руки схватили
Сивоока  за  одежду,  уже  кто-то  ударил  его по спине, нужно было поскорее
выскакивать  из  толпы, ибо за малейшее промедление здесь приходится платить
слишком дорого, иногда ценой жизни.
     У  Агапита  был маленький дворец на Влахернах, над самым Золотым Рогом,
среди   апельсиновых   садов,   куда   не   доносились   дуновения   гнилого
константинопольского  ветра,  где  все  было  напоено ароматами цветения или
зрелых  плодов,  где  стояла  тишина,  нарушаемая разве лишь птичьим пением,
которое, как сказано, прибавляет человеку лет и красоты.
     Превыше  всего  Агапит  любил  свое  тело.  Нежился  в  теплой  купели,
пронизанной  ароматами.  После  купания  натирался оливой, ходил в свободной
белой  одежде,  чтобы  легко  дышало тело. Любил все телесное... Чувствовал,
что  с течением лет все больше разрастается в нем дикий грязный зверь, но не
сдерживал  этого  зверя,  а  с  каким-то  даже  наслаждением  следил  за его
разрастанием.
     Похоже  было  на  то,  что  силы  еще  не покидали его, но вместе с тем
замечал  в  себе зависть к младшим, завистливость переходила в ненависть, он
умело  сдерживал ее, а сам знал, что это - признак приближения старости. Уже
в  этом  возрасте должен был бы признать правоту руса, этого могучего скифа,
который  за  короткое время превзошел всех его учеников, да, может, и самого
Агапита,  в совершенстве всех искусств, - должен был согласиться с ним в его
несогласиях  с  догматами  христианства,  смело  отбросить  те  ограничения,
которые  святые  отцы  чинили  в  отношении  его  искусства,  ибо  искусство
принадлежало  художнику,  и  только  художнику. Но с течением времени он еще
сильнее  и  крепче цеплялся за установившееся, его бронзоцветная и бронзовой
твердости  выя  не  гнулась  и  не  должна  была  согнуться.  О  высокомерие
Византии!  Золотые одеяния, роскошь и окостенение идолов, засохшие на солнце
глиняные  идолы  обретают  каменную  твердость; их можно разве лишь разбить,
согнуть же, склонить - никогда и никому!
     Агапит  теперь  знал,  что  христианство  - это преклонный возраст. Оно
возникло,  чтобы  потрафлять  и  угождать старым, уничтоженным, обессилевшим
людям,  тем,  у  кого уже окостенели суставы. Кто с трудом передвигает ноги.
Кто   забыл   о   резких   жестах   и   резком   голосе.   Величественность,
медлительность,   неторопливость,   мрачность,  нелюбовь  ко  всему  яркому,
равнодушие  к  наслаждениям - все это общее у христианства и у стариков. Ибо
они  управляют  миром.  Вера всегда подлаживалась к тем, кто правит миром! И
почти  всегда она была верой старых людей. Как же согласовать это с тем, что
старость  приносит  с  собой  мудрость?  Может,  хитрость?  Старики только и
умеют, что спать, а один юноша может перевернуть весь мир.
     Теперь  Агапит  часто  сердился.  Серпики бледности появлялись у него у
ноздрей.  Голос  становился  визгливым  и  резким,  как  у жирного барана. И
смердел  Агапит,  несмотря  на  все натирания благовонной корой и сандаловым
маслом,  то ли старым козлом, то ли немытым бараном. Никого не пускал к себе
домой. Даже Сивоок за последнее время едва ли был там несколько раз.
     Но  вот  однажды нужно было обговорить с Агапитом одно неотложное дело,
потому  что  он  не  появлялся  на строительстве несколько дней, а любил все
держать  под  надзором,  запрещал что-либо делать самим, без его ведома. Они
сооружали  небольшую  церковь  возле  стены  Феодосия,  в противоположном от
Влахерн  конце  Константинополя. Поэтому Сивооку пришлось проехать верхом на
осле  через  весь  город,  где-то  у  него  в  отчизне такой ездок вызвал бы
насмешки  и  улюлюканье,  но  тут  осел  был  обычным и удобным животным, он
обладал  своей  мудростью, скрытой, правда, так глубоко, что человек никогда
не  мог  ее  постичь;  быть  может,  именно поэтому человеку больше подходил
конь,  охваченный  страхом, в сущности, глупое и забитое создание, привыкшее
бежать  туда,  куда  его гонят, подчиняться каждому движению повода, каждому
окрику  всадника,  каждой  прихоти;  осел же если уж соглашался на то, чтобы
куда-то  тебя  везти,  то  делал  это  не  из услужливости и не из страха, а
просто  из  любезности,  он  выслушивал тебя или и не слушая понимал, куда и
чего  тебе нужно, и шел себе без спешки, так, как хотелось не тебе, а ему, и
сколько  бы  ты ни злился - ничто не могло вынудить его изменить свой шаг, и
он  привозил  тебя  туда,  куда  хотел;  чаще  всего  это  совпадало с твоим
намерением,  иногда  и  не  совпадало, но изменить что-либо было невозможно,
потому  что  упрямство  -  это  в  конечном  счете мудрость, а кто же станет
отрицать мудрость?
     Сивоока  осел довез благополучно до Влахерны, там у него где-то, видно,
были  свои  дела,  ибо  по  крутой  улочке  вверх  к усадьбе Агапита Сивооку
пришлось  взбираться  уже  самому  - осел остался стоять у куста с красивыми
фиалковыми  цветами; ворота были заперты, Сивоок долго стучал, пока появился
заспанный  женоподобный  евнух,  обладавший,  кажется,  единственной  ценной
особенностью:  запоминал  всех  Агапитовых  антропосов  с первого посещения.
Евнух кивнул Сивооку, открыл ворота, потом сказал:
     - Агапита нет дома.
     - Зачем же ты открывал? - удивился Сивоок.
     - Агапита нет, - повторил евнух, отупевший от сытой пищи и безделья.
     Сивоок заподозрил какой-то обман, оттолкнул евнуха.
     - Нет, так я подожду, а ты смотри себе здесь.
     И направился к дому.
     Сводчатые  окна,  закрытые  красивыми  решетками,  белый камень. Пышный
сад.  Дорожки,  выложенные  греческими  мозаиками  с изображением деревьев и
птиц.  У  себя  Агапит  не соблюдал ограничений, как в храмах. Высокие белые
цветы   вдоль   стен.  Зеленые  батоги  плюща  на  стенах.  Белое,  зеленое,
отдохновение для глаз.
     Вот  и  дверь,  изукрашенная  медными  кругами  из  заклепок,  с медным
кольцом;  толкнув  дверь,  Сивоок вошел в дом. В просторном атриуме пол тоже
был  выложен мозаикой. Разноцветные круги движения небесных светил, античные
божества неба и пространства.
     - Эгей! - крикнул Сивоок.
     Никто не отозвался. Может, евнух и впрямь сказал правду?
     Сивоок  пошел  дальше,  толкнул  еще одну дверь, попал в какой-то узкий
проход  с  высокими  белыми стенами, откуда проник в комнату, остановился на
пороге,  потому  что  комната была затемнена; когда же присмотрелся, увидел,
что почти все помещение занимает широкое ложе, а на ложе - женщина.
     Она  лежала,  подложив  одну  руку  под  голову.  Улыбка блуждала по ее
полным   устам,   застывшая   улыбка   встревоженного   ожидания.  Лукавство
проглядывало  из  глубины ее черных глаз. Он увидел заманчиво изогнутые ноги
на   твердом   ложе,   ноги  непередаваемого  цвета  (человеческое  тело,  в
особенности  женское,  всегда  непередаваемого  цвета,  как пшеничный хлеб),
ноги  сверкали,  впадая, будто две пшеничные реки, в обольстительность, ноги
заманчиво   изгибались,   но   он  засмотрелся  на  ступню,  залюбовался  ее
совершенством,  ее мощью; женская ступня, чистая, гибкая, будто мост радуги,
была  прямо  у  него  перед глазами, он что-то пытался вспомнить, но не мог,
ему  мешала  эта ступня, тогда он с маху отбросил ее куда-то в неизвестность
и полетел, пропал, исчез, взорвался и рассеялся в пространстве навсегда.
     Потом  его  тело  собиралось,  словно  дождь  в  облаке,  из мельчайших
частиц,  постепенно,  неохотно,  пока  не обрело снова свой вес и объем; оно
еще  и  до сих пор пылало огнем, приведшим к взрыву, а женщина лежала рядом,
холодная   как   лед,   лишь   небрежно   ерошила  его  припорошенный  пылью
Константинополя  чуб  да  прикасалась  пальцами  к бороде его, тоже грязной,
потной, но мягкой.
     - Ты кто? - спросила она.
     - Сивоок,  - сказал он, как когда-то давно отвечал всем, и ранее всего,
кажется, Величке, о которой грех теперь было и думать.
     - Варварское  имя, - промолвила она с напускным пренебрежением, но руку
не убрала, продолжала щекотать его бороду. - Агапита знаешь?
     - Почему бы не знать?
     - Боишься его?
     - Никого не боюсь.
     - Я приду к тебе.
     - Хочешь  -  приходи.  -  Ему теперь было все равно. Откуда взялась эта
женщина, какая нечистая сила наслала ее на него?
     - Где ты живешь?
     - А нигде. В храме.
     - Ты что, священник?
     - Художник.
     - Антропос Агапита?
     - Художник, - упрямо повторил он.
     - Ну так найду. А теперь иди, чтобы не застал Агапит.
     - Не  хочу,  -  сказал он и повернулся к ней, разъяренный и неистовый в
своем вожделении.
     Обратно   возвращался   тоже   на   осле,   на  том  сером,  упрямом  и
сообразительном   животном,  которое,  словно  бы  почувствовав  потребность
Сивоока  как  можно  быстрее  убежать  в  свою  церквушку, оживленно трусило
рысцой;  но Сивооку и этого было мало, он то и дело подгонял осла, кричал на
него:  "Чох!  Чох!",  его  раздражали  настороженные  высокие  ослиные  уши,
поднятые  словно  бы  для того, чтобы улавливать всю его обескураженность от
неожиданного   события,  случившегося  в  белом  дворце  Агапита.  Он  тяжко
ненавидел   и   осла,   и  улицы  этого  большого  чужого  города,  и  толпы
обленившихся   бездельников   вдоль  эмволов,  ненавидел  Агапита,  которому
приспичило  куда-то  отлучиться  сегодня  с утра, ненавидел молодую ромейку,
повстречавшуюся  у него на пути, не знал ее имени, не знал, кто она и что, -
была  ромейка,  и  этого  уже  достаточно,  старался  теперь  оправдать свою
несдержанность,  ромейка казалась ему отплатой за все, что испытал он в этой
земле,  это  была  его  месть кичливой и жестокой Византии; женщина кичилась
своей  красотой,  своим  бесстыдством,  ослепляла своим телом, как ослепляет
Византия  своими  награбленными богатствами, и он отомстил, он иначе не мог.
Вот его вызов, пускай они теперь знают.
     Но  женщины не обращают внимания ни на какие опасности, когда речь идет
об  исполнении  задуманного ими. Через несколько дней ромейка была уже возле
церкви  у  стен Феодосия, приехала тоже на осле, словно бы стремясь походить
на  Сивоока;  была  она  одета  не  в  клейменую  желтую одежду византийской
блудницы,  а  в  скромный  складчатый  атраватик цвета сушеного винограда, и
глаза  у  нее  горели хищным, глубоко притаенным блеском, прятали в себе тот
блеск,  как  до  поры  до  времени прячется сладкий густой сок в привяленных
виноградных  гроздьях.  Она  не боялась столкнуться здесь с Агапитом, никого
не  боялась  и  не  стыдилась,  приехала  и смело крикнула, чтобы позвали ей
Сивоока.
     Церквушка  была  небольшой  и небогатой, ее не украшали мозаикой, здесь
рисовали  только  фрески,  да  и то лишь на самом верху, под сводами купола;
Сивоок,  с каждым днем все больше утверждавшийся в звании лучшего мозаичиста
среди   Агапитовых   антропосов,  на  этот  раз  изъявил  желание  расписать
церквушку  фресками; в момент, когда приехала ромейка, он находился на самом
возвышении  и  разрисовывал  бога-отца  в  образе  огромной  летящей  птицы,
обнимающей  своими  крыльями-руками, своим благословением и землю, и небо, и
архангелов  с  ангелами, и богородицу с Иисусом, и апостолов с пророками, но
все  это  должно было идти ниже, кругами спускаясь до самого низу, а главное
творилось  здесь,  на  самом верху. Сивоок просил помощников не торопиться с
укладыванием  извести, потому что штукатурка высыхала очень быстро, а фреску
нужно  было  писать  по  сырой  основе.  Он же не хотел спешить, он сидел на
самой  верхотуре,  возле самого неба, хотел видеть сквозь продолговатые окна
тучи, слышать ветер - и только.
     И  вот  тогда его и позвали, но он отказался спуститься, выкрикнул, что
если  кому-нибудь нужно, пускай поднимаются к нему, ибо кому он там мог быть
нужен,  кроме  Агапита  или  же  какого-нибудь  иерея, пожелавшего высказать
художнику   свое   новое   назидание,  предостеречь  от  какой-нибудь  новой
вольности.
     Сивоок  не  удивился,  когда  увидел  рядом  с собой, на лесах, чуточку
запыхавшуюся,  но  решительную  и  неотступную  ромейку.  Он узнал ее сразу,
несмотря  на  ее  скромный  атраватик,  несмотря на все ее стремление скрыть
прелести  своего  греховного тела, узнал и разозлился еще больше, чем тогда,
когда бежал на осле через весь Константинополь.
     - Чего пришла? - спросил он грубо, не отрываясь от работы.
     - К  тебе,  -  сказала  она,  рассматривая  его  и, видимо, любуясь его
гибкими движениями.
     - Не просил, - сказал Сивоок.
     - Поедешь со мной.
     - Не мешай работать.
     - Поедешь со мной, - упорно повторила она.
     - Отойди  от  окна,  заслоняешь  свет,  -  с  прежней  резкостью сказал
Сивоок.
     Она  посторонилась,  но  продолжала стоять, не садясь и не выказывая ни
малейшего  намерения  спуститься с этого поднебесного пространства без него,
без пленника ее привлекательности.
     - Не смотри мне под руку, - закричал Сивоок. - У тебя злой глаз!
     Она засмеялась, тихо, зловеще, победно.
     - Уходи  прочь,  -  уже  спокойнее  попросил  ее  через некоторое время
Сивоок.
     - Только с тобой, - был ответ.
     В  нем  вновь  нарастала  неутолимая потребность мести. Он швырнул свои
орудия, грубо схватил женщину за руку:
     - Ну? Чего хочешь?
     Она не испугалась.
     - Тебя.
     Он  мог  бы  свалить  ее  прямо на мостки, взять грубо, в спешке, будто
лесной  зверь,  но  не  была она теперь для него просто самкой, стоял за нею
ненавистный   мир,   торжествующий   в  своей  чванливости,  мир,  привыкший
произносить  одно  лишь  слово  - "мое", - и вот случай бросить им это слово
назад,  пускай  они подавятся им, хотя бы один раз прокричать "мое" над тем,
что  тебе  не  принадлежит  или  же  принадлежит  лишь по прихоти судьбы или
случая.
     Сивоок дернул женщину за руку, грубо сказал:
     - Айда!
     Они  быстро  спускались вниз. Никто не спросил, куда Сивоок идет, никто
не  остановил  его.  Возле  осла  у  них  возник спор. Сивоок намерился идти
пешком,  она  уступала  ему  осла,  готова была ради своего любовника шагать
через весь Константинополь.
     - Поезжай сама, - сказал Сивоок.
     - А я хочу, чтобы ехал ты.
     - Поезжай, а то осел прислушивается.
     - Ты темный варвар, - засмеялась она.
     - Поезжай, а то убью! - подошел к ней Сивоок с угрожающим видом.
     - Не   боюсь   тебя,  медведь,  буйвол,  дикий  конь!  -  Глаза  у  нее
засверкали,  скрытый огонь вырвался наружу, она пылала теперь вся, но Сивоок
твердо взял ее за плечи, подвел к ослу и силком посадил.
     - Поезжай. Пойду следом.
     - Словно раб! - засмеялась она. - Мой русский раб!
     - Поезжай!  -  в  последний  раз прикрикнул он, и осел, разбиравшийся в
людском  гневе  лучше,  чем  его  хозяйка,  рванул  с  места  и пошел рысцой
подальше   от  разъяренного  человека,  а  Сивоок,  немного  переждав,  пока
уляжется  в  его  душе  вспышка  гнева,  двинулся  следом,  стараясь  быть в
отдалении  от  женщины;  но  осел  уже  почувствовал,  что человек смягчился
душою,  и  потому,  видимо, начал постепенно замедлять ход, и, как Сивоок ни
старался  отставать,  осел двигался медленнее и медленнее, хитрость человека
была  сведена  на  нет,  осел все-таки перехитрил его, и уже шли они рядом -
осел  и  человек, потому что так хотелось хозяйке осла, этой женщине, теплой
и  мягкой,  как  это  чувствовал осел спиною, - такая ноша была приятной для
осла:  смышленый  осел желал угодить женщине, для этого у него был один лишь
способ  -  идти  медленно  и  тем самым заставить мужчину догнать их. И осел
достиг   своего:   мужчина,  сам  того  не  желая,  уже  рядом,  а  женщина,
наклонившись в его сторону, говорит ему приглушенно-ласковым голосом:
     - Меня зовут Зеновия.
     - Все равно! - буркнул Сивоок.
     - Знаешь ли ты, кто так назывался? - спрашивает Зеновия.
     - Все равно кто, - отмахивается Сивоок.
     - В  древние  времена  такое  имя носила царица Пальмиры. Она никому не
покорялась и выступала даже против всемогущего римского императора.
     - И  что?  -  насмешливо  смотрит  на нее Сивоок. - Может, скажешь, что
твоя  Зеновия  победила  римского  императора?  Но  тогда она должна была бы
называться Клеопатрой.
     - Не  слишком  ли  много ты захотел, темный варвар! - воскликнула она с
напускным гневом.
     - Может, и маловато.
     - Знай   же:   женщина,  даже  побежденная,  страшна.  Когда  император
Аврелиан  взял  Зеновию  в  плен и повез в Рим, чтобы показать в столице, то
вынужден  был  заковать ее не в обыкновенные, а в золотые цепи. Так и прошла
Зеновия  по  Риму в императорском триумфе, закованная в золотые цепи. Чей же
это был триумф, как ты думаешь, мой медведь?
     Но  вопрос  ее  прозвучал  в  пустоту: Сивоока уже не было рядом с ней.
Даже  осел  не услышал, когда человек исчез. Слово "триумф" толкнуло Сивоока
в  грудь:  он  вспомнил пережитое им унижение, вспомнил ромейское чванство и
жестокость,  вспомнил  тесный  Амастрианский форум; все отступило перед этим
воспоминанием,  все  стало  мелким  и  жалким, лишенным какого бы то ни было
смысла:  и эта распутная женщина, и ее осел, и работа, которую он бросил, не
дождавшись  вечера,  и  Агапит, который где-то, наверное, беснуется в ярости
от  Сивоока.  Он  сам  не  знал,  что ему сейчас делать, куда податься, хоть
бейся  головой  о  стены,  хоть  прыгай в море, хоть живым ложись в землю, -
невыносимое  воспоминание  о жестоком унижении, которому подвергался Сивоок,
гнало  его  прочь  от того места, где он услышал ненавистное слово "триумф".
Что-то  кричала  ему удивленная Зеновия вдогонку, пыталась бежать за ним, но
осел,  спокойно  рассудив,  что  мужчине необходимо одиночество, коль он так
внезапно  покинул  его хозяйку, не поддавался ни на какие уговоры и разрешил
мужчине  скрыться;  разъяренная  Зеновия  соскочила  с  осла  и бросилась за
Сивооком,  но  запуталась  в  длинной одежде, с проклятиями вернулась, снова
села на осла и дернула за повод, направляя животное домой.
     А  Сивоок,  убегая  от видений давнего позора, столкнулся с оторопевшим
от  ярости,  брызжущим слюной Агапитом, у которого из-под носа украли первую
и  самую лучшую любовницу, а вместе с нею и самого одаренного мастера. И это
тогда,  когда  он  получил  от  самого  патриарха  две тавлии на праздничный
скарамангий.  Одна  тавлия  -  парчовая,  с  вышитой по ней круглым жемчугом
богородицей   Влахернской   с   поднятыми  в  молитве  руками,  а  другая  -
перегородчатая   на   золоте   эмаль  с  изображением  креста;  тавлии  были
вознаграждением  за  служение  Агапита  святой церкви своим строительством и
украшением  святых  обителей;  к  тавлиям  приложен  был  еще и значительный
апокомбий,  но все эти вознаграждения показались Агапиту ничего не стоящими,
когда  он  обнаружил,  что  в  его отсутствие у него похитили самое ценное и
дорогое.
     - В  конце  концов,  -  закричал  он, брызгая слюной, - я отдал за тебя
золота  больше,  чем в тебе требухи! Но!.. Ты думаешь, вонючий болгарин, или
кто  ты  там  есть, что я буду терпеть твою неверность?! Твою распущенность?
Нет,  н-ет!  Я  сегодня же отдам тебя палачам епарха! Пускай они отрубят всю
нижнюю  часть  твоего тела и швырнут ее собакам, сожгут, развеют пеплом! Ну?
Чего молчишь? Отвечай, паршивый антропос!
     Сивоок  стоял  напротив  Агапита,  нависал  над  ним,  более  высокий и
грузный, чем сам ромей, и как-то снисходительно посматривал на него.
     - Ты  ответишь  наконец!  - Агапит затопал ногами, и голос его сорвался
на бараний рев. - Ты должен мне ответить за свое паскудное прелюбодейство!
     - Человек   может   совершать  разные  грехи,  -  сказал  со  спокойной
ненавистью  Сивоок,  -  он  может  богохульствовать,  врать,  кривить душой,
красть,  убивать, но грех прелюбодеяния так велик, что творить его одному не
под силу, нужна еще женщина...
     - Ты!  -  заревел  Агапит.  -  Я  отдам  тебя, я... Я загоню тебя... Ты