гремевший при каждом
движении  -  мертвый  звук  обреченности,  подчеркиваемый  еще самой фигурой
мотоциклиста,  неуклюже  корявой  и  зловещей,  так  вот,  опережая  всех: и
Адальберта   Шнурре   с   его   остатками   профессорской   деликатности,  и
гестаповского  функционера  с  его  теорией  неторопливого страха, и черного
мотоциклиста  в  плаще  с  мертвым шуршанием, - в квартиру профессора Гордея
Отавы заявился совершенно неожиданный человек.
     Собственно,  и  не  заявился, а прибыл вполне осознанно, выбрав заранее
адрес  профессора,  даже  наверняка  зная, что Отава не эвакуировался в тыл,
более   того,   зная  даже  о  том,  что  Отава  выпущен  из  концлагеря,  -
следовательно,  профессор стоял перед лицом неотвратимости, имел уже в одной
руке  жизнь,  а  в  другой  смерть, а если сказать точнее, то в обеих у него
была  уже  смерть,  и только чудом он временно отодвинул ее и очутился среди
живых,  а  живой,  как известно, думает о живом. Руководствуясь этим твердым
принципом,  и  отыскал  его  небритый  человек  в  старом  кожаном  пальто с
поднятыми  плечами,  видимо, хорошенько набитыми ватой или еще чем-то, что в
таких  случаях  подкладывают  портные,  в изрядно поношенных брюках, которые
оставляли  достаточный промежуток над затоптанными в грязи туфлями для того,
чтобы  охочие  могли полюбоваться дырками в носках у человека, а уж заодно и
его немытыми пятками.
     Первый  его  разговор  состоялся с бабкой Галей, но велся этот разговор
на  такие странные и запутанные темы, что бабка Галя ничего не поняла и лишь
выразила  догадку,  что  гость, наверное, пришел к самому профессору, а не к
ней,  ибо  она  все-таки  хотя  и  живет здесь дольше, чем сам профессор, но
всегда  была  в  нынче  есть  просто  бабка Галя, а профессор - это все-таки
профессор,  к  тому  же  у  нее на кухне сидит кума из села Летки, а в Летки
теперь  попробуй  доберись,  куме  нельзя  задерживаться  здесь  долго,  она
привозила  молоко  тем  супостатам, которые живут ниже этажом, только потому
ее  и  пропускают в Киев и в этот дом, - чума на них всех! Профессора же она
сейчас позовет, да вот он и сам идет.
     - Вы  ко  мне?  -  спросил  Гордей  Отава,  услышавший  мужской голос и
немного  заколебавшийся  -  выходить  ли ему или нет; но потом все же решил,
что лучше пойти и посмотреть.
     - Именно   к   вам,   пан  профессор,  -  наклонил  нестриженую  голову
незнакомец.  Свою  фуражку  он  держал  в  руке (это было типичное довоенное
изобретение    наших    портных:    что-то   полувоенное,   полумилицейское,
полужокейское,  -  но  его охотно носили, особенно же те, кто уделял большое
внимание  одежде,  надеясь с ее помощью возместить все то, чего не хватало в
характере:  прежде  всего  мужской  твердости  и мужества). Видимо, незваный
гость  тоже  чувствовал  себя увереннее в своей фуражке, но в чужой квартире
полагалось  ее  снимать,  а  тут  еще  перед тобой сам хозяин, сам профессор
Отава.
     - Добрый  день,  пан  профессор,  -  добавил незнакомец почти льстиво и
вроде  бы торжественно, отчего Отаве уже и совсем стало смешно - он хмыкнул,
как  бывало  на  занятиях,  когда студент отвечал ему какую-нибудь глупость;
после небольшой паузы сказал:
     - К  сожалению,  никакой  я  не  пан, а заодно и не профессор. Просто -
один из граждан, оставшихся на оккупированной территории.
     Незнакомец  посмотрел  на  Отаву  с  крайним  изумлением. Видимо, в его
задачу  не  входило вступать в терминологические споры с профессором, к тому
же  он  напрасно  потерял  свое  время  на  беседу  с  бабкой Галей, поэтому
пришелец решил сразу же взять быка за рога.
     - У  вас  есть  фарфор  для  продажи?  -  спросил  он,  оглядываясь  по
сторонам,  хотя  конечно  же, кроме них, здесь никого не было и никто не мог
их услышать.
     Однако  некоторые  движения  действуют  магически.  Гордей  Отава  тоже
оглянулся,  пристально  взглянул  на незнакомца, шагнул к нему ближе и тихо,
подавляя иронию, которая могла быть здесь уместной, спросил:
     - Это что? Пароль?
     Тогда  мужчина  испугался  уже  по-настоящему,  отскочил от профессора,
мгновенно  вспотел,  расстегнул  верхнюю  пуговицу кожаного пальто, открывая
грязный,  свернутый  в  трубочку  воротник  сорочки,  и,  держась пальцем за
горло,  поглаживая  себе  шею  так,  будто  хотел  вытолкнуть из себя слова,
промолвил:
     - Я  к  вам  с  серьезным предложением. Если имеете фарфор или серебро,
гобелены  бельгийские  тоже...  меха  идут  в  первую очередь... Но это так,
главное  же  для  меня  фарфор...  Тут  я,  -  рука  с  фуражкой  застыла  в
театральном  жесте, - тут уж, будьте ласковы... Веджвуд, Копенгаген, Мейсен,
Херенде...  Можно  и  наш...  Гарднера,  Кузнецова...  Вы  не  слыхали? - Он
наклонился  к  профессору.  - Они уже вывезли весь фарфор из нашего музея...
Коллекцию графини Браницкой... Сказка! И все - в неизвестном направлении!
     - К  сожалению,  -  сказал  профессор  Отава, - я не торгую фарфором и,
кажется, даже не имею... Только иконы...
     - Иконы!   -   всплеснул   руками   мужчина.   -  Древнерусские  иконы!
Четырнадцатый век! Семнадцатый век! Слыхал! Ей-богу, слыхал!
     - Одиннадцатый,  - сказал Отава, - одиннадцатый, на кипарисовых досках.
Вас это устраивает? А теперь - убирайтесь вон!
     - Иконы  они  тоже  вывезли  из музея. Целая комната икон. Колоссальное
богатство! И тоже - в неизвестном направлении. Но если вы...
     - Вон! - повторил Отава и пошел от незнакомца.
     - Послушайте,  пан  профессор,  -  пятясь,  зашептал  тот,  - вы еще не
ознакомились...  Вам  нужен  деловой  человек... В городе не хватает деловых
людей...  На  Владимирской  открылся  антикварный  магазин  Коваленко... Вы,
конечно, еще не слыхали...
     - Убирайтесь вон!
     - Я первым пришел к вам, не забудьте - я первый. Меня зовут...
     Отава  не  услышал,  как  зовут  скупщика  фарфора  и  икон, потому что
захлопнул за ним двери.
     Тот  называется  так,  другой  называется сяк. Имеют ли теперь значение
названия,  в  дни,  когда  человечество  разделилось  на  порядочных людей и
негодяев? А впрочем, разве оно не было разделено так всегда?
     - Попытаемся  восстановить  наш давний довоенный обычай, - сказал Отава
бабке  Гале,  -  всех  посетителей  приглашайте  в  мой кабинет. А то как-то
неудобно здесь, возле дверей...
     Мотоциклист  притащился  через  день  после  визита  любителя фарфора и
частной  инициативы.  В отличие от ненормального оборванца в кожаном пальто,
этот  оказался  нормальнейшим  во  взбудораженном  мире  тревог  и  смертей.
Рассыпая  мертвый шорох своего плаща, твердо прошел по длинному коридору под
немеркнущими  взглядами  древнерусских святых; на него не произвели никакого
впечатления  ни  еще  большая  коллекция  икон  в  кабинете, ни тысячи книг,
многие  из  которых  для  знатока  были бы настоящим праздником; мотоциклист
никак  не  откликнулся  на приглашение хозяина садиться, даже не взглянул на
венецианское  кресло,  в  которое  неизвестно  как  бы  и вместился со своим
негнущимся,  лощеным  плащом,  достал из полевой сумки какие-то две бумажки,
одну подал Отаве, а в другую ткнул пальцем:
     - Хир. Унтершрибен!*
     ______________
     * Здесь. Расписываться! (нем.)

     Отава  поймал  глазами  на  бумажечке,  которую  ему  подали, несколько
заголовков,  следовавших  один за другим, понял, откуда этот посланец, и, не
читая дальше, спросил по-немецки:
     - Мне собираться или как?
     - Унтершрибен!  -  краснея,  крикнул мотоциклист, которому от роду было
девятнадцать  лет  и который имел неограниченные запасы не растраченного еще
нахальства  и  с  этим  добром  примчался в страну, где, как его уверяли, на
богатейшей  земле  живут  ни  к  чему  не  способные, почти дикие люди, и он
охотно  согласился  с подобными утверждениями, но теперь оказалось, что его,
похоже,  обманули,  ибо  что  же  это за дикие люди, которые могли построить
такой  очаровательный  город,  как  Киев,  а  теперь  вот  еще  - украинский
профессор,  что уже вовсе не вяжется с утверждениями о дикости этих людей; к
тому  же  профессор,  видно, самый что ни на есть настоящий, ибо мотоциклист
отродясь  не  видел  подобных  квартир,  такого  количества  книг,  а уж про
коллекцию икон, то лучше и вовсе помолчать.
     - Унтершрибен!  - выкрикнул он еще раз, потому что профессор колебался;
глупый  профессор,  испугался  обыкновеннейшего  вызова в гестапо, где его о
чем-то  там  спросят  и  выпустят,  правда, могут и не выпустить, такое тоже
часто  бывает,  но  раз уж тебя вот так приглашают, а не забирают ночью, как
сонную курицу, то это примета хорошая, следовательно: - Унтершрибен!
     Профессор  наконец подписался в получении повестки, мотоциклист спрятал
бумажку  в  свою  сумку,  загремел  плащом,  небрежно  повернулся  и ушел из
кабинета  через  длинный  коридор,  усеянный,  будто небо звездами, суровыми
глазами  святых;  следовало бы, конечно, сказать "ауфвидерзеен", но до такой
вежливости  мотоциклист  не  снизошел,  ибо  это  все-таки  не  Германия,  и
профессор  хотя  и настоящий, как видно, но большевистский, а с большевиками
мотоциклисту приказано было бороться, а не раскланиваться.
     Гестапо  помещалось в доме на Владимирской. Хотя снаружи стояла стража,
за   тяжелыми   дверями   Отава   нос   к  носу  столкнулся  сразу  с  двумя
автоматчиками,  а  еще два точно таких же стояли чуточку дальше от двери, на
возвышении,  проходившем  через  весь  вестибюль  в  виде  эстрады.  На этой
"эстраде"  вертелось  еще  несколько  людей  в  гражданском,  и  среди них -
молодая светловолосая женщина.
     Один  из  часовых  молча протянул руку, Отава положил ему в ладонь свою
повестку.
     - Ждать,  - сказал по-немецки часовой. Все они, начиная с мотоциклиста,
начиная  еще с охранников Сырецкого лагеря, в обращении к местному населению
употребляли   только  инфинитивные  формы.  Не  говорили:  "иди",  "садись",
"работай", "жди", а - "идти", "садиться", "работать", "ждать".
     Видимо,  этой  безличностью  в  обращении  они  хотели подчеркнуть свое
презрение  к  завоеванным или сразу же хотели приучить гражданское население
к жандармскому жаргону.
     Часовой снял телефонную трубку, попросил какой-то номер.
     - К  вам  здесь,  -  сказал  кому-то,  взглянув  на  повестку,  не  без
удивления произнес: - Профессор. Профессор Отава. Хорошо.
     Положил  трубку,  посмотрел  на  Отаву уже и вовсе дикими глазами, так,
будто  он  причинил ему бог весть какое огорчение своим неожиданным здесь, в
этом мрачном учреждении, званием, гаркнул:
     - Ждать здесь!
     С  "эстрады"  спустилась  женщина,  подошла  к  профессору, сказала ему
по-украински:
     - Вас просят подождать здесь.
     - Благодарю,  -  ответил Отава, - в предложенном мне объеме я, кажется,
могу очень хорошо понимать немецкий язык.
     - За  вами  сейчас  придут, - не слушая его, заученно сказала женщина и
отошла в сторону.
     На  профессора  смотрели  все:  часовые у дверей, часовые на "эстраде",
несколько  подозрительных  типов  в гражданском - то ли шпики, то ли палачи.
Ему  неприятны  были  эти  смотрины,  еще  более  неприятным было ожидание у
дверей,  унизительное  и  жалкое,  он  чувствовал  себя  сейчас  в положении
больного,  которого разрезали на операционном столе и забыли или не захотели
зашить.  Если  бы это было при других обстоятельствах, до войны в его родном
городе  (а  теперь он стал чужим, чужим!), то он бы ни за что не стал ждать,
сказал  бы:  "Что?  Нужно ждать? Ну, так к в другой раз" - и немедленно ушел
бы.  Но  тут  ему  некуда  было  идти, он был в западне, знал, что все равно
отсюда  его  никто  не  выпустит; не прийти сюда тоже не мог, потому что все
равно  забрали бы, а так еще была какая-то надежда, он весьма недвусмысленно
выразил  ее  сыну, когда шел в гестапо: попросил Бориса, чтобы тот ждал его,
чтобы  никуда не выходил из помещения, не лез на рожон, очень просил сына, и
тот  обещал,  только  уже  когда  отец был у дверей, Борис глухо спросил: "А
если не вернешься?"
     Отава  сделал  вид,  что  не  услышал  вопроса сына, поскорее закрыл за
собою  двери: он хотел вернуться, верил почему-то, что вернется домой, а что
дальше  -  не  знал. Если бы не сын, то не было бы для него никакой трагедии
даже  в смерти. Но был сын. А еще было дело его жизни. Собственно, у каждого
есть  какие-то дела, но убивают людей, не спрашивая, что они оставляют после
себя  незаконченным,  неосуществленным. Наверное, незаконченных дел гибнет с
людьми больше, чем завершенных...
     Наконец  за  Отавой  пришли.  Невысокий  черноволосый молодой человек с
расчесанными    на    пробор    лоснящимися   волосами,   густо   смазанными
бриллиантином,  важно  спустился  по лестнице, подошел к часовому, отобрал у
него  повестку,  небрежно  помахивая ею, снова направился к лестнице, издали
уже бросив через плечо Отаве:
     - Комм!*
     ______________
     * Пошли! (нем.)

     Поднимались  на  третий  или  четвертый  этаж,  лестничная  клетка была
ограждена  плотной  проволочной сеткой, чтобы никто не попытался броситься с
высоты  и  таким  образом избавиться раньше времени от всех тех мук, которые
ему  уготованы;  плутали по длинным коридорам с мертвыми дверями, профессору
казалось,  что  они  никогда  никуда  и  не придут, он хотел, чтобы это была
просто  шутка,  чтобы  его так вот поводили-поводили, а потом и выпустили из
этого  мрачного  здания,  потому  что  и  в самом деле - о чем он должен был
здесь  говорить,  о  чем  давать  показания? Но вот открылась одна из многих
безликих  дверей,  он  очутился  в  казенной,  плохо  побеленной  комнате, в
которой,  кроме  стола  и  двух стульев, ничего не было; черноволосый бросил
ему:  "Ждать!" - и исчез, но вышел не в ту дверь, через которую они вошли, а
в  другую,  которая была в боковой стене и вела, как успел заметить Отава, в
точно такую же мертвую, пустую комнату.
     Профессор  немного  постоял  средь комнаты, надеясь, что к нему придут,
но  никого  не  было, зато появилось неотвязное ощущение, что за ним следят;
оно  было  таким  навязчивым, что он даже стал оглядываться вокруг, но нигде
не  увидел  ничего похожего на устройство для слежки, на него могли смотреть
разве  что сквозь щель в дверях, но это было несерьезным для такого мрачного
учреждения.
     Садиться  на  стул  не хотелось, потому что если его начнут допрашивать
(о  чем?  о  чем?),  то  уж  непременно  посадят  на  стул в заставят сидеть
долго-долго,  прикажут  думать,  взвешивать.  Не трудно себе представить ход
такой процедуры.
     Отава  прошелся  по  комнате,  встал у окна. Надеялся, что увидит Киев,
быть  может,  Крещатик,  а  возможно, и Софию, с высоты Киев еще прекраснее,
хотя,  конечно,  не  со  всякой  высоты, как он в этом уже убедился, сидя на
сырецком  холме.  Однако  не  Киев  увидел  профессор Отава. Окно выходило в
узкий  двор,  запертый  с  противоположной стороны зданием, похожим то ли на
пакгауз,  то  ли  на пожарное депо, такое оно было высокое и безликое, но, в
отличие  от  хозяйственных  помещений,  здание  это,  как и основной корпус,
делилось  на этажи, только этажи были какие-то приземистые, так что трем или
четырем  этажам  основного  корпуса  соответствовало примерно пять или шесть
этажей  того  строения, и этажи в нем, как и в основном здании, обозначались
окнами,  один ряд таких окон проходил почти на уровне глаз профессора Отавы,
он  хорошо видел их со своей позиция и мог убедиться, что это, собственно, и
не  окна  в  обычном  смысле этого слова, а просто отверстия, как в собачьей
будке,  с  той  лишь  разницей,  что собак никто еще не догадался прятать за
стальными  решетками,  а  тут все окошки были защищены так надежно, будто за
ними хранились все золотые запасы мира.
     - Пан  профессор  Отава?  -  послышалось  за  спиной. Отава повернулся.
Позади  него  стоял  высокий,  худощавый  зондерфюрер  с  полоской орденских
планок  над  карманом  форменного  френча,  устало щурился против света, изо
всех сил изображая вежливость и интеллигентность.
     - Да, - сказал профессор. - Я - Отава.
     - Простите,  что  заставил вас ждать. - Зондерфюрер говорил - о диво! -
на  украинском  языке,  хотя  с  непривычным  металлическим оттенком, но все
равно  по-украински,  -  видимо, он был из людей, подготавливаемых Альфредом
Розенбергом  для  освоения новых территорий, а возможно, профессор имел дело
с   полиглотом,  владевшим  всеми  европейскими  языками.  Какое  это  имело
значение?
     - Прошу  садиться,  -  пригласил  зондерфюрер  и  не  сел,  пока не сел
профессор,   видимо,   когда-то  его  обучали  хорошему  тону,  а  возможно,
опять-таки  специально  все  приготовил для встречи с советским профессором,
хорошо  зная, что с немецкой бесцеремонностью Отава уже вдоволь познакомился
в лагере, так пусть убедится еще и в немецкой цивилизованности.
     - Курить?  -  спросил  зондерфюрер, не придерживаясь больше правильного
словоупотребления  и  переходя  даже  в  чужом  для  него  языке  на обычный
солдатский жаргон с безличными формами.
     - Благодарю, не употребляю, - еле заметно улыбаясь, ответил Отава.
     - У вас хорошее настроение? - полюбопытствовал зондерфюрер.
     - Было  бы  лучшим,  если бы мы с вами не встречались, - пошел напролом
Отава.
     - Прошу помнить, - сухо сказал гестаповец, - тут не шутят.
     - Знаю.
     - Тут отвечать на вопросы.
     - Или не отвечать, - уточнил Отава.
     - Нет, - облизывая губы, наклонил голову гестаповец, - отвечать.
     Он  смотрел  на  Отаву  исподлобья, смотрел долго, между ними произошел
поединок  взглядов:  Отава  выдержал эту молчаливую борьбу, но гестаповец не
разочаровался  и  даже,  как видно, не рассердился, упруго поднялся с места,
прошелся  по  комнате,  затем  приблизился к столу, отпер ящик, посмотрел на
какие-то  бумаги, достал из другого ящика несколько чистых больших бланков с
изображением хищного фашистского орла вверху, сказал, садясь:
     - Вы будете рассказывать.
     - Что именно? - не понял Отава.
     - Все.
     - Но что именно?
     - Вы - профессор Отава. Так?
     - Раз  вам  это  известно, то в самом деле так. Я Отава. Был профессор.
Теперь просто...
     - Мы еще будем говорить об этом. Большевик?
     - Как все, - сказал Отава. - Как весь мой народ.
     - Я спрашиваю - вы член партии большевиков?
     - Сейчас это не играет роли.
     - Я спрашиваю.
     - К сожалению, не был членом партии, но теперь жалею. Очень сожалею.
     - Моральные  критерии  нас  не  интересуют.  Дальше:  с  какой целью вы
остались в Киеве?
     - То есть?
     - Зачем вы остались в Киеве? Варум, то есть почему?
     - Но ведь... странно... Это - мой город... Здесь мой отец, дед, все...
     - Моральные категории нас не интересуют. С какой целью вы остались?
     - Что  касается  меня,  то  тут  были  разные причины, но... Весь народ
остался на своей земле. Вы что - будете допрашивать весь наш народ?
     - С  какой  целью?  -  не  слушая его, торочил свое зондерфюрер, что-то
быстро царапая простым карандашом на бумаге.
     - Спасал  исторические  сооружения  Киева,  - сказал утомленно Отава, -
соборы,  Лавру...  Это,  конечно,  бессмыслица, один человек здесь ничего не
мог  поделать,  но  мне  помогали...  Многие люди помогали, хотя, конечно, у
людей - другие заботы... Но не будем об этом...
     - А какая цель? - Гестаповец долбил в одно место, будто дятел.
     - Все, больше мне сказать нечего.
     - Кто остался с вами?
     Отава  решил,  что  речь идет о Борисе. Конечно, они знают о сыне точно
так  же,  как  уже  все  знают  о нем, но произносить имя сына в этом логове
смерти он не мог.
     - Один,  - сказал он, - я всегда был одиноким... Кто хочет идти на риск
открытий и новых теорий в науке, должен быть готовым к одиночеству...
     - Повторяю:  нас  не  интересуют  категории моральны