брил про себя надлежащим образом выдумку Коснятина с
этим  бесконечным  столом,  за  которым  вместилось пол-Новгорода, и с этими
крикунами,  которые  подгоняли  пиршество  своими  восклицаниями, но в то же
время  и  отчетливо  видел:  не  получается  у  него так, как это получалось
всегда  у  князя Владимира в Киеве. Прежде всего тот никогда не полагался бы
на  чью-то  выдумку  или  порядок  -  он сам бы велел, что делать и как, ибо
хорошо  ведь знал: все неудачные дела, причастен к ним князь или нет, бьют в
конце  концов по князю, ложатся на него провинностью и убытком. И уж если бы
князь  Владимир  затеял  такое  пиршество  и  созвал  столько люду (а у него
бывало  и  больше,  это знал и Ярослав, да и Коснятину было известно, потому
он,  видимо,  и  попытался  чем-то  приблизить  Новгород  в  своих обычаях к
Киеву),  то все равно не сел бы за стол так, чтобы по сторонам стояли толпы.
Он  велел бы настрогать столов для всех, и всем бы подавалось питье и еда, и
было  бы  такое  веселое и безудержное пиршество, да похвальба, да ухарство,
что  к  концу  дня  забывали  уже, кто смерд, кто боярин, кто воевода, а кто
дружинник,  и  сам  князь  окружен был то одними, то другими, то воинами, то
гуляками,  то  женами  своими  и чужими, которые ему понравились, которых он
приметил, быть может, в эту лишь минуту.
     А  тут - этот холодный завистливый крик черных людей, поставленных ради
высокомерия,  этот  смутный  дождик,  да  еще  и чужая, неприступная в своей
гордыне  женщина,  которая  вреде  бы  стала княгиней, его женой, но кто его
знает,  стала  ли,  ибо  не  замечает Ярослав, чтобы понравилось ей ее новое
положение.
     Гулянье   продолжалось  еще  и  при  свете  факелов,  ибо  не  годилось
отправлять  людей  при  свете солнца, варено и жарено всего столько, что пир
должен  был  длиться, быть может, и неделю, самым большим обжорам и пьяницам
возле  этого  стола  (а  то  и  под  столом) надлежало и ночь заночевать, но
кто-то  все же помнил о главнейшем - о князе и княгине, и, когда темнота уже
плотно  опустилась  на  землю и крики толп доносились словно бы из-за черной
стены  ночи,  поданы  были  к столу новгородские просторные сани, застланные
мягким  персидским  ковром,  запряженные  четверкой  белых  коней, в богатой
сбруе,  убранных  зеленью  и  цветами,  и  сам  Коснятин  выхватил у возницы
скрипучие  вожжи,  изукрашенные  серебряными  наклепками, развернул сани так
лихо,  что  даже комья грязи разлетались во все стороны, и пригласил молодых
садиться.
     И  как  только  князь  подвел  княгиню к саням и она прилегла на ковер,
потому  что  сесть  там  было невозможно, а Ярослав прижался к ней, Коснятин
отпустил  вожжи,  и  кони  рванули  с места во весь опор, грузному посаднику
пришлось  подпрыгивать  на  своем  сиденье - и тут обе, невидимые уже почти,
стены  люда  разрушились,  рассыпались,  с  двух  сторон  ринулись  к саням,
смешались  вокруг  них  с  криком, визгом, восклицаниями, диким хохотом; над
князем  и  княгиней  нависали и мигом исчезали длинные бороды, разевались на
них  с  неразборчивыми  криками  черные  рты,  горели любопытные глаза, люди
толкались,  наваливаясь прямо на сани, кто-то пытался отломить от саней хотя
бы  щепку,  еще  кто-то  догадался  отполосовать огромные куски драгоценного
ковра,  кто-то  попробовал  жечь ковер полыхающей лучиной; Коснятин с трудом
пробивался  сквозь  столпотворение,  кони,  фыркая  и мотая головами, тянули
сани  медленно,  потому  что  перед  ними  толпилось  множество возбужденных
людей,  посадник  начал  уже сожалеть, что не выставил на пути князя дружину
двумя  рядами,  зато Ярославу хоть теперь понравилось то, как поворачивалась
его  свадьба, он рад был, что люд сломил запретную незримую межу, отделявшую
его  от  князя;  Ярослав  чувствовал:  вот  где его сила - в этих ошалевших,
ослепленных  глупым  любопытством  людях; приятно было ощущать, как пугается
холодная королевна этих забияк, прижимаясь к нему, ища у него защиты.
     И  уже на княжеском дворе по-молодому соскочил с саней, бодро взмахнул,
почти  дружески,  беспорядочному  сопровождению  и  людской  толпе,  которая
заполнила  весь  двор,  взял  княгиню  на  руки,  и хотя она была огромной и
неудобной  в  ноше,  но пронес ее немного, пробиваясь сквозь толпу, а княжьи
люди  криком  освобождали  дорогу, все шире и шире, пока все-таки не наведен
был  какой-то  порядок  и  не  создался свободный проход к крыльцу княжеских
палат;  тогда  Ярослав  поставил  жену  на  землю, будто огромную деревянную
куклу,  Ингигерда молча подала ему руку, и он повел ее на первое возлегание,
ибо только телесно дополненный брак может считаться свершившимся.
     А  белые  кони  с санями исчезли куда-то, точно так же незаметно, как и
посадник  Коснятин, да Ярославу не было теперь ни до чего дела, он оставался
наедине  с  молодой  женой, впервые в жизни с глазу на глаз, и мир замкнулся
между   ними  обоими,  не  существовало  больше  ничего,  все  исчезло,  все
забылось,  полыхали  в притемненной ложнице свечи, а им казалось, что только
они  полыхают  и сгорают на огне, который жжет человека, пока он живет, дает
ему  наибольшую  силу  и  одновременно  отделяет  его непроходимой стеной от
всего окружающего.
     Так  и  Ярослав на некоторое время отдалился от дел всего мира и не мог
хотя  бы краешком сердца почувствовать, что, быть может, именно в эту ночь в
дальней  дали,  возле  Киева, на Берестах, отправлялся в свой последний путь
его отец - Великий князь Владимир.
     Бересты  стояли  уже  тогда, когда Киев еще не был большим городом, они
привлекали  тишиной  и  покоем,  и  князь Владимир так полюбил их, что велел
построить  себе  двор в Берестах даже лучше того, который был в самом Киеве.
Отдыхал  там  после  охоты в Зверинце, держал самых любимых наложниц также в
Берестах;  когда  же  занемог,  собравшись  идти  в поход на непокорною сына
Ярослава,  тоже  слег  в  своих  палатах  берестовских,  надеясь  на  скорое
выздоровление,  но  так  и  не  поднялся  -  умер  от колик в боку или же от
божьего  гнева.  В  те  времена  люди  редко жили более шестидесяти лет, все
равно  Великому князю недолго пришлось бы жить, но во многом ускорили смерть
князя  события явные и тайные. Ибо если сын Ярослав открыто шел против отца,
то  другой  сын  -  Святополк,  до  сих  пор  еще  пребывая  в  заточении  в
Вышгородской  крепостце,  снова  задумал дело, еще более страшное, чем князь
Новгородский.  Через  верных  людей  Святополк известил печенегов о том, что
князь  Владимир выступает с войском против Новгорода, и позвал их ударить на
Киев,  как  только покинет его князь со своей дружиной. А чтобы не проходить
через  крепостцы,  поставленные  Владимиром вдоль Роси, печенеги должны были
переправиться  где-то  возле  Переволочны  через  Днепр, пройти по Залозному
шляху  и  приблизиться  к  Киеву  с левого берега, откуда их никто никогда и
ждать  не будет. Так оно и случилось, да только хворости Владимира разрушили
все  намерения Святополка, снова послал он своих верных людей к печенежскому
хану,  предупреждая  его,  чтобы  остановил  орду,  ибо и князь и дружина, и
огромное  множество  войск  -  все еще в Киеве, и ничего, кроме погибели, не
добьются здесь печенеги.
     Но  к  тому  времени  князю  Владимиру  было  уже  донесено  о том, что
зашевелились  печенеги,  поступали  вести,  что  степняки движутся по левому
берегу,  тогда  больной  князь  позвал  к  себе  сына  Бориса, прибывшего из
далекого  Ростова,  чтобы встать возле отца в тяжкую годину, велел ему брать
войско и выступать на Альту, чтобы преградить путь печенегам.
     Борис  выступил  на  Альту,  выбрал просторное широкое поле, где мог бы
дать  битву  печенегам,  но  они,  своевременно предупрежденные Святополком,
ушли в свои степи и растворились там.
     Пока  Борис  стоял  с  войсками на Альте, Великий князь Владимир ушел в
небытие.
     Он  лежал  в большой горнице, выходившей четырьмя окнами на Днепр. Окна
не  закрывались  ни  днем  ни  ночью, князь хотел вдохнуть в грудь как можно
больше  свежего  днепровского  ветра,  но  задыхался  все  больше  и больше,
горница  была  высоко  над землей, над двумя подклетями, в которых толпилась
придворная  челядь,  варились  для  князя  излюбленные  его яства и напитки,
всегда  наготове  сидели  гусельники  и  скоморохи, шуты и красивые девчата,
которые  одной  своей молодостью могли бы возвратить Владимиру здоровье, ибо
часто  бывало перед тем, что во время болезни Великий князь, стоило ему лишь
отдохнуть   взглядом   на  сладком  личике,  выздоравливал  и  снова  вершил
державные  дела, большие и незаметные. Но на этот раз не пускал князь к себе
никого,  не  хотел  никого  видеть, ничего не ел, лишь пил настоянные меды и
воду  из  священного  колодца,  холодную  и чистую, не велел беспокоить его,
никто  не  смел  появляться  в горнице, пока сам князь не позовет, не подаст
знак,  а  знак  тот  был - звук серебряного колокольчика на длинной ручке из
слоновой  кости.  Колокольчик стоял на столике в изголовье князя. Звонок был
слабым,  почти  неслышным,  но  по  ту сторону дверей круглосуточно дежурили
молодые  отроки, они улавливали малейший звук из княжьей опочивальни, немало
удивляя  своей  чуткостью  дружинников,  которые  стояли  на страже у тех же
самых  дверей,  но  не  слышали  ничего,  так,  будто  кто-то заткнул им уши
воском.
     Но  настал  день,  когда  и отроки не смогли услышать никакого звука из
княжьей  горницы.  Как  ни  прислоняли  уши к толстым дубовым дверям, как ни
замирали,  как  ни  сдерживали  дыхание  -  ничего.  Даже  слышно  было, как
днепровский  ветер  влетает  в  открытые  окна  и со стоном проникает сквозь
невидимые  щели,  но от князя не было ни знака, ни звука. Ждали целый день и
целую  ночь.  Могло  ведь  случиться  так,  что Великий князь одолел недуг и
впервые  уснул  спокойно и сладко и набирается сил во сне? Когда же и наутро
снова  не  исходило  из  опочивальни  никакого звука, тогда напуганная гридь
известила  воеводу  дружины,  а  тот позвал двух бояр из Берестов, и вот они
втроем  боязливо  подступили  к  высоким  дубовым  дверям, которые давно уже
можно  было  беззвучно  открыть, потому как петли смазывались гусиным жиром,
чтобы  не  раздражать  князя  ни  шумом, ни скрипом, но никто не отваживался
приоткрыть  двери  хотя  бы  на  палец,  ничей  глаз  не  заглянул в великую
горийцу,  и  только  теперь  эти трое впервые сделали это, осторожно вошли в
палату, и в лицо им ударил тяжелый сладковатый дух покойника.
     Князь  лежал  мертвый.  Эти  трое побоялись и прикоснуться к покойнику,
хотя  следовало  бы  поправить  его  на  постели,  потому  что  лежал  он  с
перекошенной   шеей,   как-то  неуклюже  свесив  голову  с  подушки;  борода
оттягивала  его  челюсть  вниз,  на  усах  запеклась кровь. Позвали поскорее
священника, а тем временем начался совет: что делать?
     Князь  умер без причастия, без исповеди, что самое плохое - не известив
о  своей последней воле, не назначив преемника своей власти. Правда, он звал
к  себе  сына  Бориса и дал ему войско, чтобы выступить против печенегов, но
этого  еще недостаточно, чтобы провозгласить Бориса Великим князем Киевским,
потому  что  есть  братья  и  постарше  - есть самый старший Святополк, есть
Мстислав,  есть  Ярослав, который своим дерзким отказом подчиняться отцу уже
довольно откровенно заявил о своих притязаниях на Киевский стол.
     В  Бересты  позвали  киевских бояр и воевод, а тем временем верные люди
из  гриди  тоже  не  дремали,  дали  знать:  одни  -  Предславе,  а другие -
Святополку  в Вышгород о кончине Великого князя, и эти уведомления мгновенно
опередили  все то, что родилось в тугих головах киевских бояр, ибо Предслава
тотчас  же  снарядила  гонцов  с грамотой к Ярославу, призывая его как можно
скорее  двигаться  на  Киев,  а  вышгородские  бояре, выпустив Святополка на
волю,  со  всеми  почестями,  надлежащими только Великому князю, повезли его
через  боры  в  Киев, оттуда - в Бересты, и, хотя добрались туда уже поздней
ночью,  княжий сын велел не откладывая похоронить Владимира; бояре и воеводы
собственноручно   проломили   помост  в  горнице,  чтобы  скрыть  от  смерти
привычный  ход,  которым пользовался покойник, завернули тело Великого князя
в  ковер, спустили на вожжах на землю и положили в сани, запряженные восемью
парами белых волов, как велел старый Полянский обычай.
     Так  на белых волах въехал в последний раз князь Владимир в Киев и в ту
же  самую  ночь  был  похоронен в церкви Святой Богородицы в приделе Святого
Климента,  в  мраморной  корсте,  под молитвы, слезы, рыдания и печаль всего
Киева.
     А  еще  в  ту  же  самую  ночь, когда повел Ярослав свою жену на первое
возлегание  и  выехали  с  его  двора  белые  кони,  а  где-то в Киеве белые
полянские  волы  отвозили тело его отца к месту последнего покоя, отправился
тайком  из  Новгорода  большой  отряд всадников. Не очень уверенно держались
всадники  на  конях,  слышна  была  варяжская  речь;  если бы кто-нибудь мог
прислушаться,  сразу  бы услышал хвастливые рассказы одного из варягов о его
прелюбодеяниях   с  новгородскими  молодками,  из  чего  легко  было  узнать
Торда-младшего,  а  уж  тогда  выплыл  бы  из  темноты  и молчаливый Ульв, и
мрачный  Торд-старший,  который, кажется, командовал этой странной поездкой;
варяги,  хотя  и  чувствовали  себя увереннее пешими, ехали довольно быстро,
кто-то  подобрал  им  всем  коней одинаковой гнедой масти, так что сливались
они с ночью, и видно было, что едут на дело нечестное.
     Варяги  не  брали  с  собой  в  дорогу  ничего  обременительного  -  ни
украшений,  ни  снаряжения,  одно  лишь оружие да харчей на два перехода. Но
хотя  отправились  они  из  Новгорода  налегке  и  гнались  ночь  и день без
передышки,  за  кем  надлежало  им  гнаться,  все же не удавалось им настичь
беглецов;  уж и кони притомились, уж и Торд-младший умолк и стал похож своей
молчаливостью  на  Ульва,  ясно  было,  что  едут  они по днепровским лугам,
вскоре   будет  и  сам  Днепр  или  какой-нибудь  из  его  притоков;  варяги
безжалостно  гнали  коней:  если  они  опоздают и насад на Смядыни отчалит и
окажется  в  Днепре,  тогда  им  придется  возвратиться  назад,  не исполнив
порученного,  а  это  означает  нарушить  свое слово и - что хуже всего - не
получить обещанного, а обещано было вельми щедро.
     Когда  же  наконец  за  негустыми  перелесками  увидели варяги короткую
цепочку  всадников,  впереди  которой ехал на белом коне молодой князь Глеб,
кони  варяжские еле передвигались, спотыкались в густых и высоких нежарах, а
у  князя  и  его  сопровождения  кони  были  свежие, словно бы только что из
конюшни  или  с пастбища, шли размеренно, красиво, и видно было, как легко и
уверенно  отдаляются  от преследователей, еще и не зная об их существовании.
Что  же  будет,  когда  они узнают? Торд-старший сразу же смекнул, что нужно
действовать  умением, а не силой, и молча указал Ульву на его лук, остановил
отряд, чтобы дать лучнику спокойнее прицелиться, сказал хрипло:
     - Бей сразу в князя, на белом коне.
     И  то  ли Ульв, измученный утомительной погоней, не попал в цель, то ли
и  вовсе не понял, куда стрелять, и, услышав последние слова Торда о коне, в
коня  и  целился,  - стрела, посланная рукой варяга, ударила коню в переднюю
ногу,  под самую грудь, конь споткнулся, упал на всем скаку, а Глеб не успел
выдернуть  ноги  из  стремян,  его  придавило конской тушей, но он сам сумел
вывернуться,  высвободил придавленную ногу и только тогда почувствовал дикую
боль  в  этой ноге, а когда попытался встать на нее, она не подчинялась. Его
люди  остановили  своих коней, кони испуганно вытанцовывали, храпели, прядая
ушами;  наперед  выехал  со своим конем любознательный повар князя, по имени
Торчин,  ибо и в самом деле происходил то ли от турок, то ли из агарян, знал
лишь  несколько  слов  по-русски,  зато  готовил дивные блюда для княжеского
стола,    а    еще    отличался    огромным    женолюбством   и   неутолимой
любознательностью.  Наверное, любознательность толкнула его и сейчас вперед,
но  это  не  привело  к  добру,  потому  что князь, увидев первого всадника,
крикнул:
     - Подай мне коня!
     Торчин  подъехал  к  князю,  но  с  коня  еще не сходил, ибо и не понял
толком,   чего  от  него  хочет  князь.  Тогда  Глеб  дернул  его  за  ноги,
посиневшими от боли и злости губами уже не прокричал, а прошептал:
     - Слезай с коня! Мигом!
     Торчин снова не понял.
     - А  я?  -  спросил  он, увидев наконец стрелу в ноге княжьего коня и с
ужасом ожидая, быть может, точно такой же стрелы и себе в спину.
     - Слазь! - прокричал князь и потянулся к мечу.
     Тогда  Торчин слетел с коня, но не на ту сторону, где стоял обезумевший
князь,  а на противоположную, упал, мигом вскочил и, пригнувшись, побежал за
деревья.
     Глеб  с  огромным  трудом  уселся в седло, махнул рукой, погнал во весь
опор.  Боль  была  такой невыносимой, что пришлось перевести коня сначала на
рысь,  а потом и вовсе на медленный шаг, но за это время они уже отъехали от
того  проклятого места, где, видно, засели бродники, грабившие купцов. Глеба
окружила  его  дружина,  поддерживали  побледневшего  князя  и  тихо поехали
дальше, потому что тропа вывела их как раз к берегу Смядыни.
     Дорогой   ценой   пришлось   заплатить   князю   Глебу  за  вынужденное
промедление.  Когда  он  вот так, неторопливо, приближался к насаду, который
ждал  их с сонными гребцами возле берега, сбоку, перерезая им путь, полетели
между  деревьями  темные  всадники,  и  только тогда понял князь, что это не
бродницкая  стрела летела в него, что не грабителям понадобился его конь или
богатство,  а послано за его головой. Снова пересилив боль, Глеб пустил коня
наметом,  подскочил  со  своими  людьми к насаду, крикнул, чтобы помогли ему
слезть  на  землю,  князя,  поддерживая под руки, повели как можно скорее на
суденышко.  Глеб шептал: "Скорее, скорее, скорее". Один из дружинников мечом
перерубил  веревку,  которой  насад  был  привязан  к прибрежному черному, с
обнаженными  лапчатыми  корнями вязу, сонные гребцы, проснувшись, готовились
отталкиваться  от  берега длинными тяжелыми веслами, но тут приспела погоня,
варяги  слетали с коней на скаку и прыгали в беззащитный насад с обнаженными
мечами,  и  мечи  их  сверкали,  словно  вода,  и  смывали  кровью  все, что
попадалось  на  пути,  а  между варягами завертелся княжий повар, страшный в
своей  ненависти  к  князю, которого перед этим столько лет кормил и который
так  коварно  бросил  его в чужом лесу на произвол судьбы. Повар подскочил к
Глебу  и  прежде,  чем тот успел выхватить ослабевшей рукой свой меч, загнал
ему  в  грудь  широкий  нож. "Не дейте* меня, братия моя милая и дорогая, не
дейте!"  -  заплакал-закричал  по-детски  юный  князь,  но тут ударили еще и
варяги,  Глеб  упал  мертвый;  тогда  Торчин  прыгнул  ему  на грудь и двумя
взмахами отполосовал князю голову.
     ______________
     * Не дейте - не трогайте (древнерусск.).

     Торд-старший  взял  голову  и  старательно  уложил  ее в кожаный мешок,
висевший у него за плечами.
     События,  в  особенности  же  страшные,  имеют особенность повторяться,
даже  совпадая  при  этом  во времени. Опять-таки, быть может, именно тогда,
когда  таинственные  варяжские  всадники  по  мхам,  брусничникам  и нежарам
гнались  за  князем  Глебом,  из Киева на Альту тоже отправились всадники, с
той  лишь  разницей,  что первые снаряжены были без ведома князя Ярослава, а
вторых  послал  сам  Святополк, и велено было этим последним привезти в Киев
молодого  князя  Бориса  добровольно  или  силою,  живого  или мертвого, ибо
кличет  его  к  себе  старший  брат,  который  сел  на отний* стол и требует
покорности  от  всех  братьев младших. Это были отчаянные вышгородские бояре
Путьша,  Талец,  Еловит  и