венела  цепочка,  дверь неслышно открылась, крепкие руки бабки
Гали  мгновенно  втянули  Гордея Отаву в переднюю, снова загремели запоры, и
лишь после этого бабка Галя всплеснула руками:
     - Вы или не вы, Гордей Всеволодович?
     - Я.
     - Так как же это вы? Бежали?
     - Кажется, что не бежал.
     - Так  бегите  же  поскорее,  потому  что  здесь  уже  ходят, ходят, да
спрашивают,  да  шныряют.  Все  им  чего-то  нужно.  Один  тут - так прямо в
кабинете  и  спит.  Все  перерыл.  Правда,  не  взял  ничего. Ну, а я в окно
выглядываю.  Думаю:  увижу  вас  -  крикну,  чтобы бежали. И Бориса послала,
чтобы искал. Говорил - нашел. Уж лучше бы оно не было такого!
     - А Борис - он же у тетки должен был быть!
     - Где  там.  Прибежал  в  тот  же день, когда вас забрали. И не днем, а
ночью. Как только сумел пробраться?..
     - А вы тут как, бабушка Галя?
     - Что?  Я?  Да  и не говорите! А вам лучше бежать! Вот я вам быстренько
дам   перекусить,   да   переоденьтесь,   потому  что  разве  ж  можно  так.
Профессор...  Ой  боже  ж  мой!..  А  эти  сюда  прут,  прут,  харчи всякие,
консервы, мурмелады, шоколады... И тот, который в кабинете...
     - Шнурре?
     - Черт   же   его   знает.   Зовут   его  как-то  шур-бур-фюр...  И  не
произнесешь...  Такой вроде вежливый, а оно ж насквозь видно: хвашист! Я уже
их  перевидала  на своем веку! В девятнадцатом - такие-сякие в Киеве были...
Лучше бегите, Гордей Всеволодович!
     - Никуда я не убегу. Привезли они меня из лагеря.
     - Они?  -  Бабка  Галя  снова  всплеснула  руками.  -  Это  уже  что-то
замышляют! А вы ж?
     - А  я, бабка Галя, месяц не спал, не ел, не умывался и, кажется, забыл
даже, как дышать...
     - Да все ведь есть! Вот только бежать вам нужно!
     - Это я знаю.
     Через  полчаса  сидел  в  ванне с теплой водой, которую успела каким-то
чудом  нагреть  бабка Галя, и думал над простым и таким выразительным словом
"бежать"...
     Когда  началась  война,  никто и в помыслах не имел куда-то там бежать.
Разве  что  самые  большие  трусы.  Но таких были единицы. Все оставались на
месте,  даже  под вражескими бомбами, даже тогда, когда Совинформбюро начало
перечислять названия новых и новых городов, оставленных фашистам.
     Но  фашистские  армии  разрезали  железными  змеями танковых колонн все
большие  и  большие пространства нашей земли, и тогда как-то незаметно, так,
будто  оно всегда жило в быту, миллионо-усто зазвучало слово "эвакуация". Не
выезд,  не перевозка, не спасение, не бегство, наконец, а эвакуация - чужое,
какое-то успокаивающее, очень мудрое слово.
     Эвакуировали  и  научных  работников.  Прежде  всего  тех,  у кого было
цепное  научное  оборудование,  то  есть  техников.  Гуманитарии  ходили  по
академическим  коридорам,  ловили  за  руки  и  за полы юрких молодых людей,
которые  взяли  на  себя  все  хлопоты  по эвакуированию, но слова в эти дни
весили  мало, авторитеты, научные звания - еще меньше. В особенности же если
ты  попадал  в число "нетранспортабельных" ученых. Именно такими и оказались
академик  Писаренко  и профессор Отава. У академика была огромная библиотека
украинистики,  едва ли не самая большая в стране, а у Отавы, кроме огромного
количества  древних  и  уникальных  изданий,  была  еще  обширная  коллекция
древнерусских икон, которую он хотел спасти во что бы то ни стало.
     Закончилось  тем, что к академику Писаренко заскочил на машине с фронта
его  сын-майор,  выругал  отца, силком усадил его в машину, собрал старику в
один  чемодан  самые  необходимые  вещи  и  - айда на Харьков, пока еще была
возможность прорваться.
     Все  решилось  в  одну  из  июньских  ночей,  когда он, как член отряда
самообороны,   вместе   со   своим  Борькой,  от  которого  невозможно  было
отвязаться,  оказался  на  крыше своего высоченного дома, оказался невольно,
заброшенный  сюда суровой потребностью военного времени, боязливо пробирался
по  наклонной  крыше,  поднятый  над встревоженным Киевом, неумело поправлял
широкую  лямку новенького противогаза, зачем-то пересыпал в ладонях песок из
большого  ящика, приготовленный для гашения зажигательных бомб. Его окружали
реальные  вещи,  возле  него  был  сын,  который  вытанцовывал  от  детского
нетерпения,  желая  наконец увидеть, как "прилетит этот фашистюга и как наши
его  собьют",  но Гордей Отава никак не мог войти в мир этих реалий, все это
казалось  ему  каким-то  развлечением,  злой  шуткой  и над сыном, и над его
городом, и над всем народом.
     А  потом  случилось. Из дальней темной дали поплыло на Киев прерывистое
гудение,  приближалось,  усиливалось, плыло волнами, которые грозно бились о
стены  домов,  и  от  этого, казалось, все начинало покачиваться, медленно и
зловеще  покачиваться, особенно же чувствовали это те, кто был поднят высоко
над  землей, кто бессильно метался на темных крышах, метался между ведрами с
водой  и  ящиками  с песком - этими примитивнейшими орудиями борьбы с самыми
чудовищными  изобретениями  человеческого разума, наплывавшими ближе и ближе
в гудении фашистских самолетов.
     Ударили  зенитки,  пугливо  и поспешно, зенитные прожекторы лихорадочно
ощупывали  небо  мистически  бледными  лучами,  проревели навстречу фашистам
наши  "ястребки",  потом  на  острие  одного  из прожекторных лучей сверкнул
белый  крест вражеского самолета, и вся земля закричала: "Бей его! Вот он!",
но  фашист  сорвался с луча, утонул во тьме, а вместо этого, пересиливая рев
моторов,  взрывы  зенитных снарядов, трескотню пулеметов, вопли перепуганных
людей,  небо  завыло, заревело, и этот вой продолжался так долго и был таким
ужасным,  что  уже от одного этого можно было умереть, не дождавшись, что же
наступит потом.
     А  дальше  громыхнуло красно-черным в одном месте, в другом, в третьем,
и  у  самых  ног  профессора Отавы тоже что-то взорвалось и вспыхнуло адским
огнем,  таким  невыносимо  жгучим,  что  профессор  от растерянности схватил
ведро  воды и вылил ее в самую гущу огня, отчего все загорелось еще сильнее,
заслоняя  от  Отавы  весь  мир,  и  с той стороны огня раздался крик Бориса:
"Отец!  Песок!"  Опомнившись,  Отава  начал  сыпать  на  бомбу  песок, сыпал
пригоршнями,  песку было мало, Отава ничего не мог поделать с огнем, сыпал в
полнейшей  безнадежности,  пока  не  увидел  прислоненную  к  ящику  лопату,
схватил  ее и с яростью зачерпнул песку... Он сыпал еще и тогда, когда бомба
погасла,  сыпал, хотя Борис, испугавшись за отца, тормошил его и кричал, что
уже  хватит.  Отаве  мерещилось,  что горит весь Киев, пылают новые и старые
здания,   тысячелетние   соборы,  сами  киевские  горы  охвачены  неугасимым
огнем...  И  когда  Борис  все-таки вырвал из рук отца лопату, тот оторопело
посмотрел в высокую темноту, пробормотал:
     - Что? Уже? Не может быть!
     Днем  он  побежал  по  городу.  Прежде всего - к Софии. Оттуда вывозили
архивы.  Суетились  озабоченные  люди,  гудели  машины.  Но профессора Отаву
интересовало  не это. Песок. Ящики с песком. Мешки с песком. Нашел какого-то
человека,  объявившегося ответственным. Тот водил профессора в отдаленнейшие
закоулки  под  куполами,  показывал:  вот  тут,  и  тут,  и еще и тут. Отава
метнулся   в  Лавру.  Успенский  собор,  церковь  на  Берестове,  трапезная,
надвратная  церковь.  Охраняют  ли  их? Достаточно ли там людей, а главное -
песка? Песок, песок!..
     Он  сумел  раздобыть  где-то  машину. Нашел саперного капитана, который
родился  во  Владимире, всю жизнь мечтал попасть в Киев, увидеть его соборы,
Днепр,  Лыбидь.  Потому  что  князь  Мономах, закладывая Владимир, стремился
перенести  в  тот  северный  русский  город  дух  южного  Киева.  И речку во
Владимире  назвал Лыбидью, и холмы для поселений и соборов выбрал похожие, и
соборы  старался  построить,  как  в Киеве. Капитан, нарушая законы военного
времени,  выделил  для  Отавы  трехтонку,  и  неистовый профессор метался по
Киеву,  перевозя  мешки  с  песком  в Лавру. Потом кто-то из знакомых сказал
ему,  что  из  Софии  архив  уже  вывезли  и теперь собор брошен на произвол
судьбы.  Он  метнулся  туда.  Там  в  самом  деле уже не было людей, а песку
показалось  ему  крайне, просто-таки ничтожно мало. Но капитан больше не мог
помогать  чудаку  профессору, его часть должна была двигаться куда-то дальше
("сменять  дислокацию",  - объяснил он), оставить Отаве трехтонку - при всей
своей  влюбленности  в  Киев  -  капитан-владимирец  (русоволосый красавец с
голубыми  глазами)  не мог, в противном случае ему угрожал трибунал, - тогда
профессор  купил на Евбазе (где тогда можно было приобрести что угодно) коня
с  крестьянским  возом,  отдал  за  это  бешеные  деньги, все свои довоенные
сбережения,  отдал  без  колебания  небритому  типу, который чувствовал себя
паном  только  потому,  что  имел коня (возможно, даже украл его), тогда как
никто  больше  и  не  мечтал о таком сокровище, ибо конь - это было средство
передвижения,  это  был  транспорт, это была возможность двигаться, убежать,
спастись.
     Но  ведь  Отава  и  мысли  не  допускал  о том, что он будет бежать или
спасаться.  Он  носился  по  Киеву  на  своей  телеге и знай собирал мешки с
песком  и  возил их в Софию, он выканючивал песок, иногда просто брал... где
плохо  лежало,  а  то и просто крал, памятуя, что в святом деле все средства
хороши;  вскоре  его знали во всем городе и называли "профессор с конем" или
же "тот профессор, который песок ворует".
     Коня  у  него  реквизировали. Еще и пригрозили, когда он раскричался об
антипатриотизме  и варварстве майора, который прибег к подобному насилию над
профессором.
     В  Святошине, Голосеевском лесу киевские ополченцы готовились к обороне
города  на крайний случай. Для Отавы крайний случай уже настал. Он попытался
записаться  в  ополченцы,  но натолкнулся на какого-то слишком уж спокойного
командира, который посоветовал профессору эвакуироваться, пока есть время.
     - Такими людьми мы не имеем права рисковать, - сказал он.
     В академии Отаве объяснили, что он пропустил свою очередь.
     - Да  мне  лично  все равно, - растерянно произнес Отава, - мне лишь бы
мальчишку  как-нибудь...  Да  еще  иконы...  У меня большая коллекция... Это
ведь ценность.
     Кто-то  посоветовал  Отаве  направиться  на  товарную  станцию,  откуда
отправлялись эшелоны. Дескать, там всегда можно найти вагон, договориться.
     Профессор  с  маленьким  Борисом,  которого  он  крепко держал за руку,
полдня   толкался   среди  невероятной  неразберихи,  царившей  на  товарной
станции,  никого  не мог найти, никто ему ничего не мог не то что пообещать,
а  даже  посоветовать.  Все  разговоры,  которые он начинал с тем или другим
ответственным человеком, были приблизительно такими:
     - Товарищ, нет времени. Говорите конкретно: что вам нужно?
     - Ну, хотя бы вагон.
     - Вагон?
     - Да. Один-единственный.
     - Один вагон? Целый вагон?
     - Ну, хотя бы вон тот, небольшой, двухосный.
     - Небольшой! Это он называет небольшой!
     - У меня коллекция. Ценность. Государственного значения.
     - Люди  -  вот наша величайшая ценность. У меня в вагоне нет места даже
для одного человека! Ясно?
     Отава  снова метнулся в академию, но там все заканчивалось: в кабинетах
уже  не  было  энергичных  молодых  людей,  полы  в  коридорах  усеяны  были
ненужными   бумагами,  которые  неприятно  шуршали  под  ногами.  Неожиданно
навстречу  профессору  попался молодой научный сотрудник Бузина. Он радостно
схватил Отаву за локоть.
     - Товарищ  профессор, а я вас ищу! Отправляю институтские сейфы. Нужно,
чтобы  вы  сдали  все  летописи  и  литературу,  существующую  лишь  в одном
экземпляре.
     - Я  все  это уже сдал. - Отаве не очень хотелось иметь дело с Бузиной.
- И вы прекрасно об этом знаете.
     - Да, да, но я думал...
     - Не замечал за вами этой способности раньше.
     - Я хотел помочь вам, товарищ профессор.
     - И  так  помогли, что я ничего не могу... эвакуировать... Оставить все
врагу?
     - Что  поделаешь?  -  Бузина  развел  руками. - Мы должны спасать самое
ценное.
     - А кто это определяет?
     - Ну... все мы...
     - Например,  вы  едете  возле сейфов... А есть ли там место хотя бы для
меня?
     - Я не... я не компетентен, товарищ профессор, но место должно быть...
     - Должно? Благодарю вас.
     Отава  поклонился и быстро побежал вниз по ступенькам. Куда торопился -
и  сам не знал. Еще несколько дней метался по Киеву. Эвакуироваться? Но ведь
он не может! Он не такая ценность, как Бузина!
     Бузину  Отава  возненавидел  еще  три года назад. До того не обращал на
него  внимания.  Знал,  что  есть  такой в институте, удивлялся, правда, как
могло  задержаться  такое  Ничто  в  институте,  как  оно  могло прибиться к
материку  науки,  но  и только. Извечным недостатком Отавы было невнимание к
людям,  какая-то равнодушная терпимость и к злым и к бездарным. "И ненавидим
мы,  и  любим мы случайно". Видимо, и женился он точно так же, с равнодушной
случайностью,  и  жену себе не, выбирал, а просто взял, потом оказалось, что
жить  они  вместе  не  могут. Она так и заявила: "Не могу я среди этих икон!
Мне люди нужны!.." Только и смог, что выпросить у нее сына.
     А  Бузина?  Так  и  жил бы себе в своей незаметности, быть может, еще и
добрым  человеком  считался  бы,  но  произошло событие, показавшее в Бузине
новую  грань,  которая  опять-таки  кому-то  была и по душе, но у профессора
Отавы вызвала чувства, близкие к отвращению.
     Коллега   Отавы   профессор   Паливода  подготовил  к  изданию  большой
многокрасочный  альбом  с  софийскими  и  Михайловскими  мозаиками.  Об этом
альбоме  было  много  разговоров, о нем раззвонили даже за рубежом; кажется,
обещали  повезти  его  на  всемирную  выставку  в  Нью-Йорк.  Предисловие  и
комментарии к альбому печатались на шести языках. Событие!
     Но  внезапно профессор Паливода, составитель альбома, автор предисловия
и  комментария, куда-то исчез. Впоследствии в институте было разъяснено, что
профессор  Паливода - враг народа. Профессора Отаву пригласил к себе один из
руководителей института.
     - Что ж будем делать, товарищ профессор? - спросил он.
     - Не понимаю, - обиженно произнес Отава.
     - Альбом этот ваш... Эти... как их?.. Мозаики...
     Отава  как-то  не  мог  сразу  связать  факт  исчезновения  Паливоды  с
мозаиками,  ибо  что  ни  говори,  а  расстояние  во  времени - невероятное:
мозаики  делались  в одиннадцатом столетии, а профессора Паливоды не стало в
двадцатом.
     - Наши мозаики уникальны, - совершенно искренне сказал Отава.
     Молодой  руководитель  в  душе  удивился  наивности  профессора,  но не
высказывал этого.
     - Это  я  знаю,  -  все  так  же  обеспокоенно  продолжал он. - Но ведь
этот...   как   его?..   Паливода...  Подвел  он  нас...  Не  тем  человеком
оказался...
     - Ученый он был безукоризненный! - твердо сказал Отава.
     - А  я  разве  что?  - удивился молодой руководитель. - Я тоже ничего о
нем  как  об  ученом.  Но  как  сказал  поэт:  "Ученым  можешь ты не быть, а
гражданином быть обязан".
     Отава  пожал  плечами.  Цитата  была  не совсем точной, но какое это, в
конце концов, имело значение?
     - Так  что же мы будем делать с этими... как их?.. с мозаиками? - снова
заладил свое молодой человек.
     - Нужно издавать! - В этом у Отавы не было никаких сомнений.
     - А  я  разве  говорю - не издавать? Нельзя не издавать! Все уже знают,
уже тираж готов.
     - Так  в  чем  же  дело? - Отава делал вид, что никак не поймет, к чему
клонит его собеседник.
     - А Паливода? - вскочил тот и пробежался по кабинету.
     Отава молчал, и руководителю понравилось его испуганное молчание.
     - Я  понимаю,  что  вы тоже этого не хотите. Ибо вы - честный советский
ученый.  Мы тут долго советовались, и вот есть такое мнение, - он пристально
посмотрел  на  Отаву,  -  предложить  вам,  чтобы вы подписала предисловие и
комментарий  к  этим...  как  их?..  мозаикам, значит, вместо Паливоды... Вы
известный  специалист,  вас  всюду  знают.  К  тому же еще и, - он засмеялся
наивно,  как смеются парни на гулянке, - и фамилии же у вас казацкие: Отава,
Паливода...
     - Нет, я не могу этого сделать, - поднялся Отава.
     - Да вы сядьте! Куда вы? Не нужно горячиться. Спокойно подумайте...
     - Нет! - Отава уже направился к двери.
     - Но ведь, товарищ профессор...
     - Никогда! Я только ученый. Моя специальность - древнее искусство...
     - Но мы с вами...
     - Я  не  могу продолжать этот разговор. - Отава уже держался за дверную
ручку.
     - Ну, хорошо. Кого бы вы нам посоветовали?
     - Не знаю. Не могу быть вам полезным.
     А  через  два  дня  к  Отаве домой притащился Бузина. Еще в коридоре он
уставился  глазами в развешанные иконы на высоких, покрашенных в черный цвет
стенах, в восторге воскликнул:
     - Товарищ профессор! Я склоняюсь перед вами!
     - Ну  зачем  же  такие суперлятивы? - смутился Отава, не привыкший ни к
выражению, ни к слушанию неприкрытых комплиментов.
     - Это  же  такое  богатство!  - разливался в своем восторге Бузина. - А
этот черный фон! Это же просто чудо.
     Отава  сам  выдумал  черный  фон для икон в коридоре, - кажется, именно
этим  окончательно  доконал свою бывшую жену, которая еще соглашалась как-то
существовать  в  музее,  но  уже в черноте могилы - ни в коем случае! Бузина
был  первым,  кто  похвалил  черный  коридор,  и у Отавы невольно зародилось
чувство  симпатии  к  молодому  научному  сотруднику.  Он  посмотрел на него
внимательнее  и заметил, что у молодого человека весьма эффектная внешность.
Высокий,  крепко  сложенный,  почти  атлет,  густые черные волосы, настолько
густые,  что  ему  позавидовали  бы  все  лысеющие  и начисто лысые, большие
выразительные   глаза,   будто   на   фреске.  Чтобы  как-то  проявить  свое
расположение к гостю, Отава попытался пошутить:
     - У  нас  с  вами  совпадают  вкусы,  коллега.  Не  потому ли, что наши
фамилии имеют в себе нечто общее? Они - растительного происхождения.
     - В  самом  деле, - обрадовался Бузина. - А вот у нас в классе, когда я
учился  в  школе,  было  полно  фамилий животного происхождения. Коровченко,
Бугаенко, Заяц, Волк, Бык.
     - Очевидно,   все-таки  фамилии  растительного  происхождения  -  самые
древние, - высказал предположение профессор.
     - Да,  да,  -  согласился Бузина, - а фамилии животного происхождения -
это вторая очередь.
     - И  уже  после  этого  идут фамилии, производные от профессий: Гончар,
Швец,  Стельмах,  Меняйло,  Кравец,  Коваль,  Лупий,  Орач. Между прочим, по
этому  принципу  с  течением  времени  давали  повторные  имена христианским
святым.      Илья-громовержец     или     пустынник,     Николай-чудотворец,
Симеон-столпник.  Я  покажу  вам  необычайно редкостную икону с изображением
Ильи-пустынника.  Обратите  внимание  на  фон.  Приходилось  ли  вам  видеть
когда-нибудь  икону,  написанную  словно  бы  не  на  липовой  доске,  а  на
старинной  слоновой  кости? Гляньте. Абсолютная иллюзия пожелтевшей слоновой
кости!  И этот тон сохранился в неприкосновенности с одиннадцатого столетия!
Вы можете представить?
     - Очевидно,   икона  была  покрыта  позднейшими  записями?  -  высказал
догадку Бузина.
     - Восемь  слоев  олифы!  -  воскликнул  профессор.  - Я снял их один за
другим собственноручно, не доверяя ни одному реставратору.
     - Но  ведь  именно  эти  слои  и  спасли  то,  что  было написано еще в
одиннадцатом  столетии.  И  то,  что  когда-то  казалось злом и варварством,
теперь превратилось в пользу, - вслух размышлял Бузина.
     Профессор  посмотрел  на  молодого  ученого  с  еще  большей симпатией.
Кажется,   он  вовсе  не  такой  уж  и  безмозглый,  этот  Бузина.  Способен
восторгаться,  разбирается в иконах. Уже за одно лишь это ему можно простить
все.
     - Даже