один  лишь  Несторица  с  несколькими уцелевшими воинами
прибежал  к  царю,  склоняя  повинную  голову, которую, как известно, меч не
сечет, но и толку от нее, глупой, мало...
     В  дальнейшем  стряслась  еще  одна  беда.  Ромеям удалось прислонить к
стене  одну  башню,  и с верхней площадки сыпанули закованные в железо воины
на  стену  к  болгарам.  Царь лично бросился туда, чтобы столкнуть врагов, у
него  еще  была  сила  в  руках,  несмотря  на  преклонный, семидесятилетний
возраст,   он   не   хотел   уклоняться   от  самого  страшного,  давно  уже
приготовился,  ожидая  василевса,  и  на  подвиг,  и  на  смерть,  поэтому и
бросился  в  самую  гущу  схватки,  хотя  ближайшие  люди,  в  том  числе  и
Гаврила-Радомир,  удерживали  его от этого. В бою Самуила прикрывали со всех
сторон,  и  все  же кто-то из ромеев изловчился и ударил царя из-за спины по
шлему.  Потеряв  сознание,  Самуил  с окровавленным ухом упал, его подхватил
сын,  вынес  из боя и, взяв для прикрытия пять тысяч воинов, быстро поскакал
в Струмицу.
     Но  и  это не сказалось на болгарской обороне. Башня была отодвинута от
стены,  ромеи отбиты. Клидионский перевал по-прежнему оставался непроходимым
для   василевса,   никакая   сила   не   могла  пробиться  сквозь  преграду,
поставленную  Самуилом,  но  никакая сила не могла теперь и оттащить от этой
стены   Василия.   Император  не  выходил  из  шатра,  ни  с  кем  не  хотел
разговаривать,  мрачно  молчал,  грозно  посматривая большими глазами из-под
черных  с  проседью  бровей  на  протокелиотов,  мало ел, еще меньше спал, и
казалось,  что  он  поклялся  положить тут все свое войско, чтобы потом либо
возвратиться  в  Константинополь  одиноким,  либо  и  самому  лечь костьми в
Клидионе.
     Где-то  в подоблачной Струмице в тяжком забытьи лежал старый болгарский
царь,  утверждалась  вельми  несвоевременно  песня  о  том,  то "царят болен
лежит",  -  так рано или поздно к каждому приходит тот неизбежный миг, когда
все  дела мира решаются без твоего участия, даже главнейшее дело твоей жизни
развивается  или  губится  кем-то  другим,  и  уже  ты  не способен что-либо
сделать,  чем-либо  помочь, потому что сам ты оказался на шаткой грани между
бытием  и  небытием и проваливаешься, низвергаешься в бездну, из которой еще
никто не возвращался...
     А  тут,  в  Клидионской  клисуре,  в  пышном  царском шатре, украшенном
императорским  стягом,  лежал  почерневший  от  лихорадки  и упорной злости,
накапливавшейся   в  течение  тридцати  лет  против  болгар,  другой  старый
человек,  и  его  сознание  затмевала  только  злость  и  черная ненависть к
великому  народу,  не  желавшему  покоряться  ему, императору всех ромеев. А
почему  тот  или  иной  народ  должен  подчиняться  какому  бы  то  ни  было
императору?  Над этим императоры не задумываются. И уж если отправляются они
в  походы  во имя грабежей и порабощения, то не любят возвращаться с пустыми
руками.  А  он  тридцать лет непрестанно выступал против Болгарии и тридцать
лет  возвращался  назад  почти  ни  с  чем.  И  еще:  его  походы каждый раз
начинались  с  тех  самых  мест,  где  когда-то  родился  основатель великой
Македонской  императорской  династии  Василий  Первый,  через столетие кровь
Василия  Первого  возродилась  в  жилах Василия Второго, буйная, дикая, злая
кровь  багрянородных  детей,  внуков  и правнуков того молодого македонского
крестьянина,  который  пришел  когда-то в Царьград босой, с пустым мешком за
плечами  и  уснул  у  стен  столицы  возле  монастыря. Он подался в Царьград
потому,  что  мать  его  увидела вещий сон: как у нее из чрева вышло золотое
дерево,  разрослось  и покрыло тенью весь их дом. Он еще не знал, где найдет
это   золотое   дерево,   но   был   силен,   как  дикий  зверь,  располагал
неисчерпаемыми   запасами  здоровья,  беззаботности  и  упорства,  потому-то
потащился   из-под   Адрианополя  в  столицу,  прихватив  на  всякий  случай
обыкновенный  пустой  мешок,  чтобы, по крестьянскому обычаю, не оказаться с
пустыми  руками  там,  где  можно  будет что-то урвать. И пока он спал перед
воротами   монастыря  святого  Диомида,  куда  его  не  пустили  даже  ногой
ступнуть,  игумену, который после трапезы тоже прилег отдохнуть, приснилось,
что  с неба слышится неземной голос и этот голос велит ему: "Пойди и введи в
монастырь  владыку  земного".  Игумен проснулся и велел взглянуть, кто стоит
за  монастырскими  воротами.  Ему  доложили,  что  там  никого нет. Он снова
задремал,  но  теперь  уже явился ему ангел господний и повторил те же самые
слова:  "Пойди  и  введи..."  Игумен  сам  вышел за монастырские ворота, но,
кроме  босого  молодого здоровилы, который храпел на солнышке, смачно пуская
слюну,  никого  не увидел и, творя молитву, снова вернулся в свою келью, сел
за  священную книгу, но снова неожиданно уснул и увидел самого господа бога,
который  сурово посмотрел на него и сказал: "Пойди и введи в монастырь того,
кто  спит  за  воротами,  ибо  это  -  император". Тогда перепуганный игумен
побежал  за  ворота,  разбудил  молодого  бродягу,  поцеловал  ему  руку  и,
кланяясь,  пригласил  в  обитель.  Там  его одели в шелковую одежду, кормили
наилучшими  яствами, поили драгоценнейшими винами, тот пил и ел, материнский
сон  сбывался, его мешок, судя по всему, тоже пригодился; в те времена никто
ничему  не  удивлялся,  жизнь  была  простой  до  смешного:  либо тебе могли
срубить   голову   без  всякой  причины,  либо  ты  становился  императором;
наверное,  такой же странной была судьба тех, кто имел счастье или несчастье
родиться  в  великой  державе,  ибо  считалось, что чем большая держава, тем
больший беспорядок царит в ней, и это, мол, от бога.
     Простодушный  игумен приветствовал молодого бродягу, как императора. Он
отдавал  ему надлежащий почет в течение целого месяца, а тот принимал и еду,
и  питье,  и почет, потому что не ведал о такой вещи, как угрызение совести,
-  раз  предвещено  ему  стать императором, так что же он должен был делать?
Только  одно  -  стать  рано  или  поздно императором Византии. Ибо разве не
надевали  задолго  до  него  багряные мантии и не обували пурпурные сандалии
люди  такие,  как  он сам, или еще более ничтожные и жалкие? Юстин был таким
же  самым  крестьянином из Македонии и точно так же пришел в Царьград босым,
с  мешком  за плечами. Лев Первый был мясником. Лев Исавр был ремесленником,
Лев Пятый и Михаил Второй - конюхами у великих вельмож.
     Василий   тоже  начинал  с  конюшни,  своим  умением  обуздывать  диких
жеребцов  он пришелся по душе императору Михаилу Третьему, потом он показал,
что  обладает  не только железными кулаками, но и железной волей, беспощадно
расчистил  себе  место при дворе, стал соправителем, а потом собственноручно
убил  Михаила  и стал императором, оправдав материнский сон о золотом дереве
и  своем  путешествии  в  Царьград с пустым мешком, в который теперь втиснул
целую империю.
     Все  это,  наверное,  заговорило  и  в  Василии  Втором, - подхватил он
пустой  мешок  своего  великого  предка и не мог теперь возвращаться назад в
столицу,  не  заполнив  этот  династический мешок, ибо уже и так потратил на
это  тридцать  лет  своей жизни. Но, унаследовав от своего предка упорство и
ярость,  он  не обладал ни капелькой хитрости, которой в избытке обладал его
предок,  если  и  не  в  военном  деле,  то  хотя бы в борьбе за собственные
выгоды.  Василий Второй полагался только на силу, брал всегда силой, хотел и
тут  решить все тупыми ударами в стену, и никто не мог отговорить императора
от ложного намерения.
     Но   снова,   как  и  тридцать  лет  назад  под  Средцом,  пробрался  в
императорский  шатер  поседевший,  изрубленный  в битвах, опытный и коварный
Никифор  Ксифия,  некогда  протоспафарий,  а  теперь  пловдивский стратиг, и
смело сказал императору:
     - Тут не пробьемся. Нужно, чтобы кто-нибудь нашел обходную дорогу.
     И  как там, под Средцом, ненавистно взглянул на него Василий, ибо никто
не смел вмешиваться в замыслы василевса, долго молчал, потом сказал:
     - Возьмешь  мерию  стратионов  и  через  четыре  дня ударишь болгарам в
спину. Иначе - будешь ослеплен.
     Ксифия  поклонился  и вышел из шатра. Никто не толкал его молоть языком
перед  императором,  но  отступать теперь было поздно, и он повел пять тысяч
стратионов  в  дикие горы, а через пять дней ударил защитникам стены Самуила
в  спину,  и  болгары,  с  которыми  не  было  ни  царя,  ни  царского сына,
растерялись,  а  тут еще с другой стороны одновременно со всем войском пошел
на  штурм  император,  и клекот страшной битвы поднялся из тесной клисуры до
суровых  молчаливых  вершин,  битва  была  бесконечно  долгой,  но еще более
длинным  был  летний день 1014 года июня двенадцатого индикта, до вечера все
закончилось,  кто  пал убитый, кто выскользнул из мертвой ромейской западни,
а  многотысячное войско Самуила, которое уцелело, было зажато между каменной
стеной  и  Струмешницкими  болотами, разоружено, войска уже не существовало,
на  мизерном  лоскутке  политой кровью земли столпилось много тысяч раненых,
искалеченных,   измученных,   страдающих   людей,   сдавшихся   на   милость
победителя.
     Торжество  победителя?  Удовлетворение выигранной битвой? Превосходство
над   потерпевшими  поражение?  Можно  бы  перечислять  множество  ощущений,
переживаемых  великими  и  малыми  воинами  в  великих  или  малых  битвах и
сражениях.  Но  тут  речь  шла  не об обыкновенной войне, и победил в ней не
просто  полководец  или  властелин  -  восторжествовал  заклятый враг целого
народа,  и ничего не имел он в своей злобной душе, кроме необъяснимой, как и
его многолетняя вражда к болгарам, жажды мести.
     Василий  позвал  к  себе  в шатер катепана Куцукуса, прославившегося не
столько  доблестью,  сколько  жестокостью  к побежденным, и о чем-то долго с
ним  говорил без свидетелей, которых всегда старался избегать, памятуя слова
полководца  Варда  Склира,  того  самого  Склира,  который много раз пытался
взобраться  на  императорский  трон,  а  потом,  в  последний  раз  разбитый
Василием,  пришел  в шатер к императору, седой, почти ослепший от старости и
тяжелых  походов, и сказал своему врагу и победителю: "Никому не доверяйся и
лишь немногим открывай свои замыслы".
     И  в  ту  ночь  Василий  открыл  свой самый ужасный из всех известных в
действиях  Византии  замыслов  одному  лишь Куцукусу, но вскоре о нем должен
был узнать весь мир.
     Катепан  Куцукус  появился  на  следующий день в красной накидке поверх
своей  обычной  одежды,  и  это указывало на то, что он назначен главой всех
палачей  ромейского  войска.  Потом  он  собрал под свое управление палачей,
присяжных  в  просто  охочих,  взял в помощь несколько тагм войска, в долине
Ключа  были  разведены  огромные  костры  из  дубовых и буковых дров, палачи
стали  у  костров,  засунули  в  огонь  длинные мечи, двурогие вилы, а воины
отделили  от  пленных первую сотню несчастных и погнали туда, где их ожидала
неизвестность.
     Никто  ничего  не  видел,  не понимал, от первого нечеловеческого крика
вздрогнули  сердца  даже  у  самых  жестоких ромейских воинов, а среди тысяч
пленных  прокатилось  нечто подобное крику или стону, а там от костров, один
за другим, раздавались болезненные, душераздирающие крики:
     - Майчице!*
     ______________
     * Мамочка! (болг.)

     - Очите ми!*
     ______________
     * Мои глаза! (болг.)

     - Изгоряха!*
     ______________
     * Сгорели! (болг.)

     И  жуткий  запах пополз от костров, запах горелой человеческой кожи, он
наполнял  долину,  его  уже  слышали  пленные  возле  болота,  достигал он и
пригорка,  где возвышался пышный императорский шатер и где в окружении свиты
неподвижно стоял ромейский василевс.
     Там,  возле  костров,  несчастные  рвались  из  рук  воинов,  умоляли о
пощаде,  проклинали  своих  мучителей,  угрожали,  а  неторопливые палачи со
спокойной  деловитостью  извлекали  из огня раскаленные мечи и вилы и ширяли
ими  болгарам  в  лицо,  выжигали глаза старым воинам и молодым новобранцам,
лишали  зрения  и  тех, кто уже насмотрелся на происходящее на этом свете, и
тем,  кто не успел налюбоваться ни небом, ни горами, ни реками, ни красивыми
девичьими  лицами. Да и может ли человек на свете насмотреться, налюбоваться
когда-нибудь?
     Когда   первая   сотня   пленных   была   ослеплена,  катепан  Куцукус,
распоряжавшийся  расправой, подал знак одному из палачей, и тот подведенному
к  нему  последнему  пленнику  выжег  лишь один глаз. Одноглазого толкнули в
толпу  скрюченных  от  боли  и отчаяния - он должен был быть поводырем своим
искалеченным братьям.
     - Заведи ги на вашья царь, кучето Самуил!*
     ______________
     * Поведи их к вашему царю, собаке Самуилу! (болг.)

     Много  дней  длилась  нечеловеческая  расправа  в  долине  Струмешницы,
Василий  отдал  палачам  четырнадцать  тысяч  болгар, сто сорок сотен воинов
Самуила  были ослеплены, и на каждую сотню выделен один одноглазый поводырь,
и  слепые,  воя  от  невыносимой боли, ибо нет более тяжкой и дикой боли для
человека,  чем  боль  от  ослепления,  разбегались  по  горам и долам, часть
одноглазых  бежала  от  своих  слепых  побратимов в первую же ночь (днем они
боялись  убегать,  еще  не  могли освоиться с тем странным состоянием, когда
сто  человек  смотрят  на  тебя  средь  бела  дня и ничего не видят, поэтому
выбрали  для  бегства  темную  ночь).  А  слепые,  лишившись помощи, гибли в
водоворотах,  забредали  в  непроходимые  дебри,  умирали от голода и жажды,
будучи  неспособны  найти  воду,  умирали  от ран, от зноя, от диких зверей,
потому  что  были  беспомощнее  малых  детей  и  не умели защититься даже от
бродячего  пса;  слепые  расходились  дальше  и  дальше, нагоняя ужас на всю
Болгарию,  они  проходили мимо родных домов, неопознанные и несчастные, одни
и  вовсе  не  ведали,  куда  и  зачем направляются, другие решили отыскать в
своей  вечной  тьме  царя  Самуила, надеясь, что, быть может, он защитит их,
спасет, даст убежище.
     А  Самуил  пришел  в  себя  после раны и замкнулся на острове в Преспе,
знал  о  победе василевса в Клидионе, но ничего об ослепленных. Не знал он и
о  том,  как  долго  и тяжко идут они к нему, блуждая по дорогам Болгарии, и
когда  тысяча  или  две,  а может, и десять тысяч слепых остановились на том
берегу   пролива,   отделявшего   столицу  Самуила  от  берега,  ободранных,
беспомощных,  жалких,  и племянник Иван-Владислав прибежал к царю и крикнул,
чтобы гнали их прочь, Самуил велел:
     - Пустите их сюда.
     Он  вышел  на  берег,  чтобы встретить нервую лодью со слепыми, стоял у
самой  воды,  старый,  поседевший,  с  угасшим  взглядом,  моросил  холодный
дождик,  но  царь  стоял  без  шапки и полными горя глазами смотрел на своих
бывших воинов.
     Они  вываливались  из  лодей  грязными,  смердящими  купами  лохмотьев,
неприкрытых  костей,  незажившие  глазные  впадины  источали  кровь, вызывая
невыносимую  боль  в старом сердце царя; они окружили своего царя, хватались
за  его  одежду, старались дотянуться руками до его лица, плакали невидящими
глазами:
     - О царь, татко ти наш, помогни ни, при тебе сме дошли...*
     ______________
     * О царю, отец ты наш, помоги нам, к тебе пришли... (болг.)

     Самуил  протягивал к ним руки, гладил их бедные головы; плакал вместе с
ними:
     - Деца  мои,  сынове мои, войницы мои добре, войницы мои храбре, народе
мой...*
     ______________
     *  Дети  мои,  сыны  мои,  воины  мои  добрые, воины мои храбрые, народ
мой... (болг.)

     И встал на колени перед слепыми, а потом повалился на песок и умер.
     Так  рассказывают  еще  и  сегодня  болгары,  и так оно и было на самом
деле.
     А  Василия  Второго  прозвали  Вулгарохтонос, то есть Болгаробойца, и с
этим  зловещим  прозвищем  он  вошел  в историю и остался там рядом со всеми
другими, которых человечество старательно сохраняет в своей памяти.
     На  этом  можно  было  бы  считать  законченной повесть об исторических
прозвищах,  если  бы не Сивоок, имевший неосторожность родиться именно в эти
смутные  времена  и  неосмотрительно  шедший  в самый водоворот событий того
обезумевшего столетия.
     Отзвуки  битвы на Клидионском перевале донеслись и до монастыря "Святых
архангелов",  игумен  Гаврила правил молитвы за победу над ромеями, молились
денно  и  нощно  иноки...  Святый  боже, святый крепкий, святый бессмертный,
помилуй   нас,   аминь.   Оставлены   все  повседневные  дела,  покончено  с
раздвоенностью,  которая  удивляла  Сивоока в иноках: молятся и одновременно
твердо  стоят  на  земле,  занимаются  делами земными, носят дрова, выпекают
хлеб,  переписывают  книги,  сплетничают  друг  о  друге,  беззаботно спят и
сладко упиваются вином, выкраденным из монастырских подвалов.
     Но  никак не мог он понять, как могут эти несчастные иноки вымаливать у
своего  бога  спасения  для  родной  земли,  поскольку  у  них бог - общий с
ромеями  и  где-то  в  ромейских  монастырях  точно  так  же  тысячи немытых
черноризцев  вздымают  взлохмаченные бороды к небу и молят о том же самом, о
чем  молят  и  встревоженные  болгарские  братья. Что же это за бог, который
умеет  служить  сразу  двум  враждующим  народам, и в самом ли деле он такой
всемогущий,  и хитрый, и ловкий, чтобы успевал давать и нашим и вашим? И как
он  это  делает? Вертится туда и сюда, как гулящая девка, что ли? От пророка
Исайи:  "Племя  злодеев,  сыны  погибельные!.."  О  ком  это?  Болгары - про
византийцев,  а  те  - про болгар? Что же это за святые слова, если их можно
повернуть,  как  копье, куда хочешь, в зависимости от того, в чьих руках оно
окажется?  Или:  "Перестаньте  вы  надеяться на человека, которого дыхание в
ноздрях  его:  ибо  что  он  значит?"  А  Сивоок привык полагаться именно на
человека,  на  собственную силу, на мощь своих рук, и ему смешно было теперь
смотреть  на  здоровенных  бородачей,  которые  стояли  на  коленях в темной
монастырской  церквушке  и  беспомощно вздымали руки к небу, в то время: как
где-то  их  братья  бились  насмерть  с  врагом.  А почему бы не взять в эти
медвежьи  лапы какое-нибудь оружие или просто дубину да не поспешить и самим
туда,  где  кипит  битва?  Жизнь  уже  научила  Сивоока не стоять в ожидании
событий,  он  твердо  знал, что всегда нужно вмешиваться самому, бросаться в
самый  водоворот,  врываться  в  самый  ад  боя и состязания, ибо только там
настоящая  свобода,  настоящий  размах  для силы, только там чувствуешь себя
живущим и неподвластным смерти.
     Он  начал  тайком подговаривать кое-кого из иноков бежать из монастыря,
сам  не верил в свои уговоры, но получилось, что иноки только и ждали толчка
извне,  им  как  раз  не  хватало такого отчаянного человека, как приблудный
рус,  они  охотно согласились с мыслью о том, что не надо надеяться на бога,
а  самим  послужить земле, родившей их и давшей им силу. Конечно, Сивоок мог
бы  уйти  за  далекие  горы  и один: он легко уговорил своих первых знакомых
Тале  и  Груйо,  но  хотелось  вырвать  из  тихой  обители  как можно больше
здоровых  иноков,  ибо  хотя  и  сам  просидел  тут  два года, так и не смог
привыкнуть  к  тому, чтобы растрачивать молодую силу таким странным образом.
Он  говорил  одному:  "С  этой  силой, добрый человек, можно разогнать целую
сотню  ромеев".  Говорил другому: "Ах, если бы я имел такой острый глаз, как
у  тебя!"  Говорил  третьему:  "Разве кто-нибудь знает лучше тебя эти горы!"
Уговаривал  четвертого: "А выпьем, братья, да и махнем с богом!" Еще другому
предлагал:  "А  ну-ка,  давай  поборемся,  кто  сверху,  того  и слушать!" А
некоторых  просто  пугал:  "Доберутся  ромеи и сюда, сожгут вас и растопчут.
Чего же ждать!"
     Быть  может,  кто-нибудь  и донес игумену об этих уговорах Божидара, но
отец  Гаврила  не вмешался своевр