последнее  веление. И вот воевода Славенской тысячи это
повеление  уже имел. И он обошел своих доверенных людей и каждому что-то там
шепнул,  а  они, тоже, видно, заранее предупрежденные, где и как собираться,
поодиночке   выходили   из-за   столов  и  незаметно  исчезали,  не  нарушая
пиршество.
     Все  произошло,  как  пожелал  посадник.  Тверята  с  товарищами застал
Торда-младшего,  когда  тот  крепко обнимал его жену, можно было бы довольно
легко  убить  обоих в тесной хижине, не дав им и опомниться, но для неверной
жены  смерть  от  меча была бы слишком почетной, на варяга же нападать из-за
спины  было  негоже;  его выманили из хижины, приказали защищаться, пошли на
него  с  мечами сразу впятером, чтобы у того не оставалось никаких надежд на
спасение;  но  Торд-младший  оказался  хватом  не только против женщин, но и
против  воинов.  Он  легко и смело отбил наступление, даже сумел отогнать от
себя  нападающих  именно  так,  что  открыл  себе  дорогу для побега. В этом
побеге  ничего  позорного не было, ибо он - один, а их - много, поэтому Торд
мчался  по  извилистой  улочке  быстро,  как  молодой  олень, и направлялся,
разумеется,  к  своим,  на  Поромонин  двор, надеясь найти там защиту, вовсе
выпустив  из  виду,  что  вся Эймундова дружина пирует с князем и княгиней и
только  его  товарищи,  возвратившиеся поздней ночью из тайного похода, спят
где-то  там,  не  ведая,  какая беда постигла его и что ждет их самих. Вышло
так,  что  Торд-младший сам накликал погибель не только на самого себя, но и
на  всю  дружину  Торда-старшего.  Новгородцы  ворвались  следом  за  ним на
Поромонин  двор,  их  стало  словно  бы  еще больше, чем там, у хижины, куда
заманила  сегодня  утром  Торда-младшего чертовски сладкая бабенка, а теперь
выходит,  что  он заманил новгородцев на стоянку, и если бы это был не такой
день,  то  новгородцам  не  поздоровилось  бы на Поромонином дворе, но нынче
получилось  так,  что  десяток  сонных,  раздетых, невооруженных людей стали
жертвой   нападения   разозленных  новгородских  мужей,  которые  уже  давно
вострили  зубы  на  пришельцев,  сыпавших во все стороны золото, завлекавших
чужих  жен, затевавших драки на улицах, насмехавшихся над простым людом. Как
все  те,  кто часто ходит к чужим женам, Торд-младший обладал метким глазом,
он  мог  потягаться  в  этом,  видно, и с самим Эймундом; так вот, вскочив в
Поромонин  двор,  варяг  мгновенно  смекнул,  что тут ему тоже несдобровать;
оглянувшись,  он  увидел,  что  воинов с настоящим оружием за ним гонится не
так  уж и много и держатся они чуточку словно бы позади, а вперед вырываются
разъяренные  великаны  с  дубинами  в руках, и ему впервые стало страшно; он
что-то  крикнул  по-своему,  побежал  дальше, крикнул еще; видимо, кто-то из
его  товарищей  уже  не  спал, ибо двое или трое варяг выглянули из двери их
огромного  дома,  тотчас же скрылись, затем по одному, не совсем еще одетые,
начали  выскакивать с оружием в руках, но было уже поздно чинить какое бы то
ни  было  сопротивление:  всех их вместе с Тордом-младшим смяли, растоптали,
уничтожили  в  один  миг.  Конечно, это не был честный бой, как его понимают
настоящие  воины.  Новгородцы врывались к варягам без мечей и копий в руках,
с  одними  лишь  тяжелыми дубинами, молотили ими накрест, размахивали, будто
топорами  или  молотками  (сказано  ведь  -  плотники!),  вскакивали в избу,
находили  спящих,  били без разбора, как попало, заботясь только лишь о том,
чтобы ни один из варягов не ушел живым.
     Расправа  чинилась  скорая  и  негромкая, но слух о ней прокатился, как
это  часто бывает, почти вмиг по всей Торговой стороне. Прежде всего донесся
он  к  свадебным  столам, кто-то прибежал, кто-то выкрикнул одно лишь слово,
но  это  слово  сразу  же  было  истолковано как то, чего давно уже ожидали,
вылилось   в   первое   восклицание:  "Наши  варягов  бьют!"  -  восклицание
ненависти,  расплаты  за  долголетнее  унижение,  за топтанье чести вольного
люда,  за  чужеземное презренье к хозяевам этой зеленой тихой земли, которые
привыкли  работать  много  и  тяжело,  добывать  зверя, рыбу, тесать дерево,
торговать  заработанным,  а  не  украденным  и награбленным с помощью грубой
силы,  когда  же  нужно,  то  умели и противостоять любой силе; но для этого
нужно  было  назвать  эту  силу  вражеской; варяги же топтались в их огороде
словно  бы на правах дружелюбной силы, а на самом деле вели себя хуже всяких
захватчиков;  и  вот  наконец слово брошено, слово произнесено, слово упало:
"Бить!"
     - Наши варягов бьют!
     И  уже  брошены  напитки  и  яства,  поднялся крик и суета, выскакивали
из-за  столов,  забыли про князя и княгиню, про порядок и обычай, не боялись
ощетинившейся  копьями  княжьей  дружины, ибо что теперь дружина, что теперь
князь с княгиней, когда раздалось великое слово "бить"!
     И  хотя  никто  не говорил, где и за что бьют, все бежали в направлении
Поромонина  двора,  вооруженные  изготовлялись  к  бою,  безоружные  на бегу
что-то  там норовили схватить в руку; ни посадник, ни тысяцкие, ни старосты,
ни  десятники  не  могли сдержать людской ярости; Коснятин только беспомощно
развел  руками,  возвратившись  к  князю,  немного  помятый  и  ободранный в
заварухе;  его жена кинулась к нему со слезами, ибо не привыкла видеть его в
таком  состоянии,  но  Коснятин  оттолкнул  глупую  бабу: речь шла не о нем,
прежде  всего  следовало  защитить  князя  с княгиней; дружина выстраивалась
вокруг  них,  прикрывшись  непробиваемыми  щитами, но посаднику показалось и
этого  мало,  с  детских  лет  он  перенял  от  новгородцев  все  плотницкие
хитрости,  поэтому  имел  наготове крепко сбитый из дубовых брусьев и кольев
переносный,  довольно  просторный  вор, который и был поставлен теперь перед
князем  и  княгиней,  чтобы  они  вошли  туда  и  так,  защищенные от любого
посягательства на жизнь, проследовали спокойно в палаты.
     Но  Ярослав  сверкнул  гневным  глазом  на Коснятина за эту выдумку, он
боялся  стать  посмешищем  в этом дубовом воре, зато Ирине понравилась затея
посадника,  она  первой  вошла  в  вор,  подала  руку  князю,  тот,  дабы не
суперечить  жене,  послушно пошел за нею. Коснятин дал знак носильщикам, вор
немного  подняла  над  землею,  и  он  поплыл,  окруженный кольцом варяжских
дружинников,  тихо и величественно, прилаживаясь к походке молодой княгини и
князя,  который  вынужден  был  подавлять свою ярость, до поры до времени не
выказывая  ее. Едва ли не более всего злился князь на Ирину. Висела теперь у
него  на  шее, словно жернова. Если бы не она, бросил бы он все это, взял бы
коня  и поскакал бы за леса к Шуйце, и никто бы не знал, где он и что с ним,
на  коленях умоляли бы князя возвратиться в город, ибо народ без князя - что
отара  без  пастуха, беззащитный и неустроенный, а он наслаждался бы себе со
своей  неугомонной  Забавой,  и  снова бы светилось ее молодое, незабываемое
тело,  и  сам  он  помолодел  бы  сердцем,  переживал бы то, чего никогда не
пережил  в  жизни,  сразу  постаревший  и посолидневший от своего княжения и
великих книжных мудростей.
     Коснятин  шел  по  ту  сторону  дубовой ограды, старался уловить княжий
взгляд,  но Ярослав упорно отворачивался от него, злой на весь мир. Коснятин
не  унимался:  просовывая  сквозь  щели  нос и свои пшеничные усы, он сказал
смиренно:
     - Клянусь тебе, княже, что найду всех виновников.
     Но   тут  впереди  движущейся  клетки  появился  кто-то  из  варягов  и
воскликнул испуганно:
     - Торд-старший убит, и Торд-младший, и Ульв, и еще много наших...
     - Всех убийц поставлю перед тобою, - снова сказал Коснятин.
     - Что  убийцы?  - горько улыбнулся князь. - Не воскресить уж мне теперь
ни Торда, ни Ульва, ни кого-либо из погибших...
     Коснятин  отошел  от  вора.  Хотел  покинуть князя на полдороге и сразу
броситься  выполнять  свое обещание, чтобы утешить Ярослава хоть немного, но
он  должен  был еще сопроводить княжескую чету целой и невредимой в палаты и
только после этого принялся за дело.
     Еще  и  день не закончился, не утихомирился еще Новгород, который кипел
теперь  во  всех своих концах, далеких и близких, а посадник, посвежевший, в
новом  одеянии,  улыбающийся  и  торжественный,  подвел к воротам княжеского
двора  точно  таких же торжественных Жировита, Тверяту и еще десятка полтора
воинов  Славенской  тысячи,  всех  тех,  кто  сегодня  утром  был виновником
небывалых столкновений в Новгороде.
     - Князь  давно  хотел  проучить  нескольких  варяжских  гуляк, чтобы не
сеяли  они вражду между дружиной и Новгородом, - говорил Коснятин Жировиту и
его  товарищам,  -  потому  что  выступать  в  такой поход нужно единодушно,
сообща. А паршивую овцу - вон!
     - Убрали!   -   пробормотал  Тверята,  успевший  посчитаться  со  своей
беспутной  женушкой,  а  теперь,  правда,  и  сожалел  уже,  ибо трудно было
представить  ему, как дальше будет жить без нее, но все равно, дело сделано,
у него было с чем предстать перед князем.
     Жировит  молчал,  он  без  особой охоты согласился на уговоры посадника
идти  к  князю  за  вознаграждением,  как-то  не  очень  верилось ему, чтобы
Ярослав,  еще  вчера  души  не  чаявший  в  своих варягах, сегодня готов был
давать  золото  людям,  которые  убрали  несколько его верных дружинников, а
среди  них  даже  ближайших  охранников князя, известных всему Новгороду. Но
Коснятин  улыбался  так  ласково  и  ослепляюще,  что  не верить ему было бы
просто грех.
     Коснятин  улыбался  и  тогда,  когда они проходили в ворота, охраняемые
мрачными  варягами,  которые  подозрительно  смотрели  на вооруженных бравых
новгородцев,  с  улыбкой  следовавших  за своим веселым посадником; Коснятин
нес  свою  улыбку  и  в  княжеские  палаты,  вынес ее и оттуда, появляясь на
крыльце  вместе  с  Ярославом, и даже понурое лицо князя словно бы озарялось
тем  сиянием, которое окружало посадника, и новгородцы еще больше поверили в
желание  князя  не  только  увидеть  их,  но и достойно вознаградить. Только
Жировит,  воин  опытный,  снова  почувствовал  в сердце покалывание и тяжело
переступал  с  ноги  на  ногу,  но молчал, ждал, что будет дальше, попытался
даже  выдавить улыбку, перенимая ее от посадника, и Ярослав уловил, кажется,
его  стремление присоединиться в своем веселье к Коснятину, наклонил голову,
взглянул  на новгородцев исподлобья, направил на них свой тяжелый, набрякший
от многодневной пьянки нос, коротко спросил:
     - Эти?
     - Они, - радостно промолвил Коснятин.
     - Взять  их  в  мечи,  -  негромко и спокойно сказал князь, и несколько
варягов,   которые  стояли  внизу  на  ступеньках  крыльца  между  князем  и
новгородцами,  мгновенно  обнажили  свои широкие обоюдоострые мечи и ударили
по  обескураженным  новгородцам,  а  со  всех сторон двора повалило огромное
множество   варягов,   и  закипела  кровавая  баня  перед  глазами  князя  и
посадника.  Ярослав  был  по-прежнему  хмур,  а  Коснятин  улыбался светло и
беззаботно.  Быть  может,  стер  он  свою улыбку только тогда, когда вечером
выбрался  в  город  и  сказал  там кому-то про побоище на княжеском дворе, а
может,  и  не  он  это  сказал,  а просто слух выкатился с княжеского двора,
потому  что у злых слухов есть способность выбираться отовсюду, и теперь уже
по  Новгороду  звучал  не  тот приподнятый выкрик, что над Волховом во время
пира, а тяжкий вопль: "Наших побито!"
     - Воинов славенских князь побил!
     - Варяги убили воинов Славны у князя!
     - Жировита с товарищами убили!
     - Князь убил Жировита!
     - Варяги бьют наших!
     Вот  так  оно  и  перевернулось:  "Наши  бьют  варягов!" - "Варяги бьют
наших!"  Толпы  собирались  вокруг  княжеского  двора,  горели  костры,  люд
яростно  бился в ворота, а средь ночи протолкались к воротам трое измученных
всадников,   начали   молча  пробираться  вперед.  Толпа,  почуяв  недоброе,
стаскивала  всадников  с  коней  и,  быть  может,  разнесла  бы несчастных в
клочья,  если  бы  один из них не крикнул голосом, пересиливающим весь шум и
гам:
     - Люди,   угомонитесь!   Вести   несем   князю!   Горе  великое!  Князь
Владимир...
     Тогда  толпа  начала  постепенно  затихать,  и  посланец воскликнул еще
громче, так, что услышали не только стоявшие рядом, но и те, что вдали:
     - Великий князь Владимир преставился в Киеве!
     Откуда  и взялся Коснятин, расчистил вмиг проход для посланцев, окружил
их  своими верными людьми, достучался в ворота и без преград провел гонцов к
князю,  а  за  воротами  снова  забурлило  и заклокотало, но теперь уже этот
гомон  не  докучал  Ярославу,  не  боялся  он  ни  криков,  ни огней, сказал
Коснятину:
     - Созывай утром вече на Софийской стороне.
     И  прибыл  на  вече без варяжской охраны, лишь с несколькими отроками и
хранителями  стяга,  ибо княжий стяг - это честь. Свой стяг Ярослав выбирал,
применяясь  к  отцу,  князю  Владимиру.  У того - архангел Михаил, у этого -
архангел  Гавриил  на  голубом  поле.  Словно  бы  продолжал отца своего, не
оставлял  другим братьям высокого знака; ибо первых архангелов было лишь два
-  Михаил  и  Гавриил;  получалось,  что  оба  уже присвоены, оставались еще
Рафаил  и  Уриил,  но  из-за  своей  малой  известности  вряд  ли  они могли
послужить кому-нибудь из князей символом русской государственности.
     У  Ярослава  на  поясе  был  короткий нож и меч для похода; одет он был
тоже  в  походную  одежду,  простую  и  удобную,  без всяких украшений. Вече
гудело  и бурлило, порядок царил только в самой середине, на возвышении, где
стоял   посадник  Коснятин,  стояли  посадники  ветхие,  с  длинными  седыми
бородами,  стояли старосты конецкие, тысяцкие, старосты ступенные, воеводы и
бояре,  богатые  торговые  люди,  верные  люди Коснятина; Ярослав поклонился
вечу,  поднял  руку, подавая знак, что хочет говорить. Постепенно шум затих,
князь глубоко вздохнул, словно бы обнимая всех, простер руки, воскликнул:
     - Новгородцы  мои  возлюбленные,  дружина  моя,  опора  и надежда земли
Русской!  Отец мой умер, Великий князь Владимир! Хочу на Киев идти, чтобы не
перешел  стол  Киевский  в  руки  недостойные! В безумстве своем побил вчера
воинов  новгородских, а теперь их и золотом не вернуть! Смерть каждого моего
воина  буду  воспринимать  как свою собственную смерть! Помогите мне! На нас
смотрит вся земля Русская!
     Долго   шумело   вече   после   княжеских   слов.  Трудно  собрать  все
восклицания,  прозвучавшие  там,  всю  ругань, проклятия, насмешки и угрозы,
сыпавшиеся  на  князя. Но он все стерпел, стоял непоколебимо у всех на виду,
и,   наверное,   эта   его   покорность,  а  может,  люди  Коснятина,  умело
расставленные  посадником повсюду, подействовали на вече успокоительно, и из
отдельных  недовольных  выкриков  стало  постепенно  выделяться  одно общее,
твердое и непоколебимое:
     - Пойдем с тобой, княже!
     Звучало  громче  и громче, несогласные сначала попытались было и дальше
выкрикивать  свое,  однако  постепенно  умолкли,  потому что вече имело свой
жестокий  закон,  по  которому всех несогласных избивали палками до тех пор,
пока  они  не  примыкали  к мнению большинства или же дух испускали. И когда
уже  было  наконец  достигнуто  главное согласие, Коснятин выступил вперед и
зычным своим, красивым голосом воскликнул от имени всех собравшихся:
     - Пойдем с тобой, княже, хотя и причинил ты обиду новгородцам!
     - Пойдем! - загудело вече.
     - Но  пообещай,  княже,  для  Новгорода  первейшую правду! - воскликнул
Коснятин.
     - Обещаю! - крикнул Ярослав.
     - Поклянись! - требовало от князя вече.
     - Крест  кладу святой! - ответил Ярослав и перекрестился на виду у всех
торжественно и размашисто.
     - Потянем твою руку! - снова воскликнул Коснятин.
     - Потянем! - закричали отовсюду.
     Ярослав снова поднял руку, подавая знак, что хочет говорить.
     - Идучи  на  Киев,  -  промолвил  он в наступившей тишине, - ставлю вам
князем Новгородским...
     Князь  умолк  на минуту, тишина стояла такая, что даже в висках ломило,
все  ждали,  кого  же назовет Ярослав, только Коснятин, казалось, обеспокоен
был  меньше  всего, с его красивого лица не сходила прежняя улыбка, он стоял
возле  Ярослава,  высокий  и могучий, напрасно было и искать лучшего и более
видного  князя для этого великого вольного города; но все на свете бывает, в
последний  миг  князь  мог назвать первое попавшееся имя, которое пришло ему
на  ум,  быть  может,  имел  уговор с кем-нибудь из своих младших братьев, о
судьбе  которых  еще  никто  ничего  не  ведал, быть может, пришлет им брата
своего  Судислава, который сидит в близлежащем Пскове; затаило дыхание вече,
следило  за  князем, а тот, выдерживая торжественность момента, положил руку
на  яблоко  меча,  уперся  покрепче ногами в вершину вечевого холма, крикнул
громко и звонко помолодевшим голосом:
     - Коснятина, сына Добрыни!
     И  Коснятин, словно подкошенный, упал на колени перед князем, поцеловал
руку   Ярослава,  которая  держала  наголовник  меча,  оросил  свое  крупное
красивое  лицо  слезами верности и умиления, промолвил в тишине, которая все
еще царила над вечем:
     - Клянемся тебе, Великий княже, быть верными во всем!
     - Клянемся! - заревело вече.
     Кажется,  никто  и не заметил обмолвки Коснятина относительно "Великого
князя",  не  обратил  внимания  на  нее  и  князь  Ярослав,  ибо ни в чем не
изменилось  его  лицо,  лишь прикоснулся он зачем-то левой рукой к усам так,
будто  смахнул  с  них  слезы,  которые,  незамеченные,  скатились у него по
щекам, но разве же могли быть не замеченными они тысячами глаз!
     Но  нарек теперь Коснятина князем и, согласно княжескому обычаю, должен
был  обнять  и  поцеловаться  с  ним  на  виду  у  всех,  как с равным себе,
по-братски,  и Ярослав обнял Коснятина, и они поцеловались, и теперь в самом
деле   заплакали   оба,  растроганные  торжественностью  момента,  заплакали
беспричинно,  как  это  делают  всегда  мужчины  в  минуты, которых не могут
понять ни женщины, ни дети.
     На рассвете следующего дня отплывали от Новгорода лодьи с воинством.
     Уже  на  волоках подоспели навстречу князю новые печальные вести о том,
что  стол Киевский коварно захватил Святополк, что убивает он родных братьев
в  недостойном  своем  устремлении  к  самоличной  власти, наученный, видно,
всему  злому  своим  тестем  в западных краях, названных так вельми уместно,
ибо,  как  говорится,  заходят  там  вместе  с  солнцем  и всякая правота, и
послушание,  и любовь людская. Оплакивали смерть Бориса и служили молебны за
упокой  его  души,  плыли  дальше,  новые  слухи  встречали их, теперь уже о
смерти  Святослава  в  далеких  Карпатах  от  рук  Святополка,  а  там  и об
исчезновении  Глеба,  который  поехал  в  Киев, чтобы увидеть отца своего, а
увидел  только  смерть,  опять-таки  от рук окаянного брата, неосмотрительно
когда-то пригретого их покойным отцом.
     Был  еще  где-то  в далекой Тмутаракани старший брат Мстислав, но сидел
он  там  безвыездно,  в стороне от главных схваток, видно, не очень хотелось
ему  вмешиваться в перепалки за Киевский стол, - приученный к теплому солнцу
тмутараканскому,  к  греческим  винам  и  восточным  пряностям, не хотел он,
наверное,  возвращаться  в  киевские  морозы и дожди; следовательно, Ярослав
был  словно  бы  божьим  мечом,  который  должен  был  покарать  братоубийцу
Святополка,  -  он шел на Киев быстро и уверенно, по дороге присоединялись к
нему  все,  кто  раздобывал хоть какое-нибудь оружие, выходили ему навстречу
из  волостей бояре, приходило и из Чернигова, и из Дерев, и из других земель
русских  столько людей славных и богатых, что было бы слишком долго называть
их всех поименно.
     Если  бы Ярослав выступал против родного отца, то, наверное, убегали бы
от  него  по  ночам  воины,  которым  сам  платил,  опасаясь  кары  за