это я и с  помощью  вот этой
вещи, если понадобится!" Он обнажает сверкающий кинжал и потрясает им: сталь
Брута,  вот  как  это называется.  Тут  все вскакивают, потрясают  кулаками,
кричат:  "Тирания!  Диктатура!  Триумвират!"  И члены Комитета общественного
спасения  обвиняют, все обвиняют, кричат  или  горячо  аплодируют.  Сен-Жюст
стоит  неподвижно  с бледным лицом; Кутон произносит: "Триумвират?",  бросив
взгляд   на  свои  парализованные  ноги.  Робеспьер  пытается  говорить,  но
председатель Тюрио звонит в  колокольчик, мешая ему, и  весь зал шумит,  как
чертог Эола. Робеспьер  поднимается на трибуну, но должен сойти; он уходит и
возвращается,  его душат ярость,  ужас, отчаяние... Теперь в порядке  дня  -
мятеж!19
     О  председатель Тюрио,  ты,  который был избирателем  Тюрио;  из бойниц
Бастилии ты  видел Сент-Антуан, поднимающийся, подобно приливу океана, видел
с тех пор и многое другое;  видел ли ты когда-либо что-нибудь подобное этому
заседанию?  Звон колокольчика,  чтобы  помешать  Робеспьеру  говорить,  едва
слышен среди  этого шума Бедлама; люди  неистовствуют, борясь за свою жизнь.
"Председатель  убийц,  - кричит  Робеспьер,  -  я  требую  от тебя  слова  в
последний раз!" Оно не может быть дано. "К вам, добродетельные люди Равнины,
- снова кричит он, улучив минуту тишины,  -  к вам взываю я!" Добродетельные
люди Равнины  сидят  безмолвно,  как скалы.  А колокольчик Тюрио  продолжает
звонить,  и зал  гудит,  как  чертог  Эола. Покрытые  пеной губы  Робеспьера
посинели;  сухой  язык его прилипает  к  небу. "Кровь  Дантона душит его!" -
кричат в зале. "Обвинение! Декретируйте обвинение!" Тюрио быстро ставит этот
вопрос. Обвинение проходит; неподкупный Максимилиан обвинен.
     "Я прошу  позволения  разделить  участь моего брата; я всегда  старался
быть таким, как он!" - кричит Огюстен Робеспьер-младший. И он также обвинен.
И Кутон, и Сен-Жюст, и Леба; все они обвинены и  уведены,  но  не без труда:
приставы повиновались  почти с  трепетом. Триумвират и компания отправлены в
помещение  Комитета общественного спасения;  языки  их  прилипли к  гортани.
Теперь остается только созвать муниципалитет, уволить и арестовать командира
Анрио и, выполнив все  формальности, передать Тенвилю новые жертвы. Полдень.
Чертог  Эола  освободился  и  звучит  теперь  победоносно,  гармонично,  как
непреодолимый вихрь.
     Значит,  дело кончено? Так думают, но это неверно. Увы, кончился только
первый акт; следуют еще три или четыре акта,  а  затем неведомый  еще финал.
Огромный город полон смятения,  ведь в нем 700 тысяч человеческих  голов, из
которых  ни одна не знает, что делает  ее сосед, ни  даже того, что сама она
делает. Посмотрите, например, около трех часов пополудни на командира Анрио,
как  вместо  того,  чтобы  быть смененным  и  арестованным, он галопирует по
набережным  в  сопровождении  муниципальных  жандармов  и "давит  нескольких
человек". В Ратуше совещается Совет города, открыто возмутившийся; городские
заставы  велено запереть; тюремщикам приказано не принимать  в этот день  ни
одного обвиняемого, и Анрио скачет  в  Тюильри, чтобы освободить Робеспьера.
На  набережной Феррайери  один молодой  гражданин, прогуливающийся  со своей
женой, говорит громко: "Жандармы, этот человек  не  командир ваш  более:  он
находится под арестом". Ударами  шашек  плашмя20 жандармы сбивают
молодого гражданина с ног.
     Самих  представителей (как, например,  Мерлена  из  Тионвиля),  которые
обращаются  к Анрио,  он приказывает  отвести  на  гауптвахту. Он  мчится по
направлению  к  Тюильри,  в   помещение   комитета,   "чтобы  поговорить   с
Робеспьером".  Приставы  и  тюильрийские жандармы,  обнажив сабли,  с трудом
задерживают  его и  успевают убедить  его  жандармов  не  сражаться. Наконец
Робеспьера и компанию усаживают в наемные экипажи и отправляют под конвоем в
Люксембургскую  и другие тюрьмы. Значит, теперь конец! Нельзя ли утомленному
Конвенту отсрочить заседание, чтобы отдохнуть и подкрепиться теперь, "в пять
часов"?
     Утомленный Конвент так и делает - и  раскаивается в  этом. Конец еще не
наступил.  Это  только конец второго  акта. Услышьте: пока усталые  депутаты
закусывают в этот летний вечер, на всех колокольнях раздается звон набата, к
которому  примешивается  барабанный бой. Судья  Коффингаль  скачет  с  новым
отрядом  жандармов  в  Тюильри  освобождать  Анрио  -  и   освобождает  его!
Могущественный Анрио  вскакивает  на  лошадь,  держит  речь  к  тюильрийским
жандармам, убеждает их и увлекает за собою к Ратуше.
     Увы, Робеспьер не  в  тюрьме: тюремщик не посмел,  под  страхом смерти,
нарушить приказ не  принимать ни одного узника, и наемные  кареты Робеспьера
среди  этой  беспорядочной   суеты   и   раздора   нерешительных   жандармов
благополучно прибывают в Ратушу! Там сидят Робеспьер  и компания, окруженные
муниципалами  и  якобинцами, пользующимися священным  правом восстания;  они
редактируют  прокламации, велят  звонить в набат и сносятся с  секциями и  с
"Обществом -  Мать". Разве  это не эффектный третий акт  настоящей греческой
драмы? Предсказать развязку труднее, чем когда-либо.
     Конвент  опять  поспешно собирается при  надвигающейся  зловещей  ночи.
Председатель  Колло -  так как  его  очередь председательствовать  -  входит
большими  шагами, с бледным  лицом;  надев  шляпу,  он говорит торжественным
тоном: "Граждане, вооруженные негодяи осадили помещение комитета и завладели
им. Для  нас настал час  умереть на своем посту!" "Да, - отвечают  все. - Мы
клянемся в этом!" Теперь  это  не  хвастливая  фраза, а  грустный неизбежный
факт:  мы должны действовать на своем посту  или умереть. Поэтому они тотчас
объявляют   Робеспьера,   Анрио   и   муниципалитет  мятежниками,  лишенными
покровительства закона, поставленными hors la loi (вне закона). Больше того,
Баррас  назначается  командующим всеми вооруженными силами, какие  найдутся;
посылаем депутатов во все секции и кварталы проповедовать и набирать войска;
умрем по крайней мере в своих доспехах.
     Какая тревога в городе!  Скачут  верховые,  бегут пешие с докладами, со
слухами; это час родовых мук; дитя не  может быть названо, пока не появилось
на  свет! Бедные узники  в  Люксембургской  тюрьме  слышат шум  и  трепещут,
опасаясь повторения сентябрьских дней. Они  видят людей, делающих им  знаки,
указывающих  на слуховые  окна и крышу; очевидно, это  знаки надежды, но как
угадать, что именно  означают они?21  Однако мы  видим под  вечер
колесницы смерти, по обыкновению едущие на юго-восток, через Сент-Антуанское
предместье  к  заставе  Трона.  Грубые сердца сектантуанцев  смягчаются; они
окружают  повозки, говорят, что  этого не должно  быть.  О  небо,  ведь  это
правда! Но  Анрио  и жандармы, очищающие  улицы, кричат, размахивая саблями,
что  так должно быть. Оставьте  же надежду,  вы, бедные  осужденные. Повозки
трогаются далее.
     В  этом  ряду  повозок  следует  заметить  две вещи:  присутствие одной
замечательной   личности   и   отсутствие   другой,   также    значительной.
Замечательная личность - это генерал-лейтенант Луазроль, человек благородный
по  рождению  и по характеру, жертвующий своею  жизнью  за  сына.  В  тюрьме
Сен-Лазар в  предыдущую  ночь,  бросившись  к решетке, чтобы услышать чтение
списка смерти, он  расслышал  имя  своего сына. Тот спал  в  эту  минуту. "Я
Луазроль!" - крикнул старик перед трибуной Тенвиля.  Ошибка в крестном имени
мало значит - возражений почти не было. Отсутствующим значительным лицом был
депутат Пейн. Он сидел  в Люксембургской тюрьме с января, и о нем, казалось,
забыли, но Фукье наконец  заметил  его.  Когда тюремщик со  списком  в  руке
отмечал мелом наружные двери камер для  завтрашней "Fournee", наружная дверь
Пейна случайно  стояла отворенной и обращенной  внешней  стороной  к  стене;
тюремщик отметил  ее на ближайшей к нему стороне и  поспешил  далее;  другой
тюремщик пришел и захлопнул дверь, и так  как теперь  не стало видно никакой
отметки мелом, то "Fournee" уехала без Пейна. Он еще не на дороге к смерти.
     Пятый  акт этой настоящей греческой драмы с ее обязательными единствами
может быть набросан только в общих чертах,  образом, похожим на то, как один
древний художник, доведенный до отчаяния, изобразил пену.  В эту благодатную
июльскую ночь  слышны сильный шум, и великое смятение, и топот идущих войск;
секции  направляются в  ту  или  другую  сторону; делегаты  Конвента  читают
прокламации  при  свете  факелов;  делегат  Лежандр,  набрав где-то  войско,
изгоняет якобинцев из  их клуба и бросает ключи от него  на  стол  Конвента,
говоря: "Я запер их  дверь; вновь ее отворит только добродетель". Париж, как
мы сказали, восстал против самого себя и мечется беспорядочно, как встречные
течения в  океане, как огромный Мальстрем, ревущий во мраке ночи. В Конвенте
непрерывное заседание, в  Ратуше также, и еще продолжительнее. Бедные узники
слышат звон набата и шум и стараются уяснить себе знаки, очевидно,  надежды.
Мягкие  сумерки,  которые  должны  смениться  рассветом  и  завтрашним днем,
стелются  и серебрят северную  кайму ночи,  распространяя все далее  и далее
свой мягкий свет, подобно молчаливому пророчеству, по далекой  окраине неба.
Мирное, вечное небо! А на земле смятение и вражда, разногласия, бурные смены
мрака и яркого блеска, и "судьба все еще пребывает в нерешимости, потряхивая
своею загадочной урной".
     Около трех часов  утра враждебные вооруженные  силы встретились. Войска
Анрио выстроены на Гревской площади, и туда же приходят войска  Барраса; вот
они стоят лицом к лицу, с пушками, направленными против  пушек. "Граждане! -
кричит   голос  благоразумия  достаточно  громко.   -   Прежде   чем  начать
кровопролитие  и  бесконечную  гражданскую войну,  выслушайте  постановление
Конвента:  "Робеспьер  и  все  бунтовщики  объявляются  вне  закона!""  "Вне
закона?" В этих  словах ужас. Безоружные граждане спешат разойтись по домам.
Муниципальные канониры, охваченные  паникой,  разом  с криками  переходят на
сторону Конвента. Услыхав эти крики,  Анрио,  по словам иных  сильно пьяный,
спускается  из своей  комнаты  в верхнем этаже и  находит  Гревскую  площадь
пустой; жерла пушек повернуты против него. Теперь катастрофа наступила!
     Вбежав обратно в  комнату, несчастный  отрезвившийся  Анрио восклицает:
"Все потеряно!" "Miserable, это ты погубил все!"  - кричат ему и выбрасывают
его в окно, или  он сам выбрасывается.  Он  падает с  довольно  значительной
высоты на  каменную кладку в ужасную помойную яму, но не убивается насмерть;
ему суждено  худшее. Огюстен Робеспьер  следует за  ним, с такой же участью.
Сен-Жюст, говорят, просил Леба убить его, но тот не согласился. Кутон заполз
под  стол  и  пытался  убить  себя,  но  неудачно.  Войдя  в этот  синедрион
восстания,  мы находим  все почти поконченным,  разрушенным,  ждущим  только
ареста. Робеспьер  сидит на  стуле, у него раздроблена пулей нижняя челюсть:
он метил в голову, но рука самоубийцы дрогнула22*. Поспешно  и не
без  смущения   подбираем   мы  этих   потерпевших   крушение  заговорщиков;
вытаскиваем даже  Анрио и Огюстена, окровавленных и грязных. И взваливаем их
всех,  довольно  грубо,  на телеги; они  будут  у нас  до восхода  солнца  в
безопасности,  под  замком. Все это  сопровождается радостными  возгласами и
объятиями.
     * Меда уверяет, что это он с удивительной  храбростью,  хотя  не совсем
удачно,  подстрелил  Робеспьера. Меда выдвинулся благодаря своим  заслугам в
эту ночь и умер генералом и бароном.  Не многие верили его словам,  да они и
невероятны. - Примеч. asm.

     Робеспьер  лежит  в одном  из  коридоров  Конвента,  пока собирают  его
тюремный  конвой; на раздробленную челюсть  небрежно наложена  окровавленная
перевязка; вот какое зрелище представляет  он людям! Он  лежит распростертый
на столе,  деревянный  ящик  служит ему  изголовьем;  кобура  пистолета  еще
конвульсивно сжата в его руке. Люди бранят  его, оскорбляют; в глазах у него
еще выражается  сознание, но  он  не говорит ни слова.  "На нем был  голубой
камзол,  который он  заказал для праздника Etre Supreme". О читатель, устоит
ли твое жесткое сердце  перед  таким зрелищем? На нем нанковые брюки;  чулки
сползли на лодыжки. Он не сказал более ни слова в этом мире.
     Итак,  в  шесть  часов утра  победоносный Конвент прекращает заседание;
слух  о  происшедшем разносится  по всему  Парижу, как на  золотых  крыльях,
проникает в тюрьмы, озаряет радостью лица тех, которые  были на краю гибели;
тюремщики  и  moutons, спустившиеся  с  высоты своего  положения,  бледны  и
молчаливы. Это 28 июля, называемое 10-м термидора 1794 года.
     Фукье  оставалось  только  удостовериться  в  личностях,  так  как  его
пленники были уже вне закона. Никогда еще улицы Парижа не были так запружены
народом, как в четыре часа этого  дня. От здания суда  до площади Революции,
так как телеги  опять ехали прежним путем, стояла сплошная стена народа. Изо
всех  окон,  даже  с  крыш  и  кровельных  коньков,  глядели   любопытные  с
удивленными  и  радостными  лицами.   Колесницы  смерти  с  пестрой  группой
объявленных вне  закона, около 23 человек, от Максимилиана до мэра Флерио  и
сапожника  Симона,  продолжают свой  путь. Все  глаза  устремлены  на телегу
Робеспьера, где  он, с  челюстью, перевязанной грязной тряпкой,  сидит возле
своего полумертвого  брата  и полумертвого  Анрио, которые лежат  разбитые в
ожидании  близкого  конца  их  "семнадцатой  агонии".  Жандармы указывают на
Робеспьера  шашками,  чтобы  народ  узнал  его.  Одна  женщина вскакивает на
подножку  телеги  и,  держась одной  рукой  за край ее,  другою размахивает,
подобно Сивилле, и  восклицает:  "Твоя смерть радует  меня до  глубины моего
сердца, m'enivre de joie". Робеспьер открывает глаза. "Scelerat, отправляйся
в ад,  проклинаемый всеми женами и  матерями!" У подножия эшафота его кладут
на землю в  ожидании  очереди. Когда его подняли, он опять  открыл глаза,  и
взгляд его упал на окровавленную сталь.  Сансон сорвал с него камзол; сорвал
грязную тряпку с его лица, и челюсть бессильно отвисла; тут  из груди жертвы
вырвался крик, - крик ужасный, как и само зрелище. Сансон, поспеши!
     Как  только  работа  Сансона   исполнена,   воздух  оглашается   криком
одобрения, и крик этот разносится не только по Парижу, но и по всей Франции,
по  всей Европе  и далее,  а  во  времени - вплоть до настоящего  поколения.
Заслуженно  и в то же время незаслуженно. О несчастнейший адвокат из Арраса,
чем ты был хуже других адвокатов? Более твердого человека в своей формуле, в
своем credo,  в  своем ханжестве, а также  и в честности, благосклонности, в
знании  цены добродетели и тому  подобного,  не было  в  ту  эпоху.  В более
счастливые времена  такой  человек был бы  одной  из тех честных  бесплодных
личностей, которые ставятся в пример и получают после смерти мраморную доску
и надгробную речь.
     Бедный хозяин его, токарь на улице Сент-Оноре, любил его; брат умер  за
него. Да будет же Бог милосерден к нему и к нам!
     Таков  конец  царства  террора!  Новая  славная  революция,  называемая
термидорианской, произошла 9-го термидора года II, что в переводе на старый,
рабский стиль означает 27 июля 1794 года; террор кончился; кончится и смерть
на площади Революции, когда будет казнено "охвостье  Робеспьера", что быстро
исполняет услужливый Фукье, отправляя на казнь большими группами.

        " * Книга VII. ВАНДЕМЬЕР * "


        "Глава первая. УПАДОК"

     Мало кто предполагал,  что  это был  конец  не только Робеспьера, но  и
самой  революционной системы!  Менее всех предполагали  это  взбунтовавшиеся
члены   Конвента,   восставшие  с   одной  целью:   продолжать  национальное
возрождение,  сохраняя  собственные головы на плечах.  И однако,  это было в
самом  деле   так.  Незначительный   камень,  который  они   вынули,   такой
незначительный в любом  другом месте, оказался здесь краеугольным: весь свод
здания   санкюлотизма   стал  расшатываться,   оседать,  давать  трещины   и
обваливаться по частям довольно быстро, пока бездна не поглотила его всего и
на поверхности земли не осталось санкюлотизма.
     Как  бы  ни был презираем сам Робеспьер, но  смерть его была  сигналом,
побудившим массы людей, до сих пор безмолвных от ужаса перед террором, выйти
из  своих укромных нор и  заговорить, излагая свои жалобы. Тысячи,  миллионы
пострадали от жестокой несправедливости. Все громче  звучат эти жалобы масс,
переходят в  непрерывный всенародный крик,  называемый общественным мнением.
Камиль  требовал Комитета милосердия и не мог  добиться его;  но  теперь вся
нация обращается в Комитет милосердия: нация испытала санкюлотизм и считает,
что  пора  покончить с  ним.  Сила общественного  мнения! Какой  король  или
Конвент может противостоять ему? Борьба  тщетна: то, что сегодня отвергается
как "клевета", на  следующий день торжественно принимается за истину. Боги и
люди  объявили,   что   санкюлотизм   не  может  больше   существовать.   Он
самоубийственно  раздробил себе  нижнюю челюсть в ночь  на  9-е термидора  и
лежит в конвульсиях, чтобы никогда больше не подняться.
     В  последующие  пятнадцать  месяцев  мы  наблюдаем,  так  сказать,  его
предсмертную агонию.  Санкюлотизм, анархия по  евангелию Жан Жака, проникнув
довольно глубоко, должен погибнуть в  новой особенной системе  "кюлотизма" и
порядка. Порядок необходим человеку, хотя бы этот порядок был основан только
на первобытном евангелии силы со скипетром в виде молота. Пусть будет метод,
пусть будет порядок, кричат  все  люди, хотя  бы этот порядок был основан на
солдатской  муштре!  Легче  снести обученный  ряд  штыков,  чем необузданную
гильотину, непредсказуемую,  как  ветер. Теперь нам  нужно  обозреть  беглым
взглядом с надлежащего расстояния,  как санкюлотизм, корчась в  предсмертных
муках,  пытался  еще  раза  два-три  подняться  на  ноги,  но  падал,  снова
опрокинутый,  и  наконец испустил дух. Мы  сделаем это, и тогда, о читатель!
ободрись, я вижу берег!
     Мы  должны  отметить две  первые естественные меры, принятые  Конвентом
после термидора:  во-первых,  обновление  и пополнение Комитета общественной
безопасности и  Комитета  общественного спасения,  опустошенных  гильотиной.
Разумеется,   пополняют  их  Тальенами,  Фреронами  и  другими  победителями
термидорских  дней. Еще более кстати постановление, чтобы комитеты,  как это
предписывает  закон, обновлялись время  от  времени  не  только  на  словах:
четвертая часть членов  должна выходить из их состава ежемесячно. Конвент не
будет  более находиться в рабстве у  комитетов под  страхом смерти, а  будет
свободно  руководствоваться  своими  собственными суждениями и  общественным
мнением.  Не  менее  естественно   и  второе  постановление:  заключенные  и
обвиненные имеют право  требовать свой "обвинительный  акт", чтобы  знать, в
чем их  обвиняют.  Все эти вполне  естественные  меры -  предвестники  сотен
других таких же.
     Роль Фукье-Тенвиля, ограниченная декретом о предъявлении обвинительного
акта  и   законных   доказательств,  почти   утратила   всякое   значение  и
действительна еще  только  для  "охвостья  Робеспьера". Тюрьмы выдают  своих
подозрительных,  выпускают их все чаще и чаще! Комитеты, осаждаемые друзьями
заключенных,  жалуются, что им мешают работать. Заключенные рвутся  на волю,
подобно людям, которые выходят  из переполненного места и теснятся в дверях,
задерживая друг друга.  Счастье  переменилось: узники выливаются потоками, а
тюремщики,  moutons,  прихвостни Робеспьера  идут  туда,  куда они  привыкли
посылать  других! 132 нантских  республиканца,  которых мы видели идущими  в
оковах, прибыли в Париж, но число  их сократилось до 94; пятая часть погибла
дорогой. Они приходят и неожиданно видят себя не ходатаями за  свою жизнь, а
обвинителями,  грозящими  смертью другим. Их процесс с