
спросил  Борис.  "На какой?" - "На художественной". - "Ты ведь знаешь, что я
посещаю  лишь  выставки  товаров  народного  потребления,  потому что я есть
народ",  -  засмеялся  товарищ. "Извини за беспокойство", - сказал Отава. "А
может,  ты  пришел  бы  ко  мне?  -  предложил  товарищ.  -  Правда, в твоих
профессорских   хоромах   в   шахматишки   лучше   играть,   но   и  в  моей
короткометражке  тоже ничего. Жена уснет после укола, а мы закроемся себе на
кухне  и  так  потихоньку,  не  стуча фигурами... Так как? А уж настучимся в
другой  раз, когда соберемся у тебя. Придешь?" - "Наверное, приду", - сказал
Отава,  которому  некуда  было  деться  со  своим  безумным желанием до утра
писать одно-единственное слово: Тая, Тая, Тая...
     А  утром  нужно было идти на лекции. Что-то там говорить студентам, без
обычного  огня, без страсти, - обыкновеннейшая академическая лекция. Ибо и в
самом  деле: София никуда не убежит, стояла девятьсот лет, еще будет стоять,
можно  о ней много говорить, можно и мало, а можно прожить день и без нее...
Его  отец  отдал  изучению  этой  святыни всю жизнь, собственно и погиб ради
Софии,  но  кто  же  может сравниться с профессором Гордеем Отавой в величии
его  духа? А он только сын. Сыновья идут либо дальше своих отцов, либо вовсе
никуда не идут, по-всякому бывает... Но сравниться? Нет, нет...
     После  двенадцати  он  почти побежал в выставочный павильон. Так, будто
мог прочесть на том бессмысленном этюдике все, чем мучился этой ночью.
     Опрометью  влетел в зал, из которого вчера спешил уйти, посмотрел в тот
угол,  снова,  как  и  вчера,  наткнулся взглядом на плотно сдвинутые спины,
решительно  направился  туда,  резко  втиснулся  между теми, которые стояли,
раздвинул их, оказался впереди и...
     Увидел,  что  там  стояла  она и смотрела на Отаву своими разноцветными
глазами,  и  в  глубочайших  глубинах  этих необычных глаз сверкала зловещая
улыбка.
     - Это вы? - сказала она голосом, не предвещавшим ничего хорошего.
     - Какое-то  недоразумение, - сказал Отава, - просто бессмыслица... Этот
этюдик... И вы...
     Она  не  отвела  взгляда,  в  глубине ее разноцветных глаз улавливалось
прежнее  упрямство. "Да, да, - сверкали оттуда волчьи огоньки, - да, да, все
это  правда,  я  способна  и на такое, ты меня еще не знаешь, ты не способен
оценить  во  мне  необычный  талант,  а  вот эти люди, мои настоящие друзья,
они..."
     Вспомнилась   иностранка,   назвавшая   Крещатик   "сплошным   огромным
кошмаром".  Женщина  в  искусстве  всегда  подозрительна.  У  нее  не чистые
намерения.   Она   хочет   нравиться.   Любой   ценой.  А  может,  наоборот?
Подозрительны   мужчины,   которые  пристают  к  женщинам,  имеющим  цело  с
искусством,  и  хотят  нравиться  женщинам?  Или  не все ли равно? Все хотят
нравиться.  Он тоже, мечтая о большой работе над раскрытием тайны сооружения
Софии.
     - Если  вы  в  самом  деде  придаете  такое  значение,  -  начал Отава,
обращаясь  только к Тае, ибо она была автором этюда, кроме того, хотелось бы
говорить  лишь  с  нею,  не замечая ее верных паладинов. Тая твердо кивнула.
Она  в  самом  деле  придает  большое  значение. - Тогда вы просто бездарная
художница,  -  жестоко  произнес Отава, не двинувшись с места, хотя все были
убеждены,  что  после  таких  слов  он  должен  если и не провалиться сквозь
землю,  то,  по  крайней  мере,  бежать  из  этого  зала.  Тая пыталась быть
спокойной, и голос у нее даже не дрогнул, когда она произнесла:
     - Благодарю.
     - Я  говорю серьезно, - точно так же с тихой злостью продолжал Отава. -
Мне  уже  не  раз  и  не  два  приходилось  слышать  об  этих так называемых
протестах.  Об  этом  высовывании  языка.  У  нас  пошла даже мода: все, что
признается,  -  это, мол, ненастоящее. Шолохов, Шостакович, Тычина, Сарьян -
это  для  вас  не  то.  Настоящее  только  то,  что  отбрасывают. Неизданные
произведения,  невыставленные  картины, непринятые скульптуры, положенные на
полки  киноленты,  не  увидевшие  экрана.  Ну  хорошо. Есть там, возможно, и
талантливые  вещи, потому что не перевелись, к сожалению, чиновники, которые
почему-то настойчиво стремятся отталкивать людей умных и знающих...
     - Но  я не хочу вас больше слушать, - сказала она и скомандовала своим:
- Пошли, братцы-население...
     Они  были послушны, как марионетки. "Братцы-население"... Отава остался
один  в  углу,  хоть  распинай  его  на стене на месте проклятого этюдика, -
таким  он  был  исчерпанным и безрадостным. Что он теперь должен был делать?
На  ум  приходили  самые вульгарные вещи: пойти напиться, разбить где-нибудь
витрину,  обругать  милиционера.  Вот  когда одиночество мстило ему в полной
мере.  Снова  шахматы? E два - е четыре?.. Или, может, найти еще один свежий
рассказ  про  Софию  и  подготовить  для  завтрашней  лекции соответствующий
комментарий? Всю жизнь комментировать других. А зачем?
     Он  пошел  в  ресторан  "Театральный", заказал свой традиционный обед и
вовсе  не  традиционные  для него двести граммов чего-то крепкого. Например,
горилки  с  перцем.  И сало с чесноком к ней на закуску, а еще луку. Ближе к
реальности.  Долго обедал. Вспомнились чьи-то слова: "Культура - это пародия
и  любовь".  Те, которые вокруг Таи, в самом деле будто пародия на людей. Но
любовь...  Где  она? Неужели он мог влюбиться в эту женщину? Тогда плакал во
сне.  А  она  плакала  в горах, выходя на этюды. Что о нею происходит? Какую
жизнь  она прожила? Ни о чем не расспросил, ничем не поинтересовался. Привык
иметь  дело  с  вещами  мертвыми,  с прошлым, с сухой логикой, с писаниями и
проповедями.  А  живой  человек  всегда  сложнее  и дороже всех самых мудрых
писаний и проповедей. Ну, да ладно уж...
     Он  вспомнил,  как  влюбился  в  студентку,  когда  учился.  Конечно же
блондинка.  Конечно  же  на два курса старше его. Звали Настей. Ничего ей не
сказал,  даже  не был с нею знаком. При встречах в университетских коридорах
многозначительно  на  нее  смотрел  и  в  своей  наивности  думал, что этого
достаточно.
     А  потом  его товарищ, рыжий Сашко, выспросив как-то, кто ему нравится,
свистнул:
     - Ох ты же и влип!
     - Почему свистишь? - обиделся Отава. - У меня чистые...
     - Да  потому, - не дал ему закончить Сашко. - Во-первых, она замужем за
майором,  потому что нужно же питаться, а во-вторых, - тут Сашко причмокнул,
- пока ты вздыхал на расстоянии, я уже...
     Отава   тогда   жестоко   избил  Сашка,  этот  поступок  разбирался  на
комсомольском бюро, Отаве влепили выговор, но...
     Он  вышел  из  ресторана  не  через  парадную  дверь,  которая уже была
заперта  из-за  отсутствия  свободных  мест,  а прямо в гостиницу, и тут ему
пришло   в  голову,  что  он  мог  бы...  Это  чем-то  напоминало  давнишнее
приключение  с  Настей  и  рыжим Сашком, но пускай даже так. На него, видно,
подействовало  "с  перцем",  а может, в подсознании прозвучал где-то приказ,
какие-то  там моральные тормоза были отпущены, и профессор Отава на какое-то
время   перестал   быть  только  профессором,  превратился  в  обыкновенного
человека,  быть  может,  даже  в  того задиристого и непоседливого мальчишку
военных  лет, который, в отличие от своего отца, чудаковатого и растерянного
профессора,  многое  успел  тогда,  и  если  бы отец хоть капельку пошел ему
тогда навстречу, то как знать - быть может, и уцелел бы...


     Отава   подошел   к  окошку  дежурного  администратора  и  спросил,  не
остановились  ли в гостинице столичные художники. Ему сразу не ответили. Ибо
не  так  легко  удовлетворить любознательность первого попавшегося, хотя все
жители  гостиницы  и  заполняют  длинные  анкеты,  где  указано и кто они, и
откуда,  но  никто  этих анкет никогда не читает, кроме того, нужно помнить,
что  на регистрации люди сидят вовсе не для того, чтобы отвечать на вопросы,
и  вообще  трудно  сказать,  кто  должен делать это в гостинице, возможно, и
никто,  ибо  кому  это  нужно.  Но  все-таки  если  уж  товарищу  так крайне
необходимо  знать,  то,  кажется,  в  их  гостинице  никаких художников - ни
столичных,  ни  из  других  городов  -  не  было,  но могут быть, вот тогда,
пожалуйста, и приходите и спрашивайте.
     Эти  разглагольствования ("и не без морали") немного развеселили Отаву,
и   он   принялся   обходить   все   центральные  гостиницы  уже  совершенно
сознательно,  - сначала "Интурист", потом "Киев", далее "Москва", "Днепр". В
"Днепре"  ему  сказали,  что,  кажется, художники на седьмом этаже. Тогда он
поднялся  лифтом  на седьмой этаж, пробуя по дороге определить, в какой цвет
окрашен  этот  этаж, потому что в "Днепре" каждый этаж имел свою окраску, но
так  и  не отгадал, зато дежурная по этажу обрадовала его, указав ему номер,
в котором остановилась Зыкова.
     - Вы тоже к ней? Там уже полно, - не совсем вежливо сказала дежурная.
     - Нет, я нет, - торопливо промолвил Отава. - Я просил бы вас только...
     - Так,   так...   -   Дежурной,   видимо,   хотелось   исправить   свою
бестактность. - Пожалуйста...
     - Передайте ей, что ее искали и... спрашивали...
     - Сейчас и передать?
     - Ну, потом... когда будет выходить...
     - А если только завтра?
     - Ничего, все равно. Пускай и завтра. Просто скажете.
     - Хорошо.  Я  скажу.  -  Дежурная смотрела теперь на профессора с плохо
скрываемым любопытством.
     - Благодарю вас, - сказал Отава, - благодарю и кланяюсь...
     Дежурная  еще больше удивилась. Многих чудаков она видела. Но чтобы так
вот кланялись? Иностранцы, правда, могут поклониться, но молча.
     Отава  пошел  домой.  Снова  шел  по  Крещатику. Интересно: сколько раз
киевлянин,  живущий  в  центре,  проходит за свою жизнь по Крещатику? Он еще
отпирал   дверь,   когда  услышал  в  глубине  квартиры  телефонный  звонок.
Наверное,  товарищ  хочет  пригласить  его  на  партию  в  шахматы. Позвони,
позвони!  Вчера  я  тебя  беспокоил,  сегодня ты меня. Так и проходит жизнь.
Взаимно,  или,  как  когда-то  говорили наши классики, обоюдно. Он закрыл за
собой  дверь, взъерошил волосы. Телефон продолжал звонить. Шахматисты - люди
терпеливые. Пускай позвонит. Отава снял наконец трубку, сказал:
     - Так что? E два - е четыре?
     - Это  вы  меня  искали? - спросила она на том конце провода, и у Отавы
так задрожало все внутри, что он чуть было не уронил трубку.
     - Очевидно,   -   сказал   он   измененным  голосом,  будто  мальчишка,
застуканный на недозволенном поступке.
     - Послушайте,  - торопливо промолвила она совсем-совсем близко от него,
- я, кажется, схожу с ума... Вы могли бы? Я хочу с вами повидаться...
     - Да,  -  сказал  он.  Больше ничего не мог сказать, просто исчезли все
слова   и   пропал  голос.  Неужели?  О,  неужели  это  правда?  Но  это  же
бессмыслица!
     - Где?  -  спросила  она  так  же  коротко, быть может, переживая то же
самое, что и он.
     - Ну, - он заколебался, - там... возле гостиницы...
     - Нет, только не здесь, - быстро возразила она, - я не хочу...
     Он понял, что она боится встретить свою братию. "Братцы-население".
     - Тогда...  -  Он  лихорадочно  подыскивал  место.  Ведь  она впервые в
Киеве. - Напротив гостиницы, там фонтаны... Вы, наверное, заметили...
     - Не хочу фонтанов...
     Видимо,  она  не  хотела  быть  среди  людей,  стремилась  к уединению,
тишине... Но где? Где?
     - Вспомнил,  -  почти  весело  сказал  Отава,  -  вы идите из гостиницы
направо  и прямо, прямо... Там увидите лестницу перед музеем... Два каменных
льва...
     - Нет, нет, только не музей!
     - Тогда  поднимитесь  еще  выше.  Там огромное здание Совета Министров.
Сейчас вечер, ни одного человека. Камень