ое, тоже
полностью  не осознав значения и последствий этого жеста, послушно встретила
губами  эту  руку,  поцелуй  был  сухой,  короткий, еле заметный, но он был,
этого  было  уже  вполне  достаточно, чтобы у Ярослава отлегло от сердца, он
вырвал у Ситника свечу и повел княгиню в ее покои, освещая темные переходы.
     Возвратился  он  не  скоро,  но  Ситник  терпеливо ждал на том же самом
месте,  где  увидела  его  княгиня,  раскрыл  было рот для оправданий, хотел
просить  у  князя  прощения за то, что не уберегся и все-таки попал на глаза
княгине,  но  Ярослав  остановил его небрежным жестом руки, - сегодня он был
просветленный и добрый.
     Боярин  умел  пользоваться  такими  настроениями  князя,  он  мгновенно
вбежал  в  палату,  плотно  прикрыл за собой дверь и сказал придавленным, но
выразительным голосом:
     - Княже, не тем веришь, кому следует! Не тем!
     Ярослав  посмотрел  на  него  немного  удивленно,  но  одновременно и с
раздражением.
     - Молвил  я  не  раз  тебе,  княже,  -  не уловив перемены в настроении
властелина,  доверчиво  бормотал  Ситник,  - всегда следует смотреть, откуда
человек  пришел и что он за человек... Вот Пантелей, отрок... Откуда пришел?
Из Древлян. С кем?
     - Постой,  -  устало  сказал  князь,  и  в голосе у него еще было полно
доброты,  -  не  тарахти.  Говорено же тебе многажды: для державы в человеке
важны  прежде  всего  способности.  Пантелей  умудрен  письму,  а  ты  -  не
способен. Так кого я должен выбирать для дел летописания?
     - Верно  молвишь,  княже  великий,  о  способностях,  -  склонил голову
боярин.  -  А  душа?  Душа  должна  быть  чистой и преданной. Так? А ежели у
человека  душа,  будто  у дикого коня - тарпана: так и рвется, так и рвется?
Тогда  что? Тогда нужно присмотреться к человеку пристально: кто он, откуда,
как, почему?
     - Надоел,  -  прервал  его  князь. - Говори, что там у Пантелея? Почему
цепляешься к отроку?
     - Пишет не то! - выпалил боярин.
     - Откуда знаешь? Ты ведь в письме темен.
     - Для князя все сделаю!
     - Говори толком!
     - Не  то  пишет!  -  снова  воскликнул Ситник. - Каждый день принимаю у
него  исписанные  харатьи, он и заприметил, видно, что я в письме не смыслю.
И вот пишет, пишет - да писнет!
     - Что же?
     - Супротив князя, видит бог.
     - Ведомо тебе откуда, спрашиваю?
     - А  я  хитрый!  Заметил,  что  на  каждой  харатье слова пишутся в два
столбца  - по двадцать и пять строчек, и устав одинаковый, так оно заведено,
так  этому  Пантелей  пресвитером Илларионом и обучен. Но нет! Дописывает он
между  столбцами еще что-то, сверх этих узаконенных строк... Лишние? Лишние.
И  устав там маленький, словно бы прячет в нем отрок греховные мысли. Что-то
там есть, княже, что-то бродит в душе отрока! Да и у одного ли отрока!
     - Ну,  вот что, - сказал Ярослав, - вот я хотел просить тебя, да забыл.
Наверное, придешь завтра.
     - А как же с Пантелеем?
     - Кто  князь  -  ты  или  я?  - тихо спросил Ярослав, и лицо его начало
наливаться гневом.
     - Ты,  княже,  ты,  а я раб твой преданный. - Ситник отступил до самого
порога.  -  Грешен  я,  но  слабость  имею  к  тебе,  княже. Хочу как лучше.
Стараюсь  денно  и  нощно, хотя и тяжко. И с иконами, и с попами тяжко, и со
смутьянами,  и  с  этими  письменами,  и с Софией да Сивооком. Не доведет до
великого  добра  наука  и  письмо,  но  ради  тебя,  княже, все делаю... Все
богатство  свое  отдал  за  книги...  Купил  у  гречинов несколько книг, уже
имею... целый сундук...
     - В голове нужно, а не в сундуке, - мрачно улыбнулся Ярослав.
     - Семью   забросил...  Доченька  у  меня  была,  Величка...  Умерла  от
хворости, а я с тобой тогда в походе был, не смог спасти.
     - Ну,  ладно,  ладно.  -  Ярославу  стало  не по себе. У всех горе, все
перед  смертью бессильны. Не знал князь, а Ситник не говорил, что Величка не
просто  умерла  от  мора, а сбежала из дому еще тогда, когда он отвез малого
Сивоока  с  намерением  продать  его  кому-то. Сбежала и исчезла. Никогда не
вспоминал  боярин  о  дочери, а сегодня подслушал разговор князя с княгиней,
смекнул,  что  может  пригодиться  и  смерть  Велички.  Ждать  не  довелось.
Пригодилось.
     - Я  там  принес  эту  харатью.  За  дверью  она  у меня, в сундучке, -
заторопился  Ситник,  улавливая  перемену  в  настроении  Ярослава.  Не стал
ждать,   что   скажет  князь,  метнулся  за  дверь,  внес  сундучок,  достал
пергамент, подал Ярославу.
     Ярослав  сразу же увидел дописанные отроком слова про слезы. Догадался,
наверное,  почему  дописал  это  отрок,  но  Ситнику не сказал, вместо этого
вслух  прочел  ему  место,  в  котором  речь  шла  о  книгах.  Боярин слушал
оторопело.
     - Понял?  -  спросил у него по прочтении князь. - Мудрость нам нужна. И
люди для мудрости - тоже. Понял?
     - Ага,  так,  -  захлопал  глазами  Ситник,  хотя  ничего не понял и не
сообразил,   только  обливался  потом  от  страха  перед  князем  и  глубоко
затаенного  недовольства  на него за то, что он отдает предпочтение какой-то
там    мудрости    перед    делами    государственного    значения,   делами
первостепенными,  сравнить  которые можно разве лишь с краеугольным камнем в
здании. Вынь этот камень - развалится все здание.


                                  1966 год
                                 ЛЕТО. КИЕВ

                                                         Изгибы твоих бровей
                                                            могут довести до
                                                   бешенства... твой упругий
                                                    живот - словно арена для
                                                           боя быков в Ниме.

                                                                   П.Пикассо

     Уехал  -  приехал.  А  что  изменилось?  Киев  точно так же нежился под
ласковым  солнцем,  утопал  в  буйной  зелени своих парков и скверов; по его
улицам,  новым  и  старым,  с лихорадочной скоростью мчались куда-то машины,
гудели  мосты;  под  летним  светло-голубым  небом  сверкали белые соборы, -
никто  и ничто не замечало отсутствия Бориса Отавы в этом большом городе, не
произошло  никаких  изменений  за  то  время,  пока  он изнывал в стеклянных
канцеляриях  Запада;  каждый  день  рождались  дети,  каждый  день во Дворце
бракосочетания   (кроме   выходных)   происходили   торжественные  свадебные
церемонии,  каждый  день  умирало какое-то количество жителей - вот так и мы
приходим  в  этот  мир  и  так уходим, незаметно и бесследно. А? Незаметно и
бесследно?  Неправда!  Он  поехал  и  приехал  в  самом  деле незаметно, без
духовых  оркестров  и  речей  на  перроне, без фоторепортеров, но вскоре все
газеты  написали о результатах его поездки, о том шуме, который он поднял на
Рейне,  откликнулись  живые свидетели, нашлись очевидцы мрачных событий зимы
сорок   второго   года  в  Киеве;  оказалось,  что  сотням  людей  близка  и
небезразлична  была  судьба  Гордея  Отавы,  а  еще более важной была судьба
всего, что принадлежало им, что составляло народную собственность.
     Возможно,   впервые   Борис   Отава  почувствовал  необходимость  своей
специальности  не только для отдельных любителей старины, но и для всех. Его
приглашали  к  студентам,  на  заводы,  в  клубы,  он встречался с городским
активом,  и  всюду  его  расспрашивали,  интересовались  его  выступлениями,
принимали резолюции.
     И  хотя  Борис  впервые  оказался в центре внимания всего Киева, это не
приносило  ему  радости,  им все больше овладевало какое-то беспокойство, он
сам  не  знал,  что  с ним происходит, объяснял это своей научной миссией на
Рейн,  потому  что,  в  сущности,  он ничего там не добился, лишь потревожил
всех  этих  оссендорферов, а потом поехал себе домой, оставив все хлопоты на
долю  работников  посольства, прежде всего на симпатичного Валерия, которому
тоже  осточертели  рейнская  глина  и болтливые чиновники, умеющие утопить в
потоке слов любое дело.
     Своего  состояния  Борис  еще  как  следует  не осознал, и тогда, когда
садился  в  вагон московского поезда, он еще цеплялся мыслью за какие-то там
неотложные  дела,  которые, мол, гонят его в Москву, мысленно клялся прямо с
вокзала  позвонить  в  Министерство  иностранных  дел,  чтобы узнать, нет ли
новостей  с  Рейна;  в  самом  деле,  побежал  сразу  же  к автомату, бросил
двухкопеечную  монету,  долго  прицеливался  пальцем в круглые отверстия над
номерами,  подсознательно  ткнул в один кружок, в другой, диск прокручивался
туго,  со скрипом и скрежетом, раздавались длинные гудки, долго и болезненно
отдаваясь  в  висках у Бориса; наконец на другом конце раздался голос, голос
этот был знакомый уже тысячу лет, он существовал для Отавы вечно.
     - Тая, - почти шепотом сказал он, - Тая, это я приехал.
     - В самом деле? - насмешливо спросила она.
     - Я стою на Киевском вокзале.
     - Очевидно, все-таки не на вокзале, а на тротуаре.
     Он  не  улавливал насмешливости в ее голосе и словах, возможно, впервые
в  жизни так терялся перед женщиной, которой, в сущности, и перед глазами не
было, - находилась она где-то очень далеко.
     - Я должен тебя увидеть, - сказал Борис хрипло, - сегодня же.
     - Снова едешь за границу?
     - Не  в  этом  дело.  Я понял... Но об этом - не по телефону. Мы должны
непременно увидеться, и непременно сегодня...
     - Я не люблю этого слова.
     - Какого слова? - Он растерялся.
     - "Непременно".  В  нем  есть  что-то  неприятное. По крайней мере, для
женщины.  Возможно,  для  такой  женщины,  как  я.  - Тая, кажется, не могла
отрешиться  от  насмешливости,  а может, просто хотела выиграть время в этих
рассуждениях  о словах. Но что для нее время, когда речь сейчас идет о самом
важном для них обоих?
     - Тая,  где  мы  увидимся?  -  почти  ультимативно  спросил Борис. - Не
пытайся  отказываться.  У  меня очень серьезные намерения. Ты даже не можешь
себе представить, какие серьезные. Итак: где?
     - Ну...   -  Она  заколебалась.  -  Раз  уж  ты  так  настаиваешь...  в
одиннадцать...
     - Хорошо, - тотчас же согласился он.
     - Нет,  наверное,  не  выйдет,  - быстро сменила она прежнее решение, -
давай в четырнадцать.
     - В четырнадцать. Согласен.
     - Манеж знаешь?
     - Да.
     - Вот  там  между  Манежем  и  Александровским садом есть остановка. Не
помню, троллейбусная, или автобусная, или, быть может, для такси.
     - Найду.
     - Я буду ждать тебя там.
     - Нет, это я буду ждать!
     - Не  смей,  -  сказала  она,  -  если  ты  придешь  хотя  бы на минуту
раньше...
     - Я буду точно в четырнадцать...
     - Тут  ко  мне  пришли.  -  Трубка  звякнула  в  неведомой  дали. Борис
застенчиво улыбнулся своей вдруг онемевшей трубке.
     А потом произошло вот что...
     Ровно  в  четырнадцать  он шел от Исторического музея по тротуару вдоль
высокой   железной  ограды  Александровского  сада.  С  одной  стороны  было
величественное  спокойствие  Кремля,  с  другой  -  гремела  тысячами  машин
Москва,  впереди  -  Борис уже видел ее - одиноко стояла на остановке Тая, в
белом  платье,  тонкая,  гибкая,  словно  девочка; казалось ему, что смеется
она,  хотя  лица  ее  еще  не различал, но, когда подошел ближе, убедился: в
самом  деле, улыбается. Представил ее лукавые губы, приближенные к его лицу,
ее  разноцветные  глаза,  чуть  не  бежал  к  Тае, попутно готов был творить
молитву  в  честь  тех  неведомых  сил,  которые в многомиллионной Москве, в
самом  центре,  средь  бела  дня  давали  возможность  двоим встретиться без
единого  свидетеля,  без  малейших  помех.  И  именно  тогда  Борис  заметил
человека.  Их  могло  тут  быть десять, и сто, и тысяча одновременно, потому
что  такое  ведь  место  и такое время! Был лишь один, это не давало никаких
оснований  для тревоги, но что-то словно бы ударило Бориса в грудь, какое-то
словно  бы  предчувствие  беды  ощутил  он  вдруг, хотя никогда и не верил в
предчувствия.  Высокий  мужчина  быстро шел по тротуару прямо на Таю. Откуда
он  взялся и когда? Белокурый, волосы зачесаны на пробор, красивое, кажется,
лицо.  Мужчина  опережал Бориса. Вроде бы его и не было только что, а теперь
вот  вынырнул  неизвестно  откуда и уже приближался к Тае. Сейчас он пройдет
мимо  нее  и  пойдет навстречу Отаве, минует его и пойдет дальше, так всегда
бывает в большом городе, так должно было случиться и на этот раз.
     Однако нет...
     Мужчина  дошел  до  Таи,  обернулся.  Кажется,  он  намеревается  ждать
троллейбуса или какого там беса - ну что ж.
     Однако нет!
     Мужчина  не  остановился!  Он  продолжал  свое  движение,  это  уже был
какой-то  кошмар, такого не выдумал бы для Отавы даже самый заклятый враг, -
мужчина  как-то  сноровисто  повернулся,  оказавшись теперь к Борису спиной,
подцепил  согнутой  в  локте  правой  рукой Таину руку и, не останавливаясь,
пошел  себе снова туда, откуда появился, только теперь уже не один, а забрав
с  собой  Таю,  то  есть  ту  женщину,  которая ждала его, Бориса Отаву, и к
которой  торопился  он,  то  есть  Борис  Отава,  - собственно, единственную
женщину  на  свете,  которая  сумела  вырвать Бориса из заколдованного круга
одиночества, для того чтобы снова бросить его в одиночество!
     Он  не  мог  опомниться.  Насилие?  Совершено  насилие  над Таей? Нужно
бежать  и  спасать ее? Хотел бежать следом, хотел... Но те двое шли спокойно
и  дружно,  женщина  не  вырывалась, не оглядывалась, не призывала на помощь
Бориса,  хотя  знала,  что  он  сзади,  видела его только что. Светловолосый
мужчина  наклонился  к  ней  доверительно,  интимно,  что-то говорил, задрав
голову  в  смехе.  Тая  тоже смеялась, Борис видел это по ее спине, это было
ужасное  зрелище - видеть, как смеется любимая тобой женщина, как смеется...
ее спина! Безумие!
     Он  шел  за ними. Понимал, как это позорно и унизительно, однако ничего
не  мог  поделать, шел будто привязанный. Почему-то думал, что они свернут к
Боровицким  воротам  и пойдут в Кремль, и там он их где-нибудь догонит, и...
И что?
     Но  они не свернули, пошли дальше по тротуару, в самый водоворот машин,
в  бурление  Москвы,  и  этот  светловолосый  молодой  человек снова говорил
что-то  смешное,  а  Тая  смеялась  уже  не  только  спиной,  но всем телом,
смеялась  неудержимо,  буйно,  не  было  сил дальше терпеть этот смех. Борис
повернулся и ушел в гостиницу.
     Он  не  пытался  звонить,  не  ждал  звонка,  не хотел ничего знать, не
жаждал  объяснений.  Испокон  веков Отавы отличались упорством и твердостью.
Даже когда эта твердость ранит собственное сердце.
     Свершилось!
     И  в  Киеве не ждал теперь ничего. Студенты разъехались на каникулы. Из
посольства  сообщили,  что с делом Оссендорфера придется подождать до осени,
ибо  все  чиновники  убежали  к морю и на воды. Отава каждое утро садился за
свою  привычную  работу,  писал,  рвал  написанное,  снова  писал. Потом шел
прогуляться,  по  Владимирской  доходил  до  Софии,  смешивался  с  группами
экскурсантов, прячась за их спинами, слушал привычные голоса экскурсоводов.
     - Собор  сооружен  в  эпоху  княжения  Ярослава  Мудрого... Точная дата
строительства неизвестна...
     Известна,  известна...  Вскоре станет известной всем. Он докажет это на
фактах. Отец жизнь свою отдал, чтобы доказать это, а он...
     - ...Неизвестны также имена строителей...
     Станут  известны...  Рано  или  поздно все становится известным на этом
свете!  Не  играет  роли,  каким образом и кто открывает людям тайны и какой
ценой. Где ты бродишь, моя доля?..
     - Этот собор относится к ценнейшим памятникам архитектуры...
     Не  так! Зачем употреблять слово "памятник"? Его нужно называть просто:
"Диво".  И  как  родился  свыше  девятисот лет назад в мыслях Сивоока, и как
сооружался,  и  как украшался, и как продержался единственный во всей Европе
с того столетия целый и прекрасный - разве не диво?
     Быть  может,  был иногда жестоким этот собор. Требовал пожертвований не
только  драгоценностями,  но  даже  человеческими  жизнями.  Разве профессор
Гордей Отава не пожертвовал своей жизнью? Видимо, так нужно.
     А  потом  Борис выходил во двор, в лицо ему било солнце, вдали виднелся
собор  - белый, добрый, ласковый, в окружении золота и зелени, и все в груди
Бориса  кричало  и  протестовало:  "Нет,  нет,  нет! Человек должен жить как
человек, а не превращаться в жертву! Нужно жить, как живут все люди!"
     Когда уже и не ждал, нашел в почтовом ящике письмо из Москвы.
     Она писала:
     "Борис!
     Все  эти  дни  моя  совесть  отягощена,  будто  у плохого врача детских
болезней.  Тогда  получилось так некрасиво и неприятно для тебя. Поверь: это
просто  случайное  совпадение,  а не мое сознательное намерение. Я ждала там
только  тебя.  Зачем  ждала?  Сама  не  знаю. Возможно, это и к лучшему, что
появился  именно он. Если уж быть искренней до конца, то скажу, что мы с ним
часто  назначали  свидание  на  этом месте. Не в тот день. Нет. В тот день я
назначила  тебе.  Клянусь!  Но  так  вышло.  Ты  подумаешь  с  негодованием:
вертихвостка.  Наверное,  вообще выбросил меня из головы и из сердца (если я
там  была). Но будь великодушен. Порадуйся, если и не за Тайку, то просто за
еще  одного  человека,  который  что-то  интересное  нашел в жизни. А это не
такая  уж малость. Нет ничего ужаснее, чем искать и ничего не найти. Помнишь
ибсеновского  Пер  Гюнта?  Искал всюду и везде, искал в самом себе, снимал с
себя  наслоения  и  случайные  маски,  как  снимают  кожуру  с луковицы. И -
ничего.   Пустота.   Абсолютнейшая  пустота.  Это  самое  ужасное.  А  жизнь
сокращается   с  каждым  днем,  с  каждым  произнесенным  словом,  с  каждым
брошенным  взглядом.  Никто  не замечает этого так, как женщина. Поверь мне,
Борис.  Говорю  это  для  тебя,  потому что ты считаешь, что жизнь давно уже
остановилась, где-то в десятом или одиннадцатом столетии..."
     Он  читал  и  невольно  ловил  себя на мысли, что не углубляется в суть
слов,  не  понимает почти ничего, покамест он просто по-глупому, как-то дико
обрадовался  самому  факту  получения  письма  от  Таи,  -  так  должен  бы,
наверное,  радоваться  дикий человек красиво оформленной бомбочке со скрытым
в  ней часовым механизмом, не ведая о том, что бомба эта вскоре разнесет его
в куски.
     "...Тот  человек,  которого ти видел (и как хорошо, что ты увидел его и
теперь  не нужно объяснений!), - композитор. Он понял меня. И как женщину, и
как  человека.  Что  он  сделал?  Ты  улыбнешься, услышав, но для меня - это
чрезвычайно  важно. Он взял все мои рисунки (разумеется те, которые нравятся
мне  самой) и сделал что-то наподобие музыкальных гравюр из этих рисунков, а
потом  все  это  соединил  в  целостную картину. Получилась оратория на тему
моих   рисунков,   что-то   неслыханное,   невероятное,   все,  кто  слушал,
восторгаются,  хвалят.  Ты  не  можешь  представить,  какое это чудо! Каждый
хочет   что-то  сказать  миру.  Каждый  хочет,  чтобы  его  услышали.  Тогда
задерживается  время  -  и жизнь становится почти вечной! Ты слышишь, Борис?
Вечность  -  не  в  твоих  соборах,  а  в каждом из нас, нужно лишь уметь ее
обнаружить и добыть. Этот человек..."
     Этот   человек...   этот   человек...   Наконец   Борис  заставил  себя
сосредоточиться,  он  теперь  не  просто  прочитывал  слова  -  складывал их
вместе,  формировал  из  них  предложения,  -  он  понял  наконец,  что  это
последнее  (!)  письмо  Таи  к  нему,  к  тому  же,  кажется,  письмо  не  с
комплиментами,  и  не  с раскаянием, и не с извинениями, а полное обвинений,
незаслуженных и жестоких для человека в таком положении, как Отава.
     Первым  его  чувством  после того, как стал осознавать содержание этого
жестокого  письма,  было  возмущение.  Нет,  просто какая-то снисходит