к  же никто не спрашивал всех, кто жил в Киеве, на Украине, в
Белоруссии, Прибалтике. Ты слыхал, что бои уже идут под Москвой?
     - Я  слыхал,  что  они  сто  раз заняли Москву, а потом почему-то снова
ведут бои за нее, - отрезал Борис.
     - Если они возьмут Москву, нам всем конец.
     - А почему ты считаешь, что они возьмут Москву? - спросил сын.
     - Я не считаю, говорю лишь, что будет, если они возьмут.
     - Ты  как  хочешь,  а  я  не верю, чтобы они взяли Москву! - воскликнул
Борис.
     - Мученики  всегда  мудрее  тиранов,  потому и становятся мучениками, -
тихо  сказал  Гордей  Отава.  - К сожалению, мудрых никогда не слушают те, в
чьих  руках  сила. Но зачем нам спорить? У нас с тобой одинаковые убеждения.
Давай лучше подумаем, что делать дальше.
     - Бежать, - сказал Борис. - И как можно скорее.
     - Хорошо. Куда бежать?
     - Ну... В лес... к партизанам...
     - Они оставили тебе свой адрес?
     - Найдем! Что мы - уже не сможем найти партизан?
     - Если это так легко, тогда фашисты уже давно их обнаружили.
     Борис  не знал, что отвечать. Ему хотелось спасти отца, он отдал бы все
за  это  спасение,  он выступил бы против всей фашистской армии, если бы мог
защитить  отца,  но  что  он мог, если всерьез разобраться? И что мог теперь
его  отец,  который  и  в  мирное  время не отличался практицизмом, а скорее
демонстрировал  почти  детскую  наивность  во  всем, что касалось будничной,
простой  жизни,  не  связанной  с  научными теориями и размышлениями. Он уже
пробовал  через  бабку  Галю  расспросить ее куму из села Летки на Десне, не
смогла  бы  она  случайно  через  знакомых  односельчан  связать  его отца с
партизанами,  но  кума - дебелая, сварливая молодица - делала большие глаза,
открещивалась  от  самого  упоминания  о  партизанах, говорила: "Свят! Свят!
Свят!  Отстань  от  меня!"  Бабка  Галя  тоже  махала  на  Бориса, словно на
домового,  -  возможно,  они  и  в  самом  деле так дрожали перед немцами, а
может,   просто   не  доверяли  профессору,  которого,  вишь,  сами  фашисты
освободили  из  концлагеря,  не  трогали  его квартиру, снабжали продуктами,
так, будто он был для них своим человеком, их прислужником.
     Но  сегодня,  после  всех  вчерашних событий, после ночного разговора с
отцом,  после  того как он, собственно, изложил сыну свое научное завещание,
передал  все  незаконченное,  так,  словно  должен  был идти на казнь, Борис
почувствовал  такую  безнадежность  в  сердце,  такое  отчаяние,  так что-то
рыдало  в  нем,  подступая к самому горлу, что он не удержался и снова решил
просить  тетку  из  Леток  хотя  бы  вывести  их  с отцом из Киева, спрятать
где-нибудь  в  селе,  или  в  лесу,  или  у черта в зубах, лишь бы только не
оставаться  больше  в  Киеве,  в  этом  большом  мертвом городе, где человек
чувствует  себя будто в тесной западне, из которой есть единственный выход -
на тот свет.
     Как  назло,  в тот день кума из Леток не появилась у них. То ли снег ей
помешал,  то  ли  не  пропустили  ее  на заставах, которыми были закрыты все
выезды  из  Киева,  потому  что  военный  комендант  города  издал  приказ о
запрещении  под  страхом  смертной  казни  отдавать,  принимать,  продавать,
покупать  или  менять мясо, молоко, масло; всех, кто пытался провезти в Киев
(вывозить  никто не пробовал, ибо нечего было вывозить) какие-либо продукты,
задерживали,  у  одних  забирали  все  и  гнали  их в шею, других бросали за
проволоку  Дарницкого  концлагеря,  а  третьих просто расстреливали; кума из
Леток  прикрывалась  аусвайсом,  выданным ей самим штурмбанфюрером Шнурре, -
штурмбанфюрер  любил  свеженькое  молочко,  иногда за кумой в Летки посылала
даже  машину,  но  сегодня  не  было  ни  молока,  ни  кумы,  штурмбанфюрер,
возможно,  и  проживет  этот  день  без  молока, а вот Борису тетка из Леток
нужна  просто-таки  до  зарезу, но сделать он ничего не мог, кроме того, что
очень  осторожно  намекнул  бабке  Гале  о своих хлопотах, но она отделалась
лишь воздыханием - и дело с концом.
     А  вечером пришел штурмбанфюрер Шнурре и наконец раскрыл свои карты. Он
принес  с  собой  бутылку  рому,  сам  был чуть навеселе, ром, видно, больше
предназначался для Гордея Отавы, но тот сказал, что пить не будет.
     - Может,  вы  привыкли  к  русской водке? - улыбаясь, спросил Шнурре. -
Так я прикажу принести водки. Мы имеем в своем распоряжении все.
     - Благодарю,  но  я  не  пью  водки,  -  спокойно  ответил Отава, а сам
подумал,   что   Шнурре  ошибается,  считая,  что  уже  все  имеет  в  своем
распоряжении.
     Шнурре  все же налил рюмочку и для профессора Отавы, сам выпил, немного
посидел,  глядя  в  угол,  где  утром  сидел  Борис,  а  теперь залегла лишь
темнота,  поскольку  в  кабинете  горела  на столе одна-единственная свеча -
электричества  в  Киеве  не  было,  как  не было воды, тепла, хлеба, не было
жизни.
     - Вы  можете  не  экономить  свечей,  - сказал Шнурре, - я распоряжусь,
чтобы вам их доставляли.
     - Благодарю,  не  нужно,  -  ответил Отава, удивляясь, как он может еще
отвечать   этому   фашисту,  почему  не  умолкает  совсем,  пускай  пришелец
разговаривает  с  самим собой, пускай изведает всю глубину и силу презрения,
которое  испытывают  к  нему  все  те,  к  кому  он пришел не как ординарный
профессор провинциального немецкого университета, а как захватчик и палач.
     - Я  понимаю  ваши  чувства, - словно бы угадывая мысли Отавы, вздохнул
Шнурре.  -  Но война есть война и жизнь есть жизнь, от этого никуда не уйти,
мой  милый  профессор. Если вам не хочется поддерживать со мной разговор, вы
можете  молчать.  Но  выслушайте  меня  до  конца, выслушайте внимательно. Я
скажу  вам  все.  Сегодня  такой  день,  когда  я должен сказать вам все, не
откладывая  на  дальнейшее.  Когда-нибудь  потом  вы  поймете, почему именно
сегодня,  хотя,  вообще  говоря, это не играет роли в том деле, которое меня
интересует  и  в  котором  должны быть в конечном счете заинтересованы и вы.
Итак,  следите  за  ходом  моих мыслей, прошу вас. Вы хорошо знаете о моем к
вам отношении как к ученому. Мы с вами коллеги...
     - Враги, - напомнил Отава.
     - Ну так. По условиям военного времени. Но как ученые...
     - Вы  эсэсовский  офицер,  -  опять напомнил Отава, которому доставляло
удовольствие  вот так прерывать фашиста в самых неожиданных местах, донимать
его хотя бы этим.
     - Согласен!  -  почти весело воскликнул Шнурре. - С вашего разрешения я
выпью  еще  рюмочку.  Хотя,  пожалуй,  не  буду.  Чтобы  между  нами не было
неравенства:  один  пьяный,  другой  трезвый. Пусть каждый будет поставлен в
одинаковые условия.
     - Если  это  можно  сказать  о  том, кто набрасывает петлю, и о том, на
кого набрасывают петлю, - снова вмешался Отава.
     - Не  нужно  смотреть на вещи слишком мрачно, не нужно. Если я разыскал
вас среди арестованных...
     - Почему-то  мне  кажется, что вы просто играли спектакль, - непонятно,
почему  вы  искали  меня  именно  на  Сырце,  а  не  в  Дарнице, скажем, где
концлагерь   намного  больший,  следовательно,  больше  шансов,  что  я  мог
оказаться именно там?
     - Интуиция.  Это была в самом деле игра, в которой единственной ставкой
было спасение профессора Отавы.
     - Зачем?
     - Сейчас   дойдем   до  сути  дела,  одну  лишь  минутку,  мой  дорогой
профессор.  Терпение,  терпение...  Как  часто людям не хватает именно этого
драгоценного  качества,  из-за  чего  происходят вещи непоправимые. Взять, к
примеру, ваш Крещатик. Он взорван...
     - Вами же самими...
     - Не  играет роли - мы его взорвали или ваши. Но почему? Только потому,
что  у  кого-то  не  хватило терпения разминировать один или два дома, проще
показалось  взорвать  их,  а когда уж взорвал два или три здания, то хочется
превратить  в  развалины  и  еще сотню... Или Успенский собор... Я еще успел
полюбоваться   этим   чудом...   Кажется,   конец   одиннадцатого  столетия,
серебряные   царские   врата,  серебряные  гробницы,  парчовые  плащаницы  с
дарственными  надписями  русских  царей  и  украинских  гетманов,  старинные
Евангелия  в  драгоценных  окладах,  алтарь и жертвенник, украшенные резными
массивными  серебряными  досками,  -  где  еще  можно  такое увидеть! Но вот
приезжает  посмотреть  на  это славянское чудо наш союзник, вождь словацкого
народа Тиссо, и ваши партизаны...
     - Вы  уверены  в  этом? - спросил Отава, который об Успенском соборе не
мог и слушать, - уж лучше бы его самого этой взрывчаткой разнесло на части.
     - Уверен  ли я? Не знаю. Трудно сказать, кто виноват, чья взрывчатка. В
конце  концов,  все,  что  попадает  в  район  военных  действий, может быть
уничтожено,  однако  необходимо  же  все-таки какое-то терпение, требующееся
хотя   бы  для  того,  чтобы  максимально  использовать  объект,  подлежащий
неминуемому уничтожению...
     - Возможно,  в ваших планах София тоже подлежит этому... - Отава боялся
повторить страшное слово, но Шнурре выручил его:
     - Не  надо  говорить об уничтожении. В особенности же когда речь идет о
Софии.  Но вы угадали, что речь пойдет именно о ней. На ней совпадают наши с
вами интересы.
     - Не вижу, - сказал Отава.
     - Сейчас   объясню.   Но   перед   тем   должен  сказать  вам  со  всей
откровенностью,  что  мы  все  могли  бы  сделать  и  без чьей бы то ни было
помощи.  Вам  не  нужно  лишний  раз  подтверждать мою квалификацию, - стало
быть,  если  бы  я захотел и взялся сам, то... Но я подумал так: а почему бы
не  сделать  доброе  дело,  почему  бы  не  помочь своему коллеге профессору
Отаве, почему бы не предоставить ему возможности приложить и свои усилия?
     - Я не просил у вас ничего, - напомнил Отава.
     - Точно.  Вы  не  просили, профессор. Но представьте себе: я прошу вас.
Не  приказываю,  не  заставляю,  не  принуждаю,  а  именно  прошу.  И прошу,
учитывая  ваши  научные  интересы,  -  ни  более  ни  менее. Мы с вами люди,
находящиеся на одном и том же уровне умственного развития...
     - Психологи  утверждают,  -  насмешливо  заметил  Отава,  -  что  между
людьми,  находящимися  на  одинаковом уровне, господствуют антагонистические
тенденции...
     - Можете  убедиться,  что  психологи тоже ошибаются. Ибо я не только не
отталкиваюсь  от  вас,  наоборот...  Нас с вами объединяет София, точнее, ее
фрески,  быть  может,  единственные  в  мире  фрески одиннадцатого столетия,
прекрасно сохранившиеся...
     - Что  вы  хотите  с  ними  сделать?!  -  испуганно  воскликнул  Отава,
вскакивая с кресла и чуть не бросаясь на Шнурре.
     - Успокойтесь,  мой дорогой профессор, вашим фрескам ничто не угрожает.
В  особенности  если  учесть,  что почти все они скрыты под слоем позднейших
записей.  Ваши  предшественники,  к  сожалению,  не  отличались  пиететом  к
старине.   В  свое  время  пренебрегли  даже  указанием  императора  Николая
Первого,  который,  осматривая открытые в Георгиевском приделе Софии древние
фрески,  сказал  митрополиту  Филарету: "Фрески эти следует оставить в таком
виде,  как  они есть, без обновления". Но такова уж художническая натура: во
что  бы  то  ни  стало,  даже вопреки строжайшему запрету, проявить свои так
называемые  способности,  оставить после себя след, если даже это будет след
бездарный,  варварский.  Сквозь  столетия  вижу  я  протоиерея  этого собора
Тимофея  Сухобруса,  представляю,  как  этот  обыкновенный  ключник  собора,
присмотревшись   к   тому  месту  на  малом  своде,  где  отвалился  кусочек
штукатурки,  заметил изображение звезды, а ниже - лики ангелов и серафимов и
греческие  буквы.  Это был благородный человек! Он сразу понял, что встал на
путь  великого открытия... Русский император тоже оказался человеком высокой
культуры...  Но  что  же  дальше?  Какой-то  подрядчик нанимает обыкновенных
поденщиков,   и  те  железными  стругами  соскребают  с  фресок  штукатурку.
Варвары!
     - Кстати,  фамилия  этого  подрядчика  была  Фохт,  -  сказал Отава, не
выражая  своего  удивления  осведомленностью, проявленной Шнурре в отношении
истории открытия в Софии старинных фресок.
     - Фамилия  здесь  не  играет  роли,  -  отмахнулся  Шнурре,  - меня как
ученого  возмущает  только варварство этих людей, их дикость, если хотите...
Но  еще  больше  возмущают  меня  так  называемые  художники,  которые потом
"подрисовывали"  фрески:  какой-то  богомаз  Пошехонов, иеромонах Иринарх из
Лавры, священник собора Иосиф Желтоножский...
     - Даже  их  можно  оправдать, - снова заговорил Отава, - потому что они
все-таки  по-своему  заботились  о сохранении произведений искусства. Это не
то что взорвать Успенский собор...
     - Я  уже  сказал,  что это - трагедия... Однако София цела, и вы должны
нам  помочь...  Вернее, мы вам поможем... Вы не спрашиваете, в чем именно? Я
вас  понимаю...  Вы  не хотите спрашивать, вы не хотите сотрудничать с нами.
Но поймите, что тут наши интересы совпадают.
     - Никогда! - Отава снова подскочил. - Слышите, никогда!
     - Вы еще не слыхали моего предложения.
     - Все равно я отвергаю его!
     - И  все  же  выслушайте.  -  Шнурре  отпил из рюмки, вытер губы, он не
торопился,  у  него  был  вид  человека, у которого в распоряжении вечность,
зато  Отава весь напрягся, будто готовился к прыжку, но штурмбанфюрер сделал
вид,  что  не  заметил  состояния  своего  собеседника, снял со свечи нагар,
подул  на  обожженный  палец, продолжал говорить спокойно и рассудительно: -
Вы  немного  отреставрировали  фрески...  Нужно  сказать,  что  сделано  это
прекрасно,  именно  так я только и мог представлять вашу работу... Можете не
говорить  мне,  я и так знаю, что реставрационными работами руководили вы...
Но  разрешите  и одно замечание... Вы проводили эти работы без определенного
плана.  Не  отделяли  главного  от  второстепенного.  Не  вели поиска самого
ценного  в  первую  очередь,  а  уж  потом  что  останется.  Вы  пренебрегли
главнейшим  принципом  всех  открытий: прежде всего открывать нужно великое!
Только тогда прославишься.
     - Я  не  привык  зарабатывать славу на чужом труде, - спокойно произнес
Отава,  отходя  в тень, - да и какая может быть еще слава рядом с гениальным
художником, творившим девятьсот лет назад?
     - Слава  первооткрывателя  - разве этого мало? Иероглифы без Шампольона
так  и  остались бы бессмысленными картинками. Троя без Шлимана считалась бы
выдумкой  пьяного  неграмотного  Гомера, любившего побасенки... Но речь идет
не  об  этом...  Я слишком много сегодня говорю, но у меня был очень трудный
день.  И  все  же,  видно,  я  не  забыл  о  вас и пришел, чтобы довести наш
вчерашний  разговор  до конца. Короче: мы вам создадим все условия, чтобы вы
прославились   открытием   чего-то  великого  в  соборе.  Представьте  себе:
гениальная, неповторимая фреска, уникум!
     - Можно  подумать,  что  целая  немецкая  армия  вступила в Киев только
затем,  чтобы  создать, как вы говорите, мне надлежащие условия для великого
открытия  в  Софийском соборе. - Отава уже откровенно насмехался над Шнурре,
но  тот игнорировал насмешки, не обращал на них внимания, он был настроен на
серьезный,   даже   торжественный   лад,  он  встал  и  провозгласил,  будто
полномочный   представитель   перед  иностранным  посланником  или  корпусом
журналистов:
     - С  завтрашнего  дня  в вашем распоряжении будет все необходимое, и вы
должны  сразу  же  начать  реставрационные  работы  с  таким расчетом, чтобы
открыть только самые ценные росписи в кратчайший срок.
     - Это  нужно  вам  для молниеносного окончания войны? - поинтересовался
Отава.
     - Еще  раз  повторяю: забочусь о вас, профессор Отава. Поверьте мне: мы
и  сами  смогли  бы  провести  все  необходимые  работы. С нашей точностью и
терпеливостью, с нашим непревзойденным художественным опытом...
     - Что  же  вас сдерживает? - Теперь Отава уже знал, чего от него хотят,
он  мог  спокойно  вступить в спор с Шнурре. - Начинайте хоть завтра, но без
меня.  Конечно,  мне  тяжело  так  говорить  о  соборе,  но я ничего не могу
поделать.  Вы  завоеватели. Вы могли уже давно уничтожить и меня, ж собор, и
город...   Если   бы   я   был   великим   полководцем,   если   бы   я  был
главнокомандующим,  очевидно,  все сделал бы для того, чтобы не отдать врагу
Киев,  который  для  меня  лично величайшая святыня нашей истории, но раз уж
так  случилось...  Я могу лишь отказаться от какого бы то ни было содействия
врагу - вот и все.
     - Я все-таки советовал бы вам обдумать мое предложение.
     - Если  вы предполагаете, что у меня не было времени для анализа своего
поведения  еще за колючей проволокой, а потом вчера в гестапо, то вы глубоко
ошибаетесь.  На  все  ваши  и  чьи бы то там ни было вражеские предложения -
только "нет"! Больше ничего.
     - Никогда  не нужно выражаться категорично, всегда нужно оставлять хотя
бы узенькую тропинку для отступления.
     - Не привык.
     - Вы еще не выслушали меня до конца.
     - Не вижу в этом необходимости.
     - И  все-таки.  Не  думайте, что я буду угрожать лично вам. Это было бы
тривиально  и недостойно даже. Но вы правы в одном: в том, что все могло уже
быть  уничтожено.  Да, вы не ошиблись. И если сегодня еще не все уничтожено,
то  завтра  это  может  случиться.  Мы  не  скрываем  своих планов. На месте
Ленинграда,  по  приказу  фюрера,  будет  создано  большое  озеро  для наших
яхтсменов.  На  месте  Москвы  мы  посадим  бор.  Кажется, там хорошо растет
сосна.  Можно  будет  развести  там березовые рощи. Это так прекрасно: белые
березы  как  воспоминание  о бывшей Руси. А на месте Киева? Что ж, очевидно,
мы  не  станем  тратить  зря ни единого клочка плодородной украинской земли.
Лучше всего, если здесь заколосится золотая пшеница. Что вы на это скажете?
     - Наконец вы заговорили настоящим своим языком.
     - Так  вот: Украина должна будет стать для нас поставщиком хлеба, сырья
и   рабов.  Жизнь  аборигенов,  которые  тут  уцелеют,  будет  низведена  до
однозначности,   до  примитива.  Никакой  истории,  никаких  воспоминаний  о
прошлом  величии.  Только  погоня  за куском хлеба насущного, повседневного,
только работа. Что вы на это скажете?
     Отава  молчал. Он и сам это уже передумал сотни и тысячи раз, не верил,
что  такое  может  быть,  но перебирал наихудшие предположения, готов был ко
всему. И все-таки не стерпел:
     - Врете! Не удастся!
     - Вашего  народа уже нет. Украина вся уже завоевана войсками фюрера. Но
зачем  нам  политические  дискуссии?  Мы  с  вами  люди искусства и истории.
Может,  я  нарочно сгустил краски, чтобы вас напугать. Может, слишком далеко
заглянул  в историю. Нас ждут дела неотложные. Само провидение послало меня,
чтобы  я  не  только  спас вас от простого физического уничтожения, но еще и
дал  возможность реабилитации духовной. Открою вам еще одну большую тайну, о
которой  тут  не  может  знать  никто.  Мы  создаем  невиданно большой музей
мировой  культуры  на  родине  фюрера,  в городе Линц. Там будет собрано все
созданное  высочайшим  проявлением  германского духа и все лучшие достижения
варваров.  Две  или  три  наиболее показательных фрески Софийского собора мы
тоже  поместим  в  музее,  а под ними напишем: "Открыта профессором Отавой в
Софийском  соборе в Киеве". Вы прославитесь на весь мир. Поймите! Художники,
которые  строили  этот  собор,  неизвестны.  Весь  мир  наполнен  анонимами,
великими и никчемными. Но вы подниметесь над всеми!
     - Более  всего  я  поднимусь  в  тот день, - медленно произнес Отава, -
когда всех вас вышвырнут с моей земли, из моего города, из моей жизни.
     - Я   советовал   бы   вам  подумать,  профессор  Отава.  Армия  фюрера
непобедима.  Все  ваши упования напрасны. Вас ждет либо слава вместе с нами,
либо...
     - Я не боюсь ничего, - сказал Отава.
     - У вас есть сын. Вы должны позаботиться и о его будущем.
     - Не нужно трогать ребенка.
     -