улит им  оправдание, и
даже  более.  Этот  процесс,  подобно трубному  звуку, дает  широкую огласку
жестокостям  царства террора.  В  продолжение  19 дней деяния  Каррье,  роты
Марата,  потопления, луарские  свадьбы  - все это,  совершавшееся  во мраке,
торжественно выходит на свет. Звонок голос этих бедных воскресших нантцев; и
журналы, и речи, и всеобщий Комитет милосердия  достаточно громко отзываются
на них, чтобы быть услышанными всеми ушами и сердцами. Приходит депутация из
Арраса с жалобами на жестокости, совершаемые делегатом Лебоном. Присмиревший
Конвент дрожит за свою  собственную жизнь, однако  что толку? Делегат Лебон,
делегат Каррье должны  быть привлечены  к Революционному  трибуналу; никакие
увертки, никакие отсрочки не помогут: голос народа преследует их все  громче
и громче. Их также должен уничтожить Тенвиль, если не будет уничтожен сам.
     Мы  должны отметить,  кроме  того, дряхлое состояние,  в  которое впало
некогда всемогущее Якобинское  "Общество-Мать". Лежандр бросил  ключ  от его
клуба на стол  Конвента в  ночь термидора;  его  председатель гильотинирован
вместе  с Робеспьером. Некогда  могущественная  "Мать" патриотизма некоторое
время спустя с покорным видом просит возвратить ей ключи; они возвращены, но
прежняя сила не  возвратится: она исчезла  навеки, и  время  ее,  увы,  увы,
прошло. Напрасно якобинская трибуна звучит  по-прежнему:  для слуха всех она
стала  ужасной  и  даже скучной. Вскоре принятие новых  членов  в Якобинское
общество   запрещается;   могущественная   "Мать"   неожиданно   оказывается
бездетной; плачет, как только может плакать такая охрипшая Рахиль.
     Революционные комитеты,  не  имея  подозрительных, чтобы  охотиться  за
ними, быстро погибают  от истощения.  В Париже  вместо  прежних 48 комитетов
осталось  12;  плата  их членам по 40 су  отменена; пройдет  совсем  немного
времени, и революционные комитеты перестанут существовать; такса на продукты
(maximum)   также   будет   отменена;   санкюлотизм   может   питаться   чем
хочет1. И нет теперь никакого  муниципалитета, никакого  центра в
Ратуше. Мэр Флерио и компания погибли, и их не торопятся заменять.
     Городской совет чувствует, что власть его подорвана, что он поставлен в
зависимое положение, и не знает, к чему все  это приведет; знает только, что
он стал слабым и должен повиноваться. Что, если разделить Париж,  скажем, на
12  отдельных муниципалитетов, неспособных к соглашению!  С секциями было бы
тогда  легко управляться, а не упразднить ли и  самые  секции?  Тогда  у нас
осталось  бы  только 12 послушных и мирных  городских округов, без  центра и
подразделений2, и священное право восстания стало бы выморочным.
     Многое отменяется таким образом и перестает существовать. Ведь и пресса
говорит,  и  человеческий  язык   говорит;   журналы,  увесистые  и  легкие,
высказываются в  филиппиках  и сатире, и  ренегат Фрерон,  и  ренегат Прюдом
гремят  по-прежнему, только в противоположном духе. И ci-devants появляются,
даже  почти выставляют себя  напоказ, воскресшие как бы от смертного  сна, и
рассказывают в печати, какие страдания перенесены ими. Даже болотные лягушки
напыщенно  квакают.   73  члена  Конвента,  подписавшие  известный  протест,
освобождаются из  тюрьмы, хотя и не без  некоторых усилий, и возвращаются на
свои места.  Луве, Инары, Ланжюине и остатки  жирондизма, естественные враги
террора,  вызволенные  из сеновалов и  погребов Швейцарии, снова займут свои
места в Конвенте3.
     В  нем  и  вне  его  господствуют  теперь  термидорианские   Тальены  и
отъявленные враги террора.  Обузданная  Гора  становится все  молчаливее,  а
умеренность возвышает свой голос все громче, но не бурно и без угроз, скорее
как  волна  могучего  органного  звука,  как  оглушающая сила  общественного
мнения,  гармонично исходящего из 25  миллионов народных  уст,  которые  все
принадлежат  теперь  Комитету милосердия.  Какие же отдельные группы в силах
противостоять этому?

        "Глава вторая. ДОЧЬ КАБАРРЮСА"

     Где же  устоять этому  жалкому  Национальному Конвенту,  разрозненному,
сбитому с толку долгим  террором, тревогами и гильотиной? Притом у него  нет
кормчего, нет даже Дантона, который отважился  бы направить его  куда-нибудь
среди  такого напора  бури. Самое большее, что  может  сделать растерявшийся
Конвент,  - это изменить направление, поставить  паруса по ветру и держаться
так,  чтобы  не  потонуть.  Бесполезно было  бы  бороться,  ставить руль  на
подветренную  сторону и командовать повороты! Растерявшийся  Конвент пытался
плыть  против ветра,  но его быстро  повернуло обратно, так силен был  напор
переменчивого  ветра. Он  дует  теперь  все  сильнее  и  сильнее  с  теплого
юго-запада;  опустошительный северо-восточный ветер  и бурные  порывы  вихря
совсем стихли. Все санкюлотское исчезает и заменяется кюлотским.
     Взгляните,   например,   на   покрой  одежды,   этот  видимый  признак,
свидетельствующий о тысяче вещей невидимых. Зимой 1793 года мужчины ходили в
красных колпаках и сами муниципалы носили деревянные башмаки. Даже гражданки
принуждены  были  подавать прошение  об  отмене  такого  головного  убора. А
теперь,  в  эту  зиму  1794  года,  куда девался  красный  колпак? Он унесен
потоком, как  и многое другое. Наш зажиточный гражданин обдумывает,  как  бы
ему  одеться  поизящнее?  Не  одеться  ли,  как  одевались свободные  народы
древности? Более смелая гражданка уже так и поступила. Посмотрите на нее, на
эту  предприимчивую  гражданку:  она  в  костюме  древних  греков,  в  таком
греческом  костюме,  какой  мог  предлагать  художник Давид; ее  распущенные
волосы перехвачены  блестящим античным  обручем; на ней яркого цвета туника,
какие  носили гречанки; маленькие  ножки  ее,  обнаженные,  как  у  античных
статуй, и обутые в сандалии, привязанные лентами, бросают вызов морозу.
     Жажда роскоши овладела всеми.  Эмигранты не увезли с собой свои отели и
замки  с их обстановкой, и  при быстрой смене  владельцев благодаря  чеканке
денег  на   площади  Революции,  военным  поставкам,  продаже  эмигрантских,
церковных и королевских земель, а также ажиотажу с бумажными деньгами - этой
волшебной лампе Аладдина  - такие  отели  не замедлили найти  новых жильцов.
Старое  вино  из  погребов  аристократии  вливается в  новые  глотки.  Париж
подметен и освещен;  салоны, ужины,  не братские,  опять сверкают подобающим
блеском,  хотя и  особого  оттенка.  Красавица  Кабаррюс,  освобожденная  из
тюрьмы,  повенчалась  со своим  рыжим  и  мрачным богом ада,  с  которым она
обращается, как говорят,  очень  надменно. Она дает блестящие вечера; вокруг
нее   собирается  новая   республиканская   армия  гражданок   в  сандалиях,
аристократок и других; собираются все пережитки старого лоска. Правой  рукой
г-жи Тальен служит в таких случаях прелестная  Жозефина, вдова Богарне, хотя
находящаяся  в  стесненных  обстоятельствах;  обе  задались  целью  смягчить
безобразие республиканской строгости и вновь цивилизовать человечество.
     Вновь цивилизовать совсем по-прежнему: волшебством смычка Орфея, ритмом
Евтерпы*,  грацией,  улыбками.  На этих  вечерах  бывают  и  термидорианские
депутаты: Фрерон, издатель "Orateur du  Peuple", Бар-рас, умевший  танцевать
не  только "Карманьолу", и суровые генералы Республики в огромных воротниках
и  галстуках,  пригодных  для   защиты  от  сабельных  ударов,  с  волосами,
собранными в  узел  "под  гребенку  и  ниспадающими  на спину".  Среди  этих
последних мы узнаем невысокого артиллерийского офицера из Тулона с бронзовым
цветом лица,  возвратившегося из Итальянского  похода.  У него мрачный  вид,
жестокое, почти  свирепое выражение лица, так как он имел неприятности и был
болен; притом же  он  в немилости, как человек, выдвинутый  - все  равно, по
заслугам  или нет -  террористами и Робеспьером-младшим. Но разве Баррас  не
знает его? Разве Баррас не замолвит за него слова? Да, если когда-нибудь для
Барраса будет выгодно сделать это. А сейчас этот артиллерийский офицер стоит
и  смотрит  своими  глубокими,  серьезными   глазами   в  будущее,   которое
представляется ему безнадежно пустым. Он молчалив, но, когда его расшевелят,
он  высказывает  своеобразные мысли,  меткие, излучающие свет,  как  молния;
вообще  это человек "необщительный", скорее  опасный. Необщительность делает
его  предметом страха  и антипатии для всякого  рода фантазий, так как  он -
сама реальность!  Стоит он  здесь без  дела  и надежды, как бы  отчужденный,
однако  нередко посматривает в  ласковые  глаза  Жозефины  Богарне.  На  все
остальное он смотрит строго, с открытыми глазами и  с сомкнутыми губами, как
бы выжидая, что будет дальше.
     * Евтерпа - в греческой  мифологии одна из девяти  муз, покровительница
лирической поэзии и музыки.

     Всякий  может заметить,  что балы имеют в эту зиму совсем новый вид. Не
"Карманьолу" видим мы, этот грубый  "вихрь лохмотьев", как назвал ее Мерсье,
"предвестницу   бури   и   разрушения",   а   мягкие  ионические   движения,
гармонирующие с легкими  сандалиями и  греческой туникой!  Лихорадка роскоши
вышла  наружу;  люди разбогатели,  прибавилось много  новых  богачей,  а при
терроре  нельзя было танцевать иначе  как в  лохмотьях.  Среди  бесчисленных
балов разного рода обратим внимание читателя на один род - на так называемые
балы жертв (Bals  a victime).  У всех  танцующих  на левой руке надет черный
креп. Чтобы  быть  допущенным на такой  бал, нужно, чтобы  вы  были  жертвой
террора или чтобы вы потеряли кого-нибудь из родственников во время террора.
Мир усопшим; будем танцевать в память их! Потому что, как бы то ни было, нам
надо танцевать.
     И  примечательно,  какие  разнообразные  формы  принимает  это  великое
занятие -  танцы. "Женщины, - говорит Мерсье, - это нимфы и султанши, иногда
Венеры,  Юноны,  даже Дианы.  Они  кружатся, плавают  с  легкой, безупречной
стройностью,  серьезные,  молчаливые,  видимо  поглощенные  своим  делом.  И
зрители  как  бы сливаются  с танцующими, образуя  кольцо  вокруг  различных
контрдансов, но  не  мешая  им.  Редко случается,  чтобы султанша в подобных
обстоятельствах   испытала  хотя  малейший  толчок.  Ее  хорошенькая   ножка
появляется на  вершок от вашей, и вот ее  уже нет: она унеслась,  как  яркая
искра; но скоро темп  танца возвращает ее  на прежнее  место. Подобно  яркой
комете, она несется, кружась,  по  своей орбите, как бы подчиняясь  двоякому
действию тяготения  и влечения"4. Заглянув немного вперед, тот же
Мерсье  видит  Merveilleuses  в  "шароварах  телесного  цвета",  с  золотыми
браслетами на ногах; настоящих  танцующих гурий искусственного рая Магомета,
слишком  уже магометанского. Монгайяр замечает своим  меланхолическим взором
не  менее  странную вещь: каждая светская гражданка,  которую вы встречаете,
находится в интересном положении. Великий боже, каждая! "Настоящие подушки!"
-  прибавляет  этот  язвительный  человек;  такова   мода  во  время,  когда
народонаселение  сократилось  вследствие  войн  и  гильотины5. Не
вникайте глубже в достоинства этой моды.
     Взгляните теперь на эти новые группы на улицах вместо  прежних страшных
Tappe-durs  Робеспьера.  Это  молодые  люди,   одетые  не  в  черные  куртки
карманьолы из  грубого сукна, а в изящное  habit carre,  или фраки с прямыми
фалдами, с изящным, антигильотинного фасона воротником; волосы их  заплетены
на висках и,  свернутые сзади узлом,  ниспадают  на военный манер;  это  так
называемые muscadin  (щеголи) или денди. Фрерон ласково называет их jeunesse
doree - золотая или позолоченная молодежь. Эта "золотая молодежь" появилась,
как бы  воскреснув  из мертвых.  Те,  кто были жертвами, носят креп на левой
руке.  Мало  того, они носят дубинки, налитые свинцом, и имеют сердитый вид.
Если с  ними встретится  какой-нибудь  Tappedur  или осколок якобинства, ему
придется плохо.  Они  много  страдали;  их  друзья  были гильотинированы; их
удовольствия, шалости, тончайшие воротнички безжалостно преследовались: горе
подлым  красным  колпакам, которые делали  это!  Красавица Кабаррюс  и армия
греческих сандалий  улыбаются одобрительно.  В театре Фейдо храбрая молодежь
во фраках  с  прямыми фалдами  любуется красавицами  в греческих сандалиях и
воспламеняется  от их взглядов. Долой  якобинство! Никакие  якобинские гимны
или демонстрации, кроме термидорианских, не будут более терпимы; мы свергнем
якобинство нашими свинцовыми дубинками.
     Но пусть всякий, кто всматривался в буйную природу этих денди, особенно
в стадном состоянии, представит себе, какой элемент составляла эта  "золотая
молодежь"  при "священном  праве  восстания"!  Ссоры и  побоища,  война  без
перемирия и  без меры!  Санкюлотизм ненавистен, как смерть и ночь! А  денди,
действительно разве они не кюлоты, разве  они не одетые в силу самого закона
своего  существования:  это  "животное  одетое,  которое  живет, движется  и
проводит свое существование в одежде"?
     Так  и  идут  дела.  Люди   вальсируют,  ссорятся;  красавица  Кабаррюс
старается  чарами  Орфея  вновь цивилизовать  человечество. И  как  говорят,
небезуспешно.  Какая  суровость,  хотя бы и  республиканская, может  устоять
перед греческими сандалиями в ионических движениях, с золотыми кольцами даже
на  больших пальцах  ног?6  Постепенно  возникает и быстро растет
неоспоримая  новая  благовоспитанность.  Однако  возродился  ли  хотя  бы  к
нынешним дням  тот  непередаваемый  настрой общества  времен старых королей,
когда порок "утратил свое безобразие" (с выгодой или без выгоды для людей) и
легкомысленная пустота получила право  гражданства и утвердилась так прочно,
как никогда? Или же  не утрачен он безвозвратно?7 Так  ли это или
нет, а мир должен продолжать свою борьбу за существование.

        "Глава третья. КИБЕРОН"

     Не обнаруживают  ли  бессознательно  эти  ниспадающие  волосы  "золотой
молодежи"  в  полувоенном  костюме  другого,   более   важного   стремления?
Республика, проникшаяся отвращением к гильотине, любит свою армию.
     И  не  без основания.  Если в свое время военная  доблесть почетна, а в
глазах массы даже  почетнее  всего,  то в описываемую эпоху военная доблесть
была своевременнее и важнее, чем  когда-либо.  Сыны Республики  поднялись  в
безумной ярости, чтобы освободить ее от рабства и Киммерии. И разве  они  не
достигли этого? Из  Приморских Альп, из проходов, Пиренеев,  из Нидерландов,
из долины Рейна  Киммерия отброшена далеко назад со священной родной  земли.
Сыны ее,  пылкие, как пламень,  пронесли  ее трехцветное  знамя над головами
всех  ее врагов, и оно  победоносно развевается и над крутыми горами, и  над
пушечными батареями. У этой Республики под ружьем миллион  сто тысяч воинов,
а  в один исключительный момент у  нее было, как  полагают,  по крайней мере
"миллион семьсот  тысяч"8.  Подобно кольцу молний, опоясывают они
свою  страну  от  берега  до  берега,  давая  залпы  и  распевая  "Ca  ira".
Киммерийская коалиция деспотов отступает, охваченная удивлением и страхом.
     Огню,  пылающему  в  сердцах  этих  галльских  республиканцев,  никакая
коалиция не может противостоять! Ими предводительствуют не обладатели гербов
с  четырьмя  поколениями  дворянства,  а  бывшие  сержанты,  вырвавшие  свой
генеральский чин  из жерла  пушек: Пишегрю, Журдан, Гош. У них есть хлеб,  у
них есть  железо, а "с хлебом и железом можно дойти до Китая". Посмотрите на
солдат  Пишегрю в  эту суровую зиму: оборванные, обтрепанные, "в башмаках из
жгутов  соломы, в плащах из лыковых  рогож", они наводняют Голландию, словно
орда  демонов,  когда лед  перекинул  мосты  через  все воды,  и  с  криками
стремятся  от победы к победе! Корабли на Тексле захвачены конными гусарами;
герцог  Йоркский бежал; штатгальтер также  бежал, довольный тем, что удалось
ускользнуть     в    Англию    и    оставить    Голландию    брататься     с
французами9. Огонь, пылающий  в этих  галльских  сердцах, подобен
пламени  горящей  травы  и  сухого  хвороста;  ни  один  смертный  не  может
противостоять ему в первую минуту.
     И все так же будет  гореть он и стремиться вперед,  уничтожая все, и от
Кадикса   до   Архангельска   безумный  санкюлотизм,  превратившийся  теперь
благодаря  обучению в  регулярную  армию,  предводительствуемый каким-нибудь
солдатом демократии (положим,  молчаливым артиллерийским  офицером), жестоко
наступит на шею своих врагов,  и  его победные клики и их вопли огласят мир!
Вот какой  пожар  зажгли  вы, поспешно  объединившиеся  короли, будучи  сами
лишены огня и имея  солдат, воодушевляемых только обучающими их  сержантами,
нравоучениями в  общих столовых и барабанщиками! Однако дело начато и  будет
продолжаться целых 20 лет.  Вот как долго  этот галльский огонь,  меняя свой
цвет и характер, будет гореть на лице Европы и мучить и обжигать людей, пока
он не раздражит всех, не зажжет другого рода огонь - тевтонский - и не будет
поглощен,  так сказать, в один день! Бывают пожары, вспыхивающие  внезапно и
ярко,  подобно  горению хвороста  и травы, и  бывают  иные,  которые  трудно
разжечь,  как  уголь  или даже  антрацит, но  которые, если уж  разгорелись,
невозможно потушить  никакими усилиями. Ярко вспыхнувший галльский  огонь мы
замечаем  не  только  в  войсках Пишегрю,  но  и  в  не  менее  бесчисленных
Вольтерах, Расинах, Лапласах, так как француз, сражается ли он, поет ли  или
думает, всегда сохраняет  ту совокупность человеческих свойств, которая дает
отличный жар  для  поджаривания  яиц,  в  каком бы смысле  ни  понимать это.
Тевтонский  же  антрацитовый  огонь,  как  мы  видим в  Лютерах,  Лейбницах,
Шекспирах, предпочтителен для плавления металлов. Как счастлива наша Европа,
что у нее есть оба вида топлива!
     Но как бы то ни было, а Республика явно торжествует. Весной  этого года
город Майнц снова видит себя  осажденным и опять  переменит  хозяина; правду
сказал Мерлей из Тионвиля, "с диким взглядом  и бородой", что его видели там
не  в последний раз. Курфюрст Майнцский обращается к своем братьям государям
со  следующим уместным  вопросом:  не благоразумнее  ли начать переговоры  о
мире?  "Да!"  - отвечают в  душе многие  другие курфюрсты.  Но в то же время
Австрия колеблется и в конце концов отказывается, получив субсидию от Питта.
Что касается последнего, то кто бы ни колебался, а он,  приостановив у  себя
действие своего Habeas Corpus*, прекратив платежи звонкой монетой,  остается
непреклонным, несмотря ни  на перевороты в других  государствах, ни на  свои
домашние  затруднения  со стороны  шотландского национального  парламента  и
английских Друзей  Народа,  которых  он  принужден  судить, вешать или  даже
видеть  оправданными и торжествующими;  жесткий,  непреклонный человек!  Его
Величество  король Испании, как мы и предсказывали,  заключает  мир,  то  же
делает  и  король  прусский, и составляется Базельский договор10.
Договор  с  мрачными анархистами  и цареубийцами!  Увы,  что  делать? Нельзя
повесить эту анархию; пожалуй, она скорее повесит  вас  самих; волей-неволей
приходится вступить в переговоры с нею.
     * Закон, принятый в 1679 г. английским  парламентом против королевского
произвола,  обеспечивал  право  всех граждан  на освобождение под  залог  до
судебного разбирательства.

     Между тем  генералу  Гошу  удается  установить  мир  в  Вандее. Негодяй
Россиньоль и  его  "адские колонны"  исчезли;  Гош  достиг мира  твердостью,
справедливостью,  рассудительностью и умными мерами. Набирая свои "подвижные
колонны" не из адских элементов, оцепляя ими страну, прощая покорных,  казня
оказывающих сопротивление, он шаг за шагом  усмиряет восстание. Ларошжаклен,
последний из  дворян, пал  в  бою; Стоффле сам вступает  в переговоры;  Жорж
Кадудаль возвращается в Бретань,  к своим  шуанам; ужасная  гангрена Вандеи,
по-видимому,  окончательно устранена.  Она стоила круглым счетом  100  тысяч
жизней,  а  с потоплениями,