ъятиях, он даже не отважился поцеловать
девушку,  а  лишь  провел усами по нежной щеке, весь встрепенувшись от этого
прикосновения,  и  отступил  в потемки, вытирая окровавленные руки о золотое
шитье своей одежды.
     Забава  выхватила из огня запеченное докрасна мясо, начала раскладывать
его  на  деревянных  мисках  перед  посадником  и варягами, которые сверкали
глазами  то  ли  на  еду,  то ли на девушку. А Ярослав не выходил из темного
угла,  стоял  там, охваченный удивительным равнодушием, ему не хотелось ни к
огню,  ни  к  еде  и  питью,  ни  даже  к  девушке, - щемящая опустошенность
охватила   его   сердце,   отвратительное  чувство  ненужности,  ничтожности
навалилось  на  него,  знакомое еще с тех давних лет детства, когда лежал он
одиноким калекой в душных княжьих покоях.
     Было  тогда так. Просыпался он иногда утром, а просыпаться не хотелось,
и  не  потому,  что  не  выспался, а просто - не хотелось жить дальше. Зачем
такая  жизнь?  От рождения был князем, но был ли им? И вообще, можно ли быть
князем от рождения и зачем? Кроме того, что же ты за князь, ежели без ног?
     Приходил   Будий,   сразу   улавливал   подавленность  своего  молодого
воспитанника, тормошил Ярослава, подбадривал его, покрикивал:
     - Эй,  княже, шевелись веселее, потому что скоро уже будем плясать! Уже
наши ноги вон какие крепкие! Еще немножко терпения - и готово!
     А  малыш лежал и думал: ну и что? Даже если и встанет он на ноги? Будет
ездить  верхом  на  коне?  Станет  ли  он  от  этого  счастливее? Докажет ли
кому-нибудь,  что  он  от  рождения  в самом деле князь и в самом деле имеет
право  карать  и  миловать,  властвовать,  держать  в руках людские судьбы и
людские  души?  Разве может родиться человек с такими правами? Кто может ему
дать  такое  право?  И почему? И зачем? Ведь люди все одинаковы, только есть
веселые,  счастливые,  здоровые,  а  есть  несчастные, немощные, как вот он.
Какой же из него князь и какой властелин?
     - Пошел  прочь!  - кричал он на Будия, отворачиваясь к стене, зарываясь
в мягкие беличьи одеяла. - Убирайся, а то велю срубить твою глупую голову!
     Такие  приступы  повторялись  и  в дальнейшем, были тяжелев и легче, но
всегда одинаково болезненные, непостижимые. Так было и на этот раз.
     - Княже,  иди  к  нам, отведай оленины, - расслабленным от тепла и меда
голосом  позвал  Коснятин.  -  Эта  девка  умеет  жарить  оленину, как никто
другой.  Потому  что  отец у нее - Пенек, а этот человек разбирается в дичи.
Просим, княже.
     Ярослав  хотел  сказать посаднику что-то резкое и грубое, но удержался,
прикусил  губу,  молча  пошел к двери, и казалось ему, что ступает нетвердо,
что  в  ноги  возвратилась  давняя  болезнь,  он  покачнулся  и вынужден был
опереться о косяк, чтобы не упасть. С огромным трудом вышел из хижины.
     Никто  не  осмелился  задерживать его. Только Забава, когда Ярослав уже
прикрыл  за  собой  дверь,  схватила кожаный плащ князя, сушившийся с другой
стороны  костра,  и  как  была  -  босиком,  в  одной сорочке - метнулась из
хижины.
     - Княже, плащ забыл! - крикнула она в густой дождь.
     Ярослав  вышел  из-за  водяной стены, так, будто ждал Забаву, и потянул
руку за своим убором, не проронив ни слова, не сдвинувшись с места.
     - Глуп еси, княже! - засмеялась Забава и исчезла в теплой хижине.


                                  Год 1014
                          ЛЕТО. БОЛГАРСКОЕ ЦАРСТВО

                                                          Толи не будет межю
                                                       нами мира, оли камень
                                                    начнеть плавати, а хмель
                                                             почнеть тонути.

                                                            Летопись Нестора

     Даже  царства  имеют  свои судьбы - счастливые или несчастные, а люди и
тем  более.  Если  бы  тому  мальчику,  который  плакал  когда-то на темной,
развезенной  дождями  дороге,  сказали,  как  далеко  очутится он с течением
времени  от  родной земли, он ни за что не поверил бы сам, да и вообще никто
не  поверил  бы  в  это.  А  теперь  вот  назывался  он  Божидаром и сидел в
монастыре  "Святые  архангелы"  над  украшением  дорогих  пергаментных книг,
овладев  этим  умением  всего  лишь за два года, что само по себе было вещью
неслыханной.  Вот почему и прозвали его Божидаром, потому что только от бога
могло найти на человека такое небывалое умение.
     Он  попал  в  монастырь,  будто  в  стоячую  воду,  перед  тем  изрядно
натерпевшись  в  блужданиях  по  чужим  землям  с купеческими обозами. Князь
Владимир  все-таки отдал тогда в Радогосте хлопца жадному пьянчуге Какоре, и
Сивоок  оказался  среди самых униженных робов купца. Он должен был тащить на
себе  возы  в  гиблых  местах, где застревали кони; в чужие города, где дань
бралась  с  воза,  хитрый  Какора  велел вносить товары на плечах; в тяжелых
странствиях  годы  сплывали  медленно  и  однообразно,  несколько раз Сивоок
пытался  бежать, но Какора ловил его довольно легко, потому что всюду знали,
что  купец  даст  за своего роба хорошее вознаграждение, и не успевал Сивоок
проспать  хотя  бы  одну  ночь  на свободе, как снова, связанный и избитый в
кровь,  оказывался  в  ненавистном  обозе.  Между  Какорой  и  Сивооком  шло
безмолвное   состязание:   кто  кого?  Быть  может,  благодаря  именно  этой
многолетней  схватке  произошли  большие  изменения  и  в характере Сивоока.
Нелюдимость  сменилась  разговорчивостью, сдержанность - буйством, мрачность
-  веселостью.  Так, будто Сивоок перенимал все лучшее, что было в характере
его  заклятейшего  врага - Какоры, и уже мог теперь не только передразнивать
купца,  не  только,  зля  своего  хозяина,  перепить  его  иногда, не только
поскоморошествовать  в  побасенках, но и в самом деле развеселить мрачнейшую
душу, подбодрить шуткой, как говорится, завить горе веревочкой.
     Какора  мечтал  о  том,  чтобы обмануть всех купцов, какие только есть.
Мало  ему было выездов в чехи и в угры, мало было плавания по Днепру, Дунаю,
вдоль  берега  греческого  моря мимо Варны, Мессемврии, до самого Царьграда.
Он  еще  решил  сушей  добраться до далекого Солуня - первейшего соперника в
торговле  с  Константинополем  -  и  вот так, не заходя в столицу ромейского
царства,  прямо  от Мессемврии, перегрузив свой товар с лодей на возы, повел
обоз по большой приморской дороге, ведшей от Царьграда к Солуню.
     Сивоок  уже  и  до  этого  множество  раз  видел горы, но были они либо
слишком  далеко,  либо  щедро  заселены  людьми, а где люди, там действовало
Какорино  золото-серебро,  поэтому  для  побега должен был искать что-нибудь
другое,  а  что  именно  -  не ведал толком, перепробовав и степь, и пущу, и
камень.  Но таких диких гор, таких сожженных солнцем земель, такого безлюдья
еще  не  видел  никогда  и потому твердо решил, что убежит наконец от Какоры
хотя  бы  здесь,  и  убежит  навсегда. Даже умереть от голода и жажды в этих
поднебесных,  белых  от зноя горах считал большим благом, чем глотать пыль в
осточертевшем   обозе,   смотреть  на  ненавистную  могучую  фигуру  Какоры,
монотонно  покачивающуюся  на коне, слышать его безумолчное глуповатое пение
про теплых жен и крепкие меды.
     ...Они  переправились  через  речку  Хебар*,  пошли вдоль моря, которое
болгары  прозвали  Белым**,  то  есть  красивым,  ласковым,  ибо  так  у них
называлось  все  самое  теплое  и нежное; они постепенно углублялись в горы,
белая  (не  ласковая,  нет!)  пыль  стояла  над дорогой днем и ночью, солнце
немилосердно   жгло   все   живое  и  мертвое,  был  месяц  зарев***,  месяц
безжалостного  зноя,  на  горных  дорогах  встречались лишь отряды ромейских
воинов,  которым  срочно  нужно  было  перебраться из одного места в другое,
одинокие  странники,  местные  жители  на  терпеливых ослах, что же касается
купеческих  обозов,  то  Какора  здесь  почти  не  имел  соперников, ибо все
отдавали   преимущество   морю,   плыли   в  Солунь  на  лодьях,  разве  что
какой-нибудь  слишком  хитрый  купец  пробирался  в Адрианополь, дабы первым
попасть  на  великий  собор,  который  ежегодно  происходил  в городе в день
успения  богородицы,  или  же  встречали  они  небольшие обозы с товарами из
Мосинополя.  В  самом  Мосинополе были торги, песни, музыка, грех бы взял на
душу  каждый,  кто  бы там не задержался, но на Какору иногда находило бычье
упорство;  ему  нравилось  поступать вопреки здравому смыслу, и вот его обоз
снова  тянется  в  горы,  снова  вокруг  - раскаленный камень и безжалостное
полынно-седое  небо,  и  перемолотая  тысячами колес, перетоптанная тысячами
ног,  перевеянная всеми ветрами едкая белая пыль, от которой нет спасения ни
днем  ни  ночью,  а  дорога еще пустыннее, потому что сейчас как раз вершина
месяца  зарева,  когда все живое прячется в тень, и лишь ящерицы переползают
через  широкую  кремнистую  дорогу,  да  высоко  в  небе плавают равнодушные
горные птицы.
     ______________
     * Хебар - византийское название реки Марица.
     ** Белым морем болгары называют Эгейское море.
     *** Зарев - август (древнеболг.).

     От  жары  обалдевали  люди,  едва  передвигались кони, ослы шли понурив
головы,  натужно  скрипели  возы,  будто  в  предсмертном  издыхании,  будто
допытываясь   у   толстого  всадника,  покачивающегося  на  высоком  жеребце
впереди: чего он хочет, какой прибыли, какой еще славы?
     А  поскольку  Сивоока  волновала  только  собственная свобода, то он не
стал  ожидать,  чем закончится безумный поход за купеческим счастьем, выбрал
самое  пустынное место и еще с вечера, чтобы за ночь успеть как можно дальше
отбежать от Царьградской дороги, подался направо, в горы.
     Хотя  взбирался без передышки целую ночь выше и выше, наутро оказалось,
что  висит  чуть  ли  не  над самой дорогой, отчетливо видел, как извивается
средь  белой пыли Какорин обоз видел двух повстречавшихся им крестьян-ромеев
на  ослах,  еще  дальше, догоняя Какору, спешил, пока не раскалилось солнце,
со  стороны  Мосинололя  небольшой  конный  отряд  ромейской легкой конницы,
вокруг  себя  Сивоок  видел  только голый камень, безнадежно серый, сразу же
после  восхода  солнца  раскаленный  до предела, некуда было скрыться, не за
что  было уцепиться не то что рукой - глазом даже! Ему стало страшно, был он
словно  распят  на  серой  каменной  стене,  выставленный и солнцу, и людям,
объединившимся  против  него  во  вражеский союз, чтобы обессилить, поймать,
уничтожить.  Притаился  за выступом скалы, боясь, что с дороги его заметят и
Какора  пошлет  погоню  или  же  и сам начнет взбираться за беглецом, но все
прошло  благополучно,  обоз,  извиваясь  змеей,  двигался  дальше  и дальше,
скрываясь  за поворотами дороги; звонкая тишина окружала Сивоока все плотнее
и  плотнее,  он  выбрался  на  более ровный выступ, окинул взглядом каменное
царство,  которое ему принадлежало теперь (а может, это он принадлежал ему),
и упрямо покарабкался выше.
     Вокруг   была   свобода.  Быть  может,  впервые  с  момента  совместных
странствий с маленьким Лучуком.
     Его  странствия  длились  долго.  Пробирался в горы, тяжело и медленно,
издалека  замечал  редкие  людские поселения, старался держаться в сторонке,
питаясь  случайно  пойманной  птицей  или  рыбой,  которую  щедро дарили ему
горные  речки,  только,  к сожалению, речек попадалось слишком мало, и более
всего  страдал Сивоок от жажды, потому что иногда по одному и даже нескольку
дней  не  имел  во  рту  ни  глотка  воды. Однажды напали на него грабители,
навалились  на  него, когда он спал у ручья, начали душить, было их трое или
четверо,   они  мешали  друг  другу,  -  видимо,  не  имели  предварительной
договоренности,   как   действовать,  и  это  спасло  Сивоока.  Он  разметал
насильников  и,  пока  они  опомнились  и  достали  оружие, успел скрыться в
темноте, а уж бегать он умел и от бога и от дьявола!
     Шел  наугад,  обеспокоенный  одним  лишь:  чтобы  попасть  к  болгарам,
болгары  ведь добрые люди, свои братья, не выдадут его никому, ибо никого не
боятся.  Одежда его изорвалась в лохмотья, а сам он обессилел до предела. Он
не  мог  знать,  добрался  или  не  добрался  в Болгарию, потому что в конце
концов  попал в такую непроходимую чащу, что уже не то что человека, но даже
и зверя не замечал.
     Леса  становились  гуще  и гуще, - видно, где-то неподалеку должна была
быть  большая  река,  однако  Сивоок  шел  уже  много дней, а речки не было,
иногда  сквозь камень пробивался ручеек, который сразу же и исчезал в камне,
адская  духота  стояла  в  лесах;  дошедший  до отчаяния Сивоок молил богов,
чтобы  послали  ему  даже  врага,  хотя  бы  маленькое  людское  жилище, ему
казалось,  что  он  пересек  все  Болгарское  царство с юга до самого Дуная,
никого не встретив, никого не увидев.
     К  берегу  реки он вышел совершенно неожиданно, да еще и оказался сразу
под  крутой  стеной,  сложенной  из огромных каменных глыб. И хотя стремился
перед  этим  к  людскому  очагу,  невольно попятился назад в заросли, сделал
огромный  крюк, прежде чем отважился снова выйти к реке, чтобы испить воды и
издалека посмотреть на неожиданное в этом диком краю укрепление.
     И  когда,  упершись руками в круглые голыши, склонился над водой, - еще
не обмочив даже губ, услышал совсем близко позади негромкое:
     - Чедо!*
     ______________
     * Чедо - хлопче (болг.).

     Он  оглянулся,  но  никого  не  увидел. Подумал, что негоже ему бояться
первого встречного, снова наклонился над водой, начал пить.
     - Чедо!  -  снова  послышалось  позади  него.  -  Хей, Божидар! На тебе
думам!*
     ______________
     * Хлопче! Эй, Божидар! Тебе говорю! (болг.)

     Сивоок   вскочил   на  ноги,  повернулся  к  дереву,  откуда  отчетливо
доносился  человечий  голос,  приготовил  заостренную  палку,  служившую ему
оружием.   Из-за   дерева  вышли  два  до  смешного  бородатых  человека,  в
грубошерстных  темных  плащах,  подпоясанные  широкими  кожаными ремнями, за
которыми у обоих посверкивали топоры с длинными топорищами.
     - Защо  се  плашиш?*  -  улыбаясь  в глубочайшей глубине своей дремучей
бороды, ласково спросил один из них.
     ______________
     * Чего боишься? (болг.)

     Так  Сивоок  оказался  среди  братии  монастыря "Святые архангелы". Два
инока  -  Демьян  и Константин, а проще Тале и Груйо - вышли в то утро в лес
нарубить  дров  и встретили там бродягу-руса. Назвали его Божидаром, считая,
что  послал юношу к ним сам бог, а потом игумен монастыря Гаврила еще больше
удивился   меткости  этого  имени  для  Сивоока,  когда  увидел,  как  легко
усваивает  русич  болгарскую  и  ромейскую  грамоту,  а  еще легче - великое
умение  украшать  книги  и  писать  иконы,  умение, которое дается людям так
редко и дается уже впрямь самим богом.
     Сивоок  не знал: в самом ли деле это врожденный дар или вспыхнули в нем
необычные способности, вызванные отчаянием.
     Ибо бежал из одной неволи, а попал в неволю тройную.
     Первая  неволя - монастырь, мрачнейшее сердце замерло бы от одного лишь
взгляда  на эту суровую обитель. Горы, леса, непроходимые дебри. Вид здесь -
словно   бы   от  сотворения  мира:  вздыбленные  громады  камней,  извечная
взъерошенность  деревьев, черные громы вод в пещерах и пропастях. А над всем
этим,  в каменном поднебесье, скрытый за непробиваемыми, невесть кем и когда
сложенными  из  серых  гранитных глыб высоченными стенами, - жалкий лоскуток
земли,   шершавые   окаменевшие   кладбищенские   кипарисы,   длинные   ряды
выдолбленных  в  материковой  стене гнезд-келий. Кельи громоздились одна над
другой  не"  сколькими этажами, так что становилось страшно от одной мысли о
человеческом  существовании  в  самых высоких норах, но потом ты убеждался в
ошибочности  своего  первого  впечатления, ибо монастырь был расположен так,
что  здесь  в самую страшную жару веяло горной прохладой, а когда кто-нибудь
умудрялся  еще  хотя  бы  капельку  подняться  над уровнем этого пристанища,
выдолбив  для  себя  келью  над остальной братией, то имел возможность самым
первым   встречать  прохладные  потоки  благословенного  болгарского  белого
ветра, которого так не хватало человеку внизу.
     Сивоок  долбил для себя келью сам, ибо здесь напрасно было бы надеяться
на  готовое,  место  выбрал  самое  холодное,  как  и следовало пришельцу из
далекой  северной  страны.  Бил  камень  и забывал про несчастья, испытанные
доселе,  готов  был  днем  и  ночью не бросать тяжкую работу, лишь бы только
найти  забвение  и отдохнуть душой, но с первого же дня ему дали понять, что
в  "Святых  архангелах" существуют твердые правила, нарушать которые не дано
никому. Прежде всего эти правила касались молитв.
     Посреди   монастырского   дворика  стояла  старая  каменная  церковь  -
протатон.  Стук  в  огромную деревянную колоду созывал несколько раз в сутки
всю  обитель  на  молитву,  в  том  числе  и  в  полночь, когда слабый голос
человека  слышнее  всего  богу.  Непременной молитвой отмечался также восход
солнца,  которым  здесь  начинался  отсчет часов новых суток, хотя все равно
трудно  было  отрешиться  от  гнетущего  убеждения  в  том,  что время здесь
остановилось  навеки,  годы  не  исчисляются, часы не отмеряются, только дни
текут  за  днями  в  монотонности  молитв,  в непрестанности тяжелого труда,
который  часто  кажется  напрасным,  ибо  не  знаешь никогда, кому попадет и
попадет  ли  вообще  в  руки  пергамент,  над  которым склоняешься в течение
многих месяцев, а то и лет.
     Несколько   десятков   мужчин,  одичавших  и  душевно  очерствевших  от
одиночества.  Никогда  не  стриженные  головы,  волосы  собраны под скуфьей,
огромные  черные  и  рыжие бороды, лишь глаза поблескивают да выдаются носы.
Встречаясь,  иноки  взаимно  целуют  друг  другу  руки. Видимо, никто из них
никогда  не  изведал женского поцелуя, а теперь и вовсе не испытает его, ибо
в  "Святых  архангелах"  запрещено  появление  не  только  женщин, но вообще
какого  бы  то  ни было существа женского пола. Не может быть тут ни курицы,
ни  ослицы, братия не пьет молока, не ест яиц, горячая пища запрещена также,
чтобы   не  разжигать  тела.  В  монастырской  трапезной  на  стене  картина
Страшного  суда,  где  карают  грешников,  которые  объедались и опивались в
мирской  жизни.  Посреди  трапезной  -  амвон,  с которого один из иноков во
время  обеда  должен  читать  Священное  писание,  в  то  бремя  как  братия
торопливо  глотает  фасоль с оливками или овечий сыр с сухим хлебом; игумен,
сидящий  в  конце стола, может в любой миг зазвонить в колокольчик - и тогда
конец  обеду,  нужно  молиться,  и  никому нет дела до того, успел ли ты там
что-нибудь  перехватить,  выпил  ли  свой  стакан  вина,  единственную здесь
радость  для  многих, в особенности для тех, которые выполняют только черную
работу  и  никогда  не  будут  посвящены  в  высокое  искусство  создания  и
оформления книг.
     Сивооку,  который  даже в скитаниях на тяжелой работе при Какоре все же
привык  к  широкому  вольному  миру,  обитель "Святых архангелов" показалась
хуже  тюрьмы. Когда он малость пришел в себя с дороги, познакомился со всеми
монастырскими   регулами,  ему  стало  так  страшно,  будто  он  завтра  или
послезавтра  должен  был умереть и его похоронят вон там, за кипарисами, под
стеной,  на  крошечном монастырском кладбище, где виднеется один лишь крест,
а  потом,  через  несколько  лет,  откопают его кости, отделят от них череп,
ссыплют  в  длинный  дубовый  ящик  -  "костницу",  а  на черепе напишут над
глазными  впадинами  имя владельца и выставят рядом с другими в каплице. Что
напишут  -  Сивоок,  Божидар или Михаил? Потому что имел он теперь сразу три
имени, получил третье после принятия креста.
     Вот здесь следует сказать о второ