е  время  взрослость,  и  теперь  наружу  выступило
детское, беспомощное и незащищенное.
     Они  выбрали  высокий  ветвистый  дуб, под которым, кажется, должен был
проводить  свой  мятежный  обоз  Джурило,  без  видимой охоты и торопливости
полезли  вверх,  долго  искали  дубовые ветви, еще дольше располагались, так
что  чуть  было  не  пропустили удобный момент, потому что беглецы появились
из-за  деревьев  совершенно  неожиданно и гнали вперед так быстро, что Лучук
едва  успел  приладить  стрелу и натянуть тетиву, но выстрелил уже не в лицо
Джуриле, как предполагал это сделать, а почти вдогонку.
     Тетива  тихо  звякнула, черная стрела хищно метнулась вниз, чтобы разом
покончить  с  рыжим  верзилой.  Джурило  ехал  быстро,  но стрела летела еще
быстрее,  она  должна  была  настичь  его  сразу,  и  он  сразу  должен  был
повалиться  навзничь,  или  же  упасть  на гриву коня, или сползти набок, но
стрела  уже,  видимо,  настигла рыжего, а он все так же покачивался на своем
жеребце,  удаляясь  от  дуба  и  от  своей  смерти;  он словно бы не ехал, а
отплывал,  отодвигался,  неслышно,  беззвучно,  конские  копыта били о землю
глухо,  мягко,  будто  обмотанные  мхом;  все происходило, словно в зловещем
сне,   ночь   хищных   прав   не   хотела  заканчиваться,  она  продолжалась
существованием  Джурилы, хотя должен он был быть мертвым; но не было времени
для  удивления,  Лучук  быстро  пустил  новую стрелу, которую приготовил для
кого-то  другого,  снова  на рыжего, но и от этой не произошло ничего, кроме
разве  того,  что  Джурило  оглянулся  и что-то крикнул своим, из чего можно
было  заключить, что обе стрелы попали в него, но не убили. Сивоок понял: на
рыжем - заморский панцирь.
     - Бей остальных! - прошептал он Лучуку. - Рыжего не возьмешь!
     Лучук  ударил  одного,  другого,  третий испуганно рванул своего коня в
чащу,  еще несколько натолкнулись на тех передних, которые валились с коней.
Лучук  воспользовался случаем, чтобы сразить еще двоих. Джурило, вместо того
чтобы  броситься  на  выручку  своим,  изо  всех  сил  помчался  подальше от
страшного  места; уцелевшие пошли врассыпную по лесу, тогда Сивоок, не боясь
угрозы  столкновения  с  озверевшими  от страха заговорщиками, просто упал с
дерева  в  самое  скопище  коней  и убитых всадников, схватил одного коня за
уздечку,  выдернул  его  из  свалки,  вскочил  ему на спину, бросился ловить
других коней, не прислушиваясь ни к стонам конским, ни к топоту беглецов.
     Ему  удалось поймать еще двух коней, но и это было хорошо, если принять
во внимание их неожиданную неудачу с Джурилой.
     - Кто  же  мог  знать,  что  он  прикрыл  свое  пузо, - бормотал Лучук,
неумело  усаживаясь  на самого маленького коня, потому что к высокому боялся
даже подходить. - Если бы знал, я бы в затылок целился! Или в ухо!
     - Темно ведь, - попытался прервать его похвальбу Сивоок.
     - А мне все равно! Вижу и сквозь темнейшую ночь!
     - Давай-ка  поедем  поскорее.  Хорошо,  хоть  так вышло. Лишь бы только
Джурило не надумал броситься нам вдогонку.
     - Просверлю стрелами всех до единого! - хвастал Лучук.
     - Да  верю.  Ты у меня такой хороший брат, что без тебя не знаю, как бы
и жил.
     - То-то  и оно, - гордо промолвил Лучук. - Ты только не гони коня, а то
у меня в животе все переворачивается.
     Кони  пошли легкой рысцой, нога в ногу, но Лучуку все равно было трудно
с  непривычки  и  неумения,  он клонился то в одну сторону, то в другую, его
подбрасывало,   сдвигало   назад,  не  успевал  он  выпрямиться,  как  снова
оказывался  в  опасном наклоне, был уже мокрый насквозь, дрожали у него руки
и  ноги  и  все  тело билось в лихорадке от предельной усталости и бессилия.
Однако  попросить  товарища,  чтобы  тот остановился для передышки, Лучук не
решался.  Да и зачем? Сами бежали через весь лес, почти не останавливаясь, а
теперь  ведь  на конях! Но если уж по правде сказать, то Лучук готов был всю
остальную  свою  жизнь  бегать  пешком  по  всей  земле,  лишь  бы только не
садиться  на  это округлое существо, на котором невозможно ни удержаться, ни
успокоиться,  ни отдохнуть! Что это за езда, если ты только и думаешь, чтобы
не  упасть, чтобы не опрокинуться через голову или не плюхнуться набок, куда
тебя так и клонит неодолимая бесовская сила!
     Но,  впрочем,  обратный  путь,  хотя  и  был насыщен муками для Лучука,
оказался  намного  короче,  нежели  это было ночью. Сивоок, несмотря на свою
молодость,  не  раз  и  не  два  имел уже возможность убедиться в том, что к
счастью и добру путь всегда очень длинный, а к беде - всего лишь шаг.
     Они  подъехали  к  обозу  купца  в  тот момент, когда солнце еще только
поднималось  где-то  за  пущей. Бросилась в глаза безлюдность, заброшенность
обоза,  беспорядок,  тишина.  На  многих  возах  видны были отчетливые следы
ограбления,  остальные,  хотя  и  не  были  затронуты,  выглядели  грустно и
беспомощно.
     Нигде  никого.  Наверное,  те,  кто сохранил верность Какоре, тоже ушли
отсюда  вместе  со  своим перепившимся грузным хозяином, надеясь пробиться к
людским  поселениям  и  раздобыть  хоть  каких-нибудь  лошадок  для спасения
неисчислимых богатств, брошенных теперь у кромки болота.
     Сивоок  еще  сидел на коне, а Лучук, радуясь, что муки его закончились,
поскорее  скатился  на  землю,  шагнул  окоченевшими, избитыми ногами туда и
сюда,  приблизился  к  одной  из  главных  телег, зачем-то прикрытой дорогим
покрывалом  так, словно бы здесь кто-то надеялся на хороший торг и заманивал
покупателей.  Разминаясь,  медленно  ощущая  блаженство хождения по земле на
собственных  ногах, Лучук от нечего делать задел двумя пальцами кончик этого
покрывала,  -  видимо,  желая  показать  товарищу  заморское диво, вытканных
золотом  крылатых зверей, разбросанных по ткани, необычайные цветы и листья,
которых  невозможно  было  найти  в  самых  отдаленных  здешних  пущах, - но
стряслось неожиданное и страшное.
     Покрывало,   которым   была   накрыта   вся   телега,  от  одного  лишь
прикосновения   пальцев   Лучука   рванулось  вверх,  из-под  него  раздался
по-звериному  жуткий  рев,  сверкнул  широченный  меч - и Лучук, рассеченный
наискось, тихо повалился под колеса.
     - Ты  что?  -  закричал  Сивоок,  еще не постигнув до конца всего ужаса
случившегося,  еще не узнав как следует Какоры, и рванул коня прямо на купца
и огрел его по голове тяжелой дубинкой.
     Теперь  Сивоок не заботился о Какоре, не боялся его, даже если бы тот и
нашел  в  себе  силу  снова схватиться за меч, - спрыгнул с коня, бросился к
Лучуку.
     Тот  плавал  в  теплой  своей крови, был уже далеко отсюда, там, откуда
нет возврата.
     Мертвый.
     - О  добрые  боги  и боги злые! Почему вы так делаете? Почему забираете
самое лучшее, что у меня есть, а оставляете неведомо что?
     Он  еще  не  верил.  Прикоснулся к телу товарища, попытался перевернуть
Лучука. Тот был тяжелый как камень.
     Мертвый.
     Сивоок  оглянулся  вокруг,  словно  бы  ждал  откуда-то  спасения. Быть
может,  он  думал,  что из пущи выступят вилы-чародеи или из болот подоспеют
берегини и спасут товарища-брата?
     Нигде никого.
     Только  на  телеге,  придавливая  крылатых зверей, вытканных золотом на
покрывале,  подминая  под себя невиданные листья вышивки, лежал без сознания
Какора,  и  возле  его  тяжелой  руки  зловеще  посверкивал  широкий  меч  с
темнеющими полосами крови Лучука на лезвии.
     Сивоок  в  ярости  вскочил  на  грудь  купца,  принялся  тормошить его,
пытаясь привести в сознание, кричал в его замутненное беспамятством лицо:
     - Что  ты  наделал?  Что  ты  натворил?  Ты,  злодей проклятый! Убийца!
Негодяй!
     Сивоок  продолжал  без  устали  тормошить, бить Какору по жирным щекам,
бить  в  грудь  да  тех  пор,  пока  тот  же пришел в сознание, зашевелился,
протянул  руку  в  поисках  меча,  попытался  стряхнуть  с себя разъяренного
Сивоока,  а поскольку это ему не удалось, он угрожающе махнул рукой, надулся
для  гневного  крика,  но вдруг сознание вернулось к нему, он порывисто сел,
увидел  убитого  Лучука, теперь уже отчетливо услышал крики Сивоока и как-то
словно бы неловко пробормотал:
     - Отрока зарубил... Как же так?
     - Ты!   Поганец!   Сволочь!   Тварь!   -  метался  возле  него  Сивоок,
подскакивая  то  с одной, то с другой стороны, отвешивая ему удар за ударом.
- Что ты натворил! Что ты...
     - Ну,  -  бормотал  Какора,  - разве человек хочет?.. Это бес водит его
рукой... Да успокойся, хлопче... Ну... Разве ж я...
     Сивоок   сел  возле  мертвого  Лучука  и  заплакал.  Только  теперь  он
превратился  в  бессильного  подростка  из  далекой  темной  ночи, одинокого
мальчишку  на  чужой  размокшей  дороге, залитого слезами мальчика в залитом
слезами мире.
     - Ну,  -  еще будучи не в силах спуститься с телеги, бормотал Какора, -
ну,  чего ты?.. Разве человек что?.. Ну вышло так... А ты не плачь... Какора
тебя  никогда  не...  Ты  еще  не  знаешь  Какоры.  За добро Какора - только
добром... Ну... Довольно, довольно... Гей-гоп!
     Он  легко  вскочил  на  землю,  прежде  всего  подозвал коней, щипавших
неподалеку   траву,   равнодушных  к  людской  крови,  которой  они  вдоволь
навидались  на купеческой службе, привязал их, потом обнял Сивоока за плечи,
немного постоял молча, сказал:
     - Похороним  его, а самим нужно убираться отсюда. Потому как Джурило...
Ты его еще не знаешь. Думал я, что это он вернулся... Если бы я ведал...
     Они  похоронили  Лучука  под  красивой  дуплистой  березой: быть может,
дикие  пчелы  наносят  в дупло меду, и маленькому бортнику будет сладко и на
том свете от золотистого гула.
     Затем  Какора  начал  выбирать  с  телег то, что считал самый ценным, и
переносить  на  передний  воз,  и наложил так много, что пришлось припрягать
еще  и  третьего  коня, потому что двоим было не под силу. Сивоок хотел было
обругать  купца  за  жадность,  хотел  сказать,  что  нужно  бросить  все  и
выбираться  отсюда  подобру-поздорову,  но таксе равнодушие овладело им, что
он  смолчал  и  мрачно  побрел  следом за возом, рядом с которым с вожжами в
руках шел снова повеселевший Какора.
     У  Сивоока  не  было  выбора.  Он должен был идти вместе со своим, быть
может,  самым яростным врагом, таким, как и тот неведомый убийца деда Родима
или  коварный  медовар  Ситник.  Бессмысленно ненавидеть человека и быть его
товарищем  в  пути, но что должен был делать юный Сивоок, затерявшийся среди
страхов и чудес большой земли, на которой не было для него нигде убежища?
     Болота  закончились  еще  в  тот  же  день,  со  всех сторон их окружал
древний  лес,  в  который  боязно  было  въезжать,  но Какора словно бы даже
обрадовался,  ступив  под  нависшие  шатры вековечной пущи, снова запел свою
глуповатую  песенку,  а  Сивоок был равнодушен ко всему на свете, не знал он
ни   страха,   ни  колебаний,  оцепенело  шагал  следом  за  телегой,  молча
отталкивал  руку  Какоры, который подсовывал ему еду, по ночам не спал, даже
положился,  а  сидел  у  костра,  и  все  в нем содрогалось от сдавливаемого
неудержимого плача.
     По  ночам  его  мучило  дикое желание убить Какору, но Сивоок знал, что
никогда  не  сможет преодолеть расстояние, которое отделяло его от уснувшего
купца,  их  разделял не только костер, - между ними пролегала незримая межа,
по  одну  сторону  которой была тупая, равнодушная жестокость, а по другую -
впечатлительно-чистая  юность,  для  которой  мир  был  словно разрисованный
храм, а люди в нем представлялись величайшим чудом на земле, равными богам.
     Но  почему  же так много встречалось среди них такой дряни, как Ситник,
как  убийцы  деда  Родима,  Джурило,  Какора?  И много ли еще встретит таких
Сивоок?
     Сивоок  никогда  не мог простить Какоре того, что он сделал, не подарил
купцу  ни  одного извиняющего взгляда даже тогда, когда тот наконец пробился
сквозь  извечный  лес  и  на  берегу  таинственного  тихого озера перед ними
открылся  невиданный древлянский город. Первая мысль Сивоока была не о купце
и  не  о  себе,  - подумал он о том, как бы сейчас обрадовался Лучук, как бы
подпрыгивал  он  от  предчувствия новых див, которые открываются за высокими
валами скрытого от всего мира городка.
     - Ну! - обрадованно взревел Какора. - Ага! Добрался! Вот так!
     Город  возникал  перед  ним  словно  подарок  за  тяжкие странствия, за
смерти  и  страхи в пущах, город, исхитренный из дерева, такого потемневшего
и тяжелого, будто он насчитывал целую тысячу лет.
     Город  имел  вид  необычно  огромного  треугольника,  одной стороной он
почти  входил в озеро (а может, брел из него), высокие зеленые валы его были
укреплены  дубовыми клетями, которые выставляли напоказ свои рубленые ребра;
ниже,  вдоль  вала, сплошным гребном проходил наклоненный вперед частокол из
гигантских  дубовых  бревен,  обожженных  с двух сторон для предохранения от
загнивания  и  древоточцев; еще ниже, на крутосклоне, выложены были тесанные
до  скользкости  колоды,  подогнанные  плотно  и  крепко; одними концами они
подпирали  частокол,  а  другими  - погружались в мертвую воду широкого рва,
окружавшего  город  с  двух  сторон, не защищенных озером. Двое ворот вели в
город,  и  были  они  открыты.  А  замшелые дубовые мосты через ров неведомо
когда  и  поднимались, потому что опоры их заросли уже по берегам рва густой
травой,  даже  куст лозы рос у края того моста, против которого остановились
Сивоок и Какора.
     То  ли  не  было  в городе людей, то ли так уж беспечно они чувствовали
себя, спрятанные в самые отдаленные глубины зеленого дивного мира?
     - Гей-гоп!  Гей-гоп!  -  напевал  Какора, направляя измученных коней на
замшелый мост. - Теплу жону обойму! Сладко жону полюблю!
     Прогромыхали  старые  бревна под колесами, дохнуло домашним дымом из-за
широких  ворот,  послышались  из  города  людские голоса, стук и звон, кони,
весело  помахивая  головами,  без  понукания и покрикивания вынесли телегу в
гостеприимно  открытые  ворота.  Какора,  горланя свою песню, радостно шагал
рядом  со  своим  имуществом,  небрежно  подергивал вожжами. Сивоок держался
чуточку  поодаль, словно бы желая подчеркнуть, что он не имеет ничего общего
с  толстым  забиякой, что пришел сюда сам по себе, просто чтобы изведать еще
одно  место  на  своей  земле,  вобрать  в  открытое  сердце еще новые дива,
которые мир дарил ему так щедро, как и несчастья да горе.
     Далеко  они  и  не  заехали.  Кони  внезапно  остановились,  захрапели,
ударили  копытами  в телегу, принялись рвать сбрую; застыл Какора с открытым
для  пения  ртом;  остановился  и  Сивоок, сначала удивляясь происшедшему, а
потом   и  увидев  причину  такой  перемены.  Навстречу  им  вразвалку  шел,
поднявшись  на  задние  ноги,  огромный медведь, шел молча, раскрывал пасть,
выставлял  вперед  глыбистые передние лапы, с которых свисали грязные космы.
Медведь  был  такой  страшный и мохнатый, что даже Сивоок, хотя был далеко и
прикрывался  от  зверя  телегой,  невольно  попятился назад; что же касается
Какоры,  то  у  того  довольно  быстро прошло оцепенение, он рванулся правой
рукой  к  ножнам,  выхватил  меч  и  пошел на медведя, почти такой же, как и
медведь, огромный, толстый и страшный.
     Но  откуда-то  вдруг высыпала детвора, ободранная и грязная; дети, хотя
были  худенькими  и  мелкими,  обладали  голосами  удивительно  резкими, они
подняли  такой  визг,  что из ближайшей хижины выкатилась невысокая женщина,
что-то  крикнула,  побежала  следом  за  медведем, еще раз крикнула, медведь
оглянулся,   остановился,   взглянул   еще  раз  на  мечущихся  коней  и  на
толстенного  человека,  наступавшего  на  него  с  блестящим железом, грузно
повернулся и направился к женщине.
     - Твой,  что  ли? - крикнул Какора. - А ежели твой, так не пускай, а то
зарублю! Я такой! Гей-гоп!
     Женщина  молча  смотрела  на  Какору, на его коней, потом - на Сивоока,
смотрела,  пока  они  проехали, и хлопец так и не понял, что это за женщина,
почему  она  так  смотрит  на  них и какими чарами обладает, что ей послушен
даже медведь.
     Навстречу   приезжим  выходили  люди.  В  большинстве  своем  это  были
женщины,  да  все  маленькие,  аккуратненькие  молодички,  мужчин попадалось
мало,  были  они  забитые, немытые, нечесаные, вид у них был дикий и сонный.
Никто  не  носил  оружия,  одеты  они  были не в шкуры, а в белую полотняную
одежду,  у  женщин  и  детей  на  воротниках  и рукавах было много предивных
вышивок, мужчины не баловались такой роскошью.
     Хотя  Какора  был  здесь  впервые,  он знал, куда ехать, да и Сивоок бы
знал,  потому  что  еще  издалека увидел сооружение, которое возвышалось над
всеми  хижинами  и  навесами,  горело  среди  потемневшего  дерева  красками
певучими  и  необычными,  подобно  той киевской церкви, которая так поразила
Сивоока.
     Видать,  то  была  святыня этих укрытых от белого света людей, святыня,
построенная  неведомо  когда,  неведомо  кем,  потому что не верилось, чтобы
кто-нибудь  из  ныне  живущих  был  способен  на  подобное  строительство  и
украшения.
     Словно  бы  взял  тот,  кто-то  неведомый,  множество  крепких  липовых
бортей,  увеличил  их до невероятных размеров, украсил извне узорами богов и
богинь,  - и все это, соединенное в живописное целое, стрельчато возвышается
к  небу  разноцветными  крышами,  неодинаковыми,  как  и  каждая увеличенная
борть.
     Сивоок,  забыв  про  Какору,  пересек  базарную площадь перед святыней,
неотрывно   смотрел  на  украшения  стен,  узнавал  еще  издалека  Родимовых
славянских  богов  и  богинь,  они  повторялись, их лики смотрели на хлопца,
будто  отраженные  в многообразии вздыбленных вод, с ликами и фигурами богов
переплетались  фантастические  фигуры  вил  и  берегинь;  стены святыни были
сплошной   краской,   радужной   радостью,  праздником  для  глаза.  Цветные
изображения  богов  хорошо сочетались с резными, никогда еще Сивоок не видел
такой  тонкой  резьбы,  от  этого  вся святыня обретала легкость, она как бы
провисала  над землей в своей разукрашенной невесомости. Сивоок сначала и не
понял,  откуда это впечатление легкости - то ли от буйности красок, то ли от
искусной  резьбы,  то  ли  от  неодинаковости  "бортей", соединенных с такой
неожиданной  смелостью  и  умением.  Только  немного погодя, когда он обошел
сооружение  наполовину,  Сивоок  хлопнул себя по лбу: как он мог не заметить
сразу!  Святыня  не  стояла  на  земле. Она поднята была на крепких столбах,
коричнево-блестящих,  будто  рога  диких зверей. Когда Сивоок провел пальцем
по  одному из "столбов", ему и в самом деле почудилось, что это - турий рог,
но  нигде  никогда не было и не могло быть таких рогов, разве что их склеили
каким-то  дивным  таинственным  способом,  известным  только этим людям, как
известны  им были тайны красоты и цвета. С одной стороны святыня подпиралась
зеленым  пригорком.  Там  были  двери,  которые вели внутрь, но сейчас двери
были  закрыты, и Сивоок продолжал идти вокруг святыни с другой стороны, пока
не очутился снова там, откуда и начал свой осмотр.
     Детвора  помогала  Какоре  распрягать  коней.  Неумело  и  беспорядочно
дергали  за  сбрую,  другие  тащили  коней  за  повода,  еще другие норовили
вырвать  волос  из  конских  хвостов; дети вертелись под ногами у купца, тот
покрикивал  на  них,  наделял  тумаками каждого, кто попадался ему под руку,
бормотал:
     - Кыш!  Зовите своих отцов, говорите: гость приехал. Менять начнем! Все
у меня есть! Никто и не видывал такого. Ну!
     Привязав  коней,  Какора  принялся  разгружать  телегу; увидев Сивоока,
крикнул ему:
     - Эй, отроче, помогай!
     Сивоок  остановился и не мог сдвинуться с места. Теперь он знал: никуда
не  пойдет  дальше  с этим толстым убийцей. И удирать не станет, - просто не
пойдет,  да и дело с концом. Пускай Какора сам попытается