Марат  -  Боже  избави от  такого
человека, - долго  размышлявший в своих потаенных подвалах и на своем столбе
Столпника,   углядел   спасение  только  в  одном  -  в  падении  260  тысяч
аристократических голов. С несколькими дюжинами неаполитанских брави, каждый
с кинжалом  в правой  и с  муфтой на левой  руке, он хотел пройти Францию  и
привести эту  мысль  в  исполнение. Но весь свет  хохотал, высмеивая строгую
благожелательность  Друга Народа,  и  мысль его,  не могущая  претвориться в
действие, превратилась лишь в  навязчивую идею. Однако, посмотрите,  он-таки
попал со  столба  Столпника на  Tribune particuliere;  может быть, здесь это
окажется возможным  и  без кинжалов,  без муфт;  по  крайней мере теперь,  в
момент  решительного  кризиса,  когда  спасение или  уничтожение зависят  от
одного часа!
     Ледяная башня  Авиньона  наделала  достаточно шума  и живет  у  всех  в
памяти,  но  виновники  не  были  наказаны:   мы  видели  даже,  как  Журдан
Coupe-tete,  несомый на плечах,  подобно  медному  идолу, "путешествовал  по
южным  городам".  Читатель,  не старайся угадать, какие призраки,  грязные и
отвратительные, размахивая кинжалами  и муфтами, плясали в  мозгу Марата под
этот оглушительный  звон  зловещего набата  и всеобщей  ярости.  Не старайся
угадать  ни того, что думал жестокий Бийо. "в коротком  коричневом камзоле",
Сержан, пока еще не  Agate-Сержан, Панис, доверенный Дантона, ни того, какие
чудовища и невероятные  события вынашивает в  своей  мрачной утробе  злобный
Орк*, рождающий их на твоих глазах!
     * Орк (Оркус), лат. - римское  божество смерти, доставлявшее тени людей
в подземное царство.

     Ужас царит на улицах Парижа, ужас и бешенство, слезы и ярость: зловещий
набат  гудит в  воздухе; яростное отчаяние  устремляется  в  бой;  матери  с
полными слез глазами и неукротимыми сердцами посылают своих сыновей умирать.
"Каретных  лошадей  хватают  за  уздечки"  и  впрягают  в пушки,  "постромки
перерезают,  экипажи  остаются  на  дороге". Разве  при  таком вое  набата и
мрачном  смятении безумия убийство и все фурии не готовы разразиться? Слабый
намек  - кто  знает,  насколько  слабый?  - и  убийство выступит на сцену  и
осветит этот мрак своей обвитой огненными змиями головой!
     Как  это пришло и случилось, что было преднамеренно и  что неожиданно и
случайно, - это  не выяснится никогда, до Судного дня. Но такой человек, как
Марат, в  качестве блюстителя совести властелина...  а  мы  знаем, что такое
ultima ratio*  властелинов, когда они  доведены  до крайности! В этом Париже
имеется,  скажем,  сто  или  более  злейших  людей  в  мире,  которых  можно
подговорить   на   все,  которые,  даже  неподговоренные,  по   собственному
побуждению  готовы на все. Однако  заметим,  что предумышление  еще  не есть
выполнение,  даже  не  есть  уверенность в  выполнении,  самое большее,  это
уверенность  в  дозволении  тому,  кто  пожелает  выполнить. От  преступного
намерения  до  преступного  действия  целая  пропасть,  как  бы  ни казалась
странной эта мысль. Палец лежит на курке, но человек еще  не убийца, и, если
вся  его  натура  противится такому концу, разве  это не есть  скорее  пауза
смятения -  последний момент возможности для него?  Он  еще  не  убийца;  от
незначительных мелочей зависит то, что самая навязчивая идея может перейти в
колебания. Но легкое напряжение мышцы - и смертоносная стрела летит, человек
уже убийца и останется  им навеки;  и земля становится для  него мучительным
адом, горизонт его озарен  теперь  не золотом  надежды,  а красным  пламенем
угрызения совести; голоса из недр природы кричат: "Горе, горе ему!"
     * Последний довод, последнее средство (лат. ).

     Все мы сделаны из такого материала;  самый чистый из нас ходит по такой
пороховой мине бездонной вины и преступности, и "только Бог удерживает нас",
говорит верное изречение. В  человеке  есть  бездны,  граничащие с  адом,  и
возвышенные  чувства, достигающие самого неба, ибо разве  небо и преисподняя
не  созданы  из  него,  не  созданы  им,  вечным  чудом  и  тайной, какие он
представляет собою? Но при виде этого Марсова поля с воздвигающимися  на нем
палатками и лихорадочной вербовкой, при виде этого угрюмо кипящего Парижа, с
его  битком  набитыми  (и,  как  полагают,  готовыми  взорваться)  тюрьмами,
зловещим набатом, слезами  матерей  и  прощальными  кликами солдат, набожные
души, наверное,  молились в  этот день,  чтобы милость  Божья "удержала",  и
удержала  покрепче,  дабы  при  малейшем  движении  или намеке  не поднялись
Безумие, Ужас и Убийство и этот воскресный сентябрьский день  не стал черным
днем в летописях человечества. Набат гудит изо всех сил, часы  неслышно бьют
три,   когда   бедный  аббат  Сикар   с  тридцатью  другими  неприсягнувшими
священниками  в шести каретах  проезжают  по  улицам  из  своего  временного
заключения в городской  Ратуше в  тюрьму Аббатства.  На  улицах  стоит много
покинутых  экипажей;  эти шесть  едут  сквозь  озлобленные толпы,  осыпающие
проклятиями их путь: "Проклятые  аристократические  Тартюфы,  вот  до какого
положения  вы  довели нас!  А теперь  вы хотите взломать  тюрьмы  и посадить
Капета* Veto на  коня и напустить его на нас? Долой,  служители Вельзевула и
Молоха, тартюфства,  маммоны  и  прусских  виселиц  -  все это вы  называете
Матерью-Церковью  и  Богом!" Бедным  неприсягнувшим  священникам  приходится
переносить  такие  и худшие упреки,  высказываемые обезумевшими  патриотами,
влезающими   даже   на   подножки   экипажей;   даже  охрана  их  с   трудом
воздерживается, чтобы не присоединиться к ругателям. Закрыть окна в каретах?
"Нет!"  -  возражают  патриоты  и  кладут  свои  мозолистые  лапы  на  раму,
надавливая и опуская ее. Всякому терпению есть предел; прошло много времени,
прежде чем кареты прибыли к Аббатству; наконец они подъезжают  к нему, и тут
один  из  диссидентов,  более  горячего  темперамента,  ударяет  тростью  по
мозолистой  лапе,  находя в этом  некоторое утешение;  сильно  ударяет и  по
косматой голове, ударяет снова, еще сильнее,  на  виду у нас и у всей толпы.
Но это последнее, что мы ясно видим. Увы, в следующую минуту кареты окружены
и осаждены бесчисленной разъяренной толпой, рев ее заглушает крики о пощаде:
на  них отвечают  сабельными  ударами  в сердце17. 30 священников
вытаскивают из кареты и убивают у тюремной  ограды  одного за  другим;  один
аббат  Сикар,  которого  знающий его часовщик  Мотон  спасает  с  геройскими
усилиями  и  прячет в  тюрьме, ускользает благополучно, чтобы рассказать  об
этом событии; и вот наступила ночь, и Орк, и обвитая огненными змиями голова
Убийства поднялась во мраке!
     * Людовику XVI,  принадлежавшему к младшей  линии  династии Капетингов,
после его низложения было присвоено гражданское имя Капет.

     С  воскресенья   пополудни  до  вечера  четверга   (исключая  временные
промежутки и паузы) проходит 100 часов,  которые  можно  сравнить  с  часами
Варфоломеевской бойни, Арманьякской резни, Сицилийских вечерен  или с самыми
дикими зверствами, занесенными в  летописи  мира.  Ужасен  час,  когда  душа
человека  в  припадке  безумия  ломает все преграды,  попирает  все законы и
обнажает  все  свои  вертепы  и  бездны!  Ибо  Ночь и  Ад,  как  давно  было
предсказано, вырвались  здесь, в Париже,  из  своих  подземных  темниц такие
ужасные, мрачно-смятенные, что  на них  мучительно  было смотреть, но они не
могут быть и не будут забыты.
     Читатель,  серьезно  смотрящий на эту  адскую,  смутную  фантасмагорию,
различит  несколько  устойчивых,  определенных  предметов,  но   всего  лишь
несколько. Он  заметит  в тюрьме Аббатства по  окончании внезапного избиения
священников странный  суд,  который  можно назвать  судом  мести  или  диким
самосудом;  он образовался быстро и заседает вокруг стола с разложенными  на
нем тюремными списками; председательствует Станислас Майяр,  герой Бастилии,
знаменитый  предводитель  менад.  О  Станислас,  тебя,  ловкого наездника  и
человека, не чуждого законности, мы надеялись встретить в другом месте, а не
здесь! Вот какую работу, стало быть, суждено тебе сделать, прежде чем навеки
скрыться с наших глаз! В Лафорс, в Шатле, в Консьержери* образуются такие же
суды и с такими  же  атрибутами:  ведь  то, что  делает один  человек, могут
делать    и    другие.    В    Париже     около     семи    тюрем,    полных
аристократами-заговорщиками; не  обойдены  даже  Бисетр  и  Сальпетриер с их
подделывателями   ассигнатой**:   ведь   у   нас   семьдесят   раз   семьсот
патриотических сердец в состоянии безумия. Имеются также и подлые  сердца, и
самые совершенные  в  своем роде, если таковые понадобятся. Для  них  в этом
настроении закон все равно что не закон и убийство,  как бы его ни называли,
такая же работа, как и всякая другая.
     *  Консьержери  -  тюрьма  в  Париже, занимающая  часть  здания  Дворца
правосудия,  в   годы   революции  место   заключения  лиц,  обвинявшихся  в
контрреволюционной деятельности.
     ** Ассигнаты были выпущены во Франции во время революции (19-20 декабря
1789 г. ) в виде пятипроцентных государственных ценных бумаг, обеспечиваемых
конфискованными церковными  и эмигрантскими землями. Впоследствии  ассигнаты
превратились в бумажные деньги, курс которых постоянно падал.

     И   вот   эти   внезапно  образовавшиеся  самозваные  суды  заседают  с
разложенными перед ними тюремными реестрами; вокруг  них  стоит необычайный,
дикий рев;  внутри  тюрьмы  в  ужасном  ожидании  сидят  заключенные.  Живо!
Произносится  имя,  скрипят  засовы,  и  перед  нами  заключенный.  Вопросов
предлагается немного (самозваный суд  работает скоропалительно): роялистский
заговорщик или нет? Очевидно, нет. В таком случае заключенного освобождают с
криком  "Vive  la  Nation!".  Вероятно,  да;  и  в этом  случае заключенного
освобождают, но без крика "Vive la Nation!", или же приговор гласит: отвести
заключенного  в  Аббатство.  "Значит,  в  Лафорс!"  Добровольные  экзекуторы
хватают осужденного, он уже у  внешних ворот; его "выпускают" или "ведут" не
в Лафорс, а в ревущее море голов, под свод яростно  занесенных сабель, пик и
топоров, и он падает изрубленный. Падает другой  и  третий, образуется груда
тел,  и в канавах  течет  красная вода. Представьте себе вой  этих людей, их
потные, окровавленные лица, еще более  жестокие  крики женщин, потому что  в
толпе  были  и  женщины, и брошенного в  эту  среду  беззащитного  человека!
Журниак де Сен-Меар видал сражения, видел бунт мятежного Королевского полка,
но от этого зрелища затрепетало и храбрейшее  сердце. Заключенные швейцарцы,
оставшиеся от  10  августа, "судорожно обнялись" и  попятились назад;  седые
ветераны кричали: "Пощадите, Messieurs,  ах, пощадите!" Но здесь пощады нет.
Вдруг "один из этих людей  выходит вперед. На нем синий камзол, ему около 30
лет; он немного выше  среднего роста и благородной, воинственной наружности.
"Иду  первым,  если уж  решено, - говорит  он. -  Прощайте!"  Потом,  сильно
швырнув  назад шляпу, кричит  разбойникам: "Куда идти? Покажите мне дорогу!"
Отворяют  створчатые  ворота  и объявляют о  нем толпе.  Он  с минуту  стоит
неподвижно,   потом   бросается   между   пиками   и   умирает   от   тысячи
ран"18.
     Зарубают одного за другим; сабли приходится точить, а убийцы освежаются
кружками вина.  Бойня продолжается,  от усталости громкий  рев  переходит  в
глухое рычание. Сменяющаяся толпа с мрачными лицами смотрит на это зрелище с
равнодушным  одобрением  или  осуждением,  равнодушно  признавая,  что   это
необходимо. "Один англичанин в драповом пальто" поил будто бы убийц из своей
походной  фляжки - с какою  целью, "если он не подговорен  Питтом", известно
только  ему  и сатане! Сообразительный  д-р Моор, подойдя, почувствовал себя
дурно и свернул на другую улицу19. Этот суд  присяжных  действует
скоро и строго. Нет пощады  ни храбрости, ни красоте, ни слабости. Старик де
Монморен, брат министра,  был оправдан "трибуналом  Семнадцатого"  и отведен
назад, сопровождаемый толчками ревущих галерей, но здесь его не оправдывают.
Принцесса  де Ламбаль  уже  легла  спать.  "Madame, вы должны отправиться  в
Аббатство". - "Я  не  хочу  переселяться; мне хорошо и здесь". Ее заставляют
встать. Она  хочет  поправить свой туалет,  но грубые голоса возражают: "Вам
недалеко  идти".  И  ее  также ведут  к вратам ада, как  явную  приятельницу
королевы.  Она  содрогается и  отступает  при  виде окровавленных сабель, но
дороги  назад нет:  вперед!  Красивая  голова  рассекается топором,  затылок
отделяется.  Красивое тело разрубается на куски среди гнусностей  и циничных
ужасов, проделываемых усатыми grandes-livres,  ужасов,  которые человечество
склонно считать невероятными и которые должно читать только в оригинале. Эта
женщина была прекрасна, добра  и  не знала счастья. Молодые сердца в  каждом
поколении будут  думать  про  себя:  "О достойная  обожания, ты царственная,
божественная и несчастная сестра-женщина! Почему  я не был при  этом с мечом
или молотом Тора в руке*! Голову ее насаживают на пику и проносят под окнами
Тампля для того, чтобы видела другая, еще более  ненавистная  голова - Марии
Антуанетты.  Один  муниципал,  находящийся  в   этот  момент   в  Тампле   с
августейшими узниками, говорит: "Посмотрите  в  окно". Другой быстро шепчет:
"Не смотрите".  Ограда  Тампля  охраняется  в  эти часы  длинной  растянутой
лентой;  сюда  врываются  ужас  и  шум  неумолкаемых  криков; пока  еще  нет
цареубийства, хотя возможно и оно.
     * Тор - второе после Одина божество древних скандинавов. Изображался  в
виде великана с  длинной рыжей  бородой, в  одной руке  держащего скипетр, в
другой - молот.

     Но  поучительнее отметить проявление любви,  остатки природной доброты,
всплывающие в этом разгроме человеческих  существований; наблюдается и это в
некоторой  степени. Вот,  например, старый  маркиз Казотт: он  приговорен  к
смерти,  но  его  молодая  дочь сжимает  его в  своих  объятиях и умоляет  с
красноречием,  вдохновленным любовью,  которая сильнее  смерти; даже  сердца
убийц смягчаются  - старик пощажен... Однако он был  виновен, если участие в
заговоре за своего короля составляет вину; через десять дней новый суд опять
приговорил его, и он должен был умереть в другом месте, завещав дочери локон
своих седых  волос. Или  возьмем  старого де Сомбрейя,  у которого тоже была
дочь. "Мой  отец  не аристократ; о  добрые  господа, я  готова поклясться  и
доказать, чем угодно,  что мы не  аристократы; мы  ненавидим  аристократов!"
"Выпьешь аристократическую  кровь?" -  кричит один и подает ей в чашке кровь
(так  по  крайней  мере  гласили  общераспространенные  слухи)20;
бедная девушка  пьет. "Значит, этот Сомбрей невиновен". Да, действительно, а
теперь заметьте  самое главное: как при известии об этом факте окровавленные
пики опускаются к земле и рев тигров сменяется  взрывом  восторга  по случаю
спасенного брата; старика и его  дочь со слезами  прижимают  к окровавленным
грудям и на руках относят домой с торжественными криками  "Vive la Nation!".
Убийцы  отказываются даже от денег! Не кажется ли такое настроение странным?
Однако это доказано, подтверждено в  некоторых  случаях  надлежащим  образом
свидетельскими показаниями роялистов21 и весьма знаменательно.

        "Глава пятая. ТРИЛОГИЯ"

     В наше время всякое описание, сколь  бы эпическим оно ни было, "говорит
само за себя, а не  воспевает себя", поэтому оно должно или основываться  на
вере  и  доказуемых  фактах, или  же представлять  не  более  основания, чем
летающая паутина, так что читатель, может быть, предпочтет посмотреть на эти
дни  глазами  очевидцев и  на основании  того,  что он увидит,  судить о них
собственным умом.  Предоставим храброму Журниаку, невинному  аббату  Сикару,
рассудительному адвокату Матону говорить каждому со всевозможной краткостью.
Книга Журниака "Тридцативосьмичасовая агония", хотя  сама  по себе  и слабое
произведение, выдержала, однако, "более  100 изданий". За  неимением лучшего
приведем здесь часть ее в 101-й раз.
     "Около  семи часов" (воскресенье, вечер, в Аббатстве;  Журниак отмечает
часы):  "Мы   видели,  как  вошли  два  человека  с  окровавленными  руками,
вооруженные  саблями;  тюремщик  с  факелом светил им; он  указал на постель
несчастного швейцарца  Рединга. Рединг  говорил умирающим голосом.  Один  из
этих  людей остановился, но  другой  крикнул: "Allons  donc!"  -  и,  подняв
несчастного, вынес его на спине на улицу. Там его убили".
     "Мы все молча смотрели друг на друга и схватились за руки. Неподвижные,
мы  устремили  свои застывшие  глаза на пол нашей  тюрьмы, на котором  лежал
лунный свет, расчерченный на квадраты тройными решетками наших окон".
     "Три  часа  утра. Они  взломали  одну  из  тюремных дверей.  Мы  думали
сначала, что они пришли  убить нас в  нашей камере, но услышали из разговора
на  лестнице,  что  они  шли в другую  комнату,  где  несколько  заключенных
забаррикадировались. Как мы вскоре поняли, их всех там убили".
     "Десять часов. Аббат Ланфан и аббат де Ша-Растиньяк  взошли на  кафедру
часовни, служившей нам тюрьмой;  они прошли через Дверь, ведущую с лестницы.
Они  сказали нам, что конец наш  близок, что мы должны успокоиться и принять
их последнее благословение. Словно от электрического толчка, мы все упали на
колени  и  приняли  благословение.  Эти   два  старца,  убеленные  сединами,
благословляющие  нас с высоты кафедры; смерть, парящая над  нашими головами,
окружающая нас со всех сторон, - никогда не забыть  нам этого момента. Через
полчаса оба они были убиты, и мы слышали их крики"22. Так говорит
Журниак в своей "Агонии в Аббатстве"; чем это кончилось для самого Журниака,
мы увидим позже.
     Теперь  пусть добрый  Матон расскажет, что он  перестрадал  и чему  был
свидетелем  в  те же  часы  в  Лафорс. Его "Resurrection" - лучший, наименее
театральный из этих памфлетов, выдерживающий сопоставление с документами.
     "Около  семи  часов"  в   воскресенье  вечером  "стали  часто  вызывать
заключенных, и  они не возвращались больше. Каждый из нас по-своему объяснял
эту  странность,  но  мысли  наши  успокоились,  когда мы  убедили себя, что
записка, представленная мною Национальному собранию, произвела впечатление.
     В час  ночи  решетка,  ведущая в  наше  помещение, снова  растворилась.
Четыре человека в  мундирах, каждый  с обнаженной саблей и  горящим факелом,
вошли к нам в коридор, предшествуемые тюремщиком, а затем в комнату, смежную
с нашей,  чтобы  осмотреть ящик,  который,  как мы  слышали,  они  взломали.
Покончив  с  этим,  они вышли в коридор и спросили человека по имени Кюисса,
где находится  Ламот (муж покойной Ламот, причастной к истории с ожерельем).
Они сказали, что несколько  месяцев назад Ламот  выманил у одного из них 300
ливров под предлогом  какого-то известного ему клада, для чего пригласил его
на обед. Несчастный Кюисса,  находившийся теперь в их руках и  действительно
погибший в  эту ночь, ответил, дрожа, что он хорошо помнит этот  факт, но не
может сказать,  что сталось  с  Ламетом. Решив найти  его и  устроить  очную
ставку  с Кюисса, они обшарили  с  этим  последним  еще несколько комнат, но
бесполезно, потому что мы слышали, как они сказали: "Пойдем поищем его между
трупами, потому что, nom de Dieu! мы должны разыскать его".
     В  это самое время я услышал: "Луи Барди" - называли  имя аббата Барди;
его вытащили и тут  же убили, как  я узнал  потом. Пять  или шесть  лет тому
назад он был обвинен в том, что вместе со своей наложницей убил и изрезал на
куски  собственного родного брата, аудитора  счетной  палаты в  Монпелье, но
благодаря  своей  изворотливости, хитрости,  даже красноречию  Барди удалось
провести судей и избежать наказания.
     Можно себе  представить, какой  ужас охватил  меня  при словах: "Пойдем
поищем  между  трупами".