щиками литературы у себя дома, беседовал с ветеранами  революции,
атаковывал  своих парижских  знакомых,  требуя  прислать  ему подлинные ноты
революционной песни "Ca  ira!",  умолял своего врача, находившегося тогда во
Франции, сходить в рабочее предместье  Парижа Сент-Антуан  и посмотреть,  не
спилили  ли роялисты единственное уцелевшее "дерево Свободы", посаженное там
санкюлотами в 1790 году?
     Следует добавить,  что в  процессе создания книги над  автором  тяготел
какой-то  злой  рок:  единственный  рукописный  экземпляр  первого  варианта
"Французской революции"... безвозвратно исчез в доме его друга Джона Стюарта
Милля, и Карлейлю пришлое! писать все заново. Позднее он говорил своей жене:
"Эта книга чуть не стоила нам обоим жизни".
     В своем повествовании Карлейль менее всего беспристрастен. Субъективизм
симпатий и антипатий автора вполне очевиден. Не избежал он соблазна и как бы
заново "смоделировать"  ход давно минувших событий (что сегодня, спустя  100
лет после его смерти, вновь безуспешно пытаются сделать некоторые публицисты
применительно к "пролетарским якобинцам"* 20-х годов нашей истории, выдвигая
различные "альтернативные версии": что было бы, если бы победил не Сталин, а
Троцкий, Бухарин, Сокольников и т. д.?).
     * Термин взят из некролога  1926 г. Н. И. Бухарина на  внезапную смерть
Ф. Э. Дзержинского.

     И вместе с тем Французская революция в интерпретации Карлейля не лишена
исторического оптимизма. Автор одним из первых, в 30-х годах XIX  в.,  когда
еще были живы непосредственные участники революции, например "хромой дьявол"
и один  из авторов знаменитой Декларации  прав человека и гражданина,  Шарль
Морис Талейран,  на весь англоязычный мир громко  заявил,  что эта революция
была и неизбежной, и закономерной.
     Приступая к написанию своего труда, Карлейль опасался,  чтобы его голос
не прозвучал как глас вопиющего в  пустыне: Европа  30-х годов прошлого века
была  завалена  мемуарами  монархистов,  бонапартистов,  клерикалов,  просто
обскурантов, которые не видели во  Французской революции либо ничего,  кроме
гильотины и  ее "начальника"  - "чудовища Робеспьера", либо, наоборот, вслед
за   аббатом  Баррюэлем   оценивали   ее   только  как   всемирный   заговор
иудей-масонов.
     Поэтому  сам   Томас  Карлейль,  как  многие  гениальные  люди,  весьма
скептически отнесся к своему произведению, когда  наконец поставил последнюю
точку в заново написанной рукописи: "Не знаю, стоит ли чего-нибудь эта книга
и нужна ли она для чего-нибудь людям: ее или не поймут, или вовсе не заметят
(что скорее всего  и случится), - но я могу сказать людям следующее: сто лет
не было у вас  книги, которая  бы так прямо, так страстно и искренне шла  от
сердца вашего современника".
     По счастью,  автор  ошибся. И хотя действительно  часть консервативного
английского общественного мнения встретила книгу в  штыки (один из тогдашних
поэтов даже написал против  автора  злую эпиграмму), в прогрессивных кругах,
напротив,  "Французская  революция"  была  принята  восторженно.  Соединение
исторически точного описания с необычайной силой художественного изображения
великой  исторической  драмы,  протест  против деспотизма  в  любой  форме и
глубокая человечность снискали труду Карлейля любовь и почитание.
     Ч.  Диккенс  носил  его  повсюду  вместо  Библии,  а  когда  знаменитый
драматург  У. Теккерей опубликовал  сочувственную рецензию в респектабельной
"Тайме", Карлейль сразу  стал знаменитостью в литературных кругах  не только
Англии, но и континентальной Европы.
     Отметим и еще одну примечательную особенность бессмертного произведения
Карлейля - своеобразие  его  стиля.  Как признал в  свое  время Джон  Стюарт
Милль, секрет долговечности этой книги заключается в том, что это гениальное
художественное произведение. По образному  выражению Дж. Саймонса,  читатель
видит события, как при вспышках молнии, которые освещают  поразительно живые
исторические  сцены: 14 июля  1789  года в Париже и  взятие  Бастилии, поход
женщин на Версаль, бегство  Людовика  XVI  в  Варенн, суд над королем и  его
казнь,  трагизм и ярость последних  лет  революции. Перед читателем проходит
бесконечная  вереница   людей  и  событий,  нарисованных  с   сочувствием  и
осуждением, юмором и печалью.

     * * *
     Возрождающееся к 200-летию Великой французской революции, словно  птица
Феникс из пепла, новое издание творения Томаса Карлейля вновь  оказывается в
эпицентре  бурных общеевропейских и мировых дебатов об историческом значении
деяний "великих французских революционеров буржуазии"*.
     * См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 367.

     Кто же они - святые или чудовища?
     В  столице  Франции  нет  ни  одного  крупного  памятника  Максимилиану
Робеспьеру,  его  имя  носит  лишь станция метро  в "красном  поясе" Парижа.
Созданная  к  200-летию  революции  ассоциация "За  Робеспьера" во  главе  с
историком  Роже Гаратини, автором  "Словаря деятелей революции", потребовала
от мэра столицы назвать  в честь Робеспьера одну из  улиц в  центре  Парижа.
Призыв ассоциации поддержал  знаменитый хореограф  Морис  Бежар, посвятивший
один  из  своих  "балетов  200-летия"  "мистическому  и  щедрому  поэту"   -
Робеспьеру. Наоборот,  ассоциация  "антиробеспьеристов"  опубликовала в 1989
году антологию биографий 17 тысяч официально зарегистрированных жертв, якобы
отправленных этим "кровожадным чудовищем" на гильотину.
     Наполеон Бонапарт, по словам  Л. Н. Толстого бессмысленно уложивший  50
тысяч своих солдат и офицеров в Бородинской битве, - национальный герой, ему
воздвигнуты  сотни памятников  во Франции  и  сопредельных странах, его прах
покоится в гробнице во дворце  Инвалидов,  а где могила Робеспьера? Говорят,
что  его останки погребены в  братской могиле на малоизвестном даже коренным
парижанам  кладбище Пик-Пюс ("Лови блох"), где захоронены 1306 "врагов нации
и  революции" вместе  с 16 юными монахинями-кармелитками,  вся  вина которых
состояла... в молитвах, запрещенных в период якобинской дехристианизации.
     Уже во времена Карлейля отношение к революции разделило историков на ее
сторонников  и противников. Начиная с  памфлета соотечественника Карлейля Э.
Берка (1790), через труд одного из  самых вдумчивых аналитиков,  Алексиса де
Токвилля, "Старый порядок и революция" (1856) и многотомный трактат Ипполита
Тэна "Происхождение  современной  Франции" (1878-1893)  эта  линия дошла  до
наших  дней и воплотилась в 60-  80-х годах XX века в трудах бывших бунтарей
"красного мая" 1968  года во  Франции,  а  также их  последователей  в  ФРГ,
Великобритании, США, Италии и Польше*.
     * Адо  А. В. Буржуазная ревизия  истории Французской революции XVIII в.
// Социальные движения и борьба идей. Проблемы  истории и историографии. М.,
1982.

     Лидеры этого "нового прочтения" истории Французской революции Ф. Фюре и
Д. Рише в  своих многочисленных трудах, в выступлениях в прессе,  по радио и
телевидению  желали доказать,  что Великая французская революция не  была ни
закономерной, ни необходимой, что якобинская диктатура являлась "заносом" на
магистральном пути  экономического  развития  Франции к  капитализму и  этот
"занос", как, впрочем, и  революция  в целом, лишь затормозил поступательное
развитие Франции и Европы по пути исторического прогресса.
     Главный  тезис Рише  и  Фюре  (оба  они  начинали в  левом студенческом
движении, а  один  в молодости был даже членом Французской  коммунистической
партии) -  тезис  о  "мифологизации" Французской' революции. По их мнению, к
этому были причастны различные  левые течения  -  от  Карла Маркса  до Жоржа
Клемансо - в интересах текущей политической борьбы. Еще 20 лет назад Рише на
страницах влиятельного исторического  журнала "Анналы" писал:  "Должны ли мы
отказаться  от  понятия  буржуазная  революция?   Следует  отбросить  всякую
двусмысленность...   Уложить  Французскую  революцию   в  прокрустово   ложе
Марксовой теории революции... кажется нам невозможным".
     Своему соавтору и единомышленнику вторил Фюре, предложивший еще задолго
до юбилея  не  праздновать  200-летие  революции,  поскольку данное  событие
является "мифологическим"*.
     Другой реинтерпретатор  истории Французской  революции из той же группы
"обновленцев" некогда, в 30-50-х  годах, знаменитой французской исторической
"школы Анналов"  и  тоже  экс-коммунист, Ле Руа  Ладюри, возносит хвалу Фюре
за...  изобретение  "таблицы   Менделеева"   по   разоблачению   "мифологии"
революции:  "Труды  Фюре  за  несколько  лет  до  двухсотлетия   Французской
революции наводят  некоторый порядок  в различных моделях, с помощью которых
историки прошлого разъясняли перипетии великого десятилетия  (1789-1799). Мы
располагаем отныне, что касается этих моделей, некой таблицей Менделеева, то
есть реестром, системой ячеек, клеток, в которых мы можем разместить каждого
на свое место: концепции Кинэ, Гизо, Минье, Бюше, Маркса, Собуля и т. д."**.
     *  Pure F. faut-il celebrer le  bicentenaire de la Revolution francaise
// L'Histoire. 1983. N 52.
     ** Цит. по:  Молчанов H. Революция на гильотине // Литературная газета.
1986. 9 июля. С. 14.

     И  хотя  в  этой "таблице"  нет имени Т. Карлейля, он вполне может быть
помещен  в  одном   ряду  с  Гизо,  К.   Марксом   и  известным  французским
историком-марксистом А. Собулем (1914-1982), чей капитальный трехтомный труд
"Революция и цивилизация" готовится к печати в издательстве "Прогресс".
     В трудах "демифологизаторов" по мере приближения 200-летнего юбилея все
отчетливее  проступала тенденция распространить свою "таблицу Менделеева" не
только  на  Французскую, но  и на все остальные крупные революции  в истории
человечества, разделив их на "плохие" и "хорошие".
     К первым помимо Французской, безусловно, отнесена Октябрьская. В работе
"Думать о  Французской  революции"  Фюре  писал:  "...начиная  с  1917  года
Французская революция не является больше матрицей, печатая с которой можно и
должно создать модель другой, подлинно свободной  революции,  (ибо)...  наша
революция  стала   матерью  другого  реального  события,  и  ее   сын  имеет
собственное имя - это русский  Октябрь"*. Понятно, что "мать"  и  "сын",  по
Фюре,  навсегда  связаны  одной  пуповиной -  терроризмом. А вот в "хороших"
революциях,  к каковым  относятся  Английская  середины  XVII  в. и особенно
Американская 70-80-х годов XVIII в., ничего подобного гильотине не было.
     Следует  подчеркнуть,  что  сведение  таких  сложных  и  противоречивых
явлений,  как великие революции XVII-XX  веков, к "элементарному" делению на
"плохие" и "хорошие" еще со времен Томаса Карлейля разделило человечество на
тех, кто умел только кричать, и тех, кто старался больше думать.
     Как справедливо заметил известный  советский  историк и публицист H. H.
Молчанов,  "революция - это кровь, муки, ужас, бедствия и страдания.  Только
такой  ценой  добиваются свободы и торжества  революции. Кроме сознательного
творчества,  в  революции  всегда   действует   нечто   стихийное,  роковое,
страшное"**.  Многое  в  этой  оценке  созвучно  с  нравственной  концепцией
революции Карлейля.
     * Цит. по: Сироткин В. Г. Идеалы  двух великих  революций // Культура и
жизнь. 1989. No 7.
     ** Молчанов Н. Н. Монтаньяры. M , 1989. С. 553.

     Справедливости ради следует сказать, что все эти сравнения (Французская
революция -  Октябрьская  революция) при выпячивании "идеала" - Американской
революции   (пример   тому   книга   американского  историка   Г.  Гасдчарда
"Французская и Американская революции: насилие и мудрость") встречают  отпор
со  стороны  не только историков-марксистов,  но и  немарксистских историков
Франции. Так, молодой историк Ж.-П. Риу в газете
     "Монд"  дал  язвительную  отповедь  и  Гасдчарду,  и  его восторженному
рецензенту из  газеты "Фигаро", известному католическому историку  П.  Шоню:
"Получается,   что  несколько  бунтарей,  которыми  манипулировали  идеологи
домарксистского периода, захватили  Бастилию, а потом учинили бойню в Вандее
на  манер  Пол  Пота  и  погрузили  милую  Францию  в   бездну  террора  как
какую-нибудь   "банановую  республику".  А  вот  по  ту  сторону   Атлантики
восставшие  против  британской  короны могучие  колонисты  сохранили  головы
холодными.  Их   конституция   не   содержала   сектантских   мифов,  а   их
законодательство  обеспечило  счастливое  развитие  событий, не  причинивших
страданий  никому  на  протяжении  двух  веков  -  ни индейцам,  ни  черному
населению, ни жителям Юга.  1789 год принес насилие, 1787 год (год  принятия
Конституции США. - В. С.) ознаменовался торжеством мудрости..."*
     Между  тем  и  идеалы Американской,  и  идеалы  Французской,  и  идеалы
Октябрьской  революций  в  основе  своей были  тождественны: всеобщее  благо
человечества,   свобода,  равенство  и  братство   людей   и  наций.  А.  В.
Луначарский, выступая перед учителями Москвы в  1918 г.,  так  сформулировал
эти идеалы: "Нужно воспитывать  интернациональное, человеческое. Воспитывать
нужно человекa, которому ничто  человеческое не было бы чуждо, для  которого
каждый  человек, к какой  бы  он наций ни принадлежал,  есть  брат,  который
абсолютно одинаково любит каждую сажень нашего общего земного шара"**.
     * Цит. по: Правда. 1988. 21 окт.
     ** Луначарский А. В. Просвещение и революция. M., 1926. С. 93.

     Сравните  это   выступление  с   речами   американских   и  французских
революционеров,  и  вы обнаружите  почти текстуальное  совпадение.  Различие
состоит  лишь  в  том, что,  например, лидеры  Французской революции  хотели
достичь  этих  идеалов  - уважения  прав  человека  -  на путях  буржуазного
национально-политического  равенства, а  лидеры Октябрьской революции  -  на
путях  пролетарского  социального  равенства.  Но  в  основе  той  и  другой
концепции лежит глубоко гуманистическая идея общечеловеческих интересов.
     Другое  дело,   что   во  французской   леворадикальной   и   советской
марксистской историографии  20-30-х годов  (H. M. Лукин,  Г.  С. Фридлянд  и
многие  другие)   долгое   время   господствовали  некритическое  восприятие
якобинской диктатуры  и едва ли не культ Робеспьера как обратная реакция  на
его  забвение в официальной Франции.  При этом  затушевывался универсальный,
непреходящий  общечеловеческий  характер главных  целей Великой  французской
революции - свобода, равенство и братство.
     Самое  противоречивое и спорное  во Французской революции  - якобинский
террор - было  возведено в  абсолют  как  единственный  метод  решения  всех
социальных,  политических  и религиозно-идеологических  противоречий  любого
революционного процесса.  При этом  на советскую историографию межвоенного и
даже  послевоенного  периода,  как  справедливо  отметил  крупнейший  знаток
проблемы  В.  Г. Ревуненков*,  огромное  воздействие оказал  леворадикальный
французский историк А. Матьез, чьи труды широко переводились в 20-х годах на
русский язык**. Но после  того,  как в 1930 году Матьез публично  выступил с
протестом против необоснованных репрессий по так называемому "академическому
делу"    Е.   В.   Тарле,   С.   Ф.    Платонова   и   других   беспартийных
историков-"попутчиков"***  и  создал  комитет французской интеллигенции в их
защиту,  он  был  немедленно отлучен от СССР, другом которого  он был с 1917
года,  с  того времени, когда  возглавлял во Франции движение "Руки прочь от
Советской России!", и оказался "в стане наших врагов" ****.
     * Ревуненков В. Г. К истории споров о Великой Французской  революции //
Великая Французская революция и Россия. М., 1989. С. 34-44.
     ** Матьез А. Французская революция. Т.  1-3. М. ; Л., 1925-1930; Он же.
Борьба с дороговизной и социальные движения в эпоху террора. М. ; Л., 1928.
     *** См.:  Брачев В.  С.  "Дело" академика  С. Ф.  Платонова //  Вопросы
истории. 1989. No 5. С. 126-129.
     **** Лукин H. M. Новейшая эволюция Альбера Матьеза // Историк-марксист.
1931.  Т. 21.  С. 43. Впрочем, последний перевод  его  очередного труда  еще
успел  выйти,  хотя  сразу же был  запрещен к  распространению. - Матьез  А.
Термидорианская реакция. М., 1931.

     Суть  своей  концепции революционного террора как основного инструмента
разрешения  всех  противоречий  революции Матьез изложил в  опубликованной в
1920 году брошюре "Большевизм и якобинизм". "Якобинизм и большевизм, - писал
он,  -  суть две разновидности диктатуры,  рожденные  гражданской  войной  и
иностранной интервенцией, две  классовые диктатуры,  действующие одинаковыми
методами -  террором, реквизициями, политикой цен и предлагающие  в конечном
счете схожие цели - изменение общества, и не только  общества  русского  или
французского, но и общества всемирного"*.
     И хотя,  как показало  новейшее  исследование  нашей  соотечественницы,
профессора  Высшей  школы  восточных языков в  Париже  Тамары  Кондратьевой,
влияние идеологии и  практики якобинцев на большевиков  в 20-х - начале 30-х
годов  было огромным**,  все  же проводить прямую параллель,  как это  делал
Матьез и  его невольные  эпигоны из "Общества  историков-марксистов" в СССР,
было  бы ошибочным. Тем  не менее, несмотря  на отлучение от  СССР, его идеи
нашли отражение в  капитальном,  подготовленном  к 150-летию революции труде
под  редакцией В. П. Волгина и Е. В. Тарле***. На  исходе своей жизни Матьез
во многом пересмотрел прежнюю идеализацию  якобинской диктатуры и террора. В
конце 20-х  годов он писал Лукину, что, несмотря на кратковременный характер
якобинского террора,  этого  все же "было достаточно, чтобы  заставить народ
ненавидеть   республику   и   задержать    на   целое   столетие   торжество
демократии"****.
     * Mathiez A. Le Bolchevisme et le Jacobinisme. P., 1920. P. 3-4.
     ** Kondratieva T. Bolcheviks et Jacobins. P., 1989.
     ***  Французская буржуазная революция. 1789- 1794  гг. М.; Л., 1941.  В
годы культа личности И. В. Сталина почти вся группа  историков-марксистов во
главе с  H. M. Лукиным, готовившая этот  труд,  была репрессирована, а слово
"Великая"  из названия книги вычеркнуто.  По мнению И. В. Сталина, "великой"
могла быть только Октябрьская революция.
     **** Цит. но: Историк-марксист. 1931. Т. 21. С. 43.

     Т. Карлейль был одним  из первых исследователей, который спустя 40  лет
после  термидорианского   переворота   1794  года  попытался  беспристрастно
разобраться в причинах  массового  террора во Французской  революции. Он,  в
частности, отмечает  зловещую роль "закона  о подозрительных", первого акта,
лишившего граждан Первой республики  какой-либо правовой защиты. Он сожалеет
о  казнях  жирондистов,  скорбит о гибели  Дантона  и его друзей,  но  и  не
злорадствует  при описании казни Робеспьера: "Да  будет  же Бог милосерден к
нему и к нам!"*
     Разумеется,  "Французская революция"  Т. Карлейля отражала тот  уровень
знаний и анализа, который был  возможен в английском обществе 30-х годов XIX
века.  Его  современный  нам  биограф  Дж.  Саймоне справедливо  пишет,  что
"некоторые  личности,  не  пользовавшиеся  симпатией  Карлейля,  такие,  как
Робеспьер и  Сен-Жюст,  обрисованы у  него  однобоко,  а  его  оценка Мирабо
совершенно неприемлема с точки зрения современной науки"**.
     * См. С. 527 данной книги.
     ** Саймоне Дж. Указ. соч. С. 163.

     И  все же  поражает доброжелательное, без "крика", стремление  Карлейля
разобраться как в  причинах,  вызвавших массовый террор,  так  и  в попытках
нарисовать объективную картину повседневной  Франции той эпохи: "...читатель
не  должен воображать,  что  царство террора было  сплошь мрачным; до  этого
далеко.  Сколько кузнецов  и плотников, пекарей и  пивоваров, чистильщиков и
прессовщиков  во  всей этой  Франции  продолжают  отправлять  свои  обычные,
повседневные обязанности,  будь то  правительство  ужаса  или  п