ер святого
Людовика, протискался мимо нас, не поклонившись". Он был нотаблем Калонна  в
1787 году, потом эмигрантом и, ликуя, вернулся с пруссаками к себе домой, но
должен был теперь снова  отправляться на все четыре стороны, "сопровождаемый
слугой, несущим маленький узелок на палке.
     Здесь с блеском выказалась расторопность нашего Лизье  и выручила нас и
в этом случае: он проскочил в маленький промежуток в ряду повозок и задержал
следующую упряжку,  пока  мы не  втиснулись в эту давку с нашими шестеркой и
четверкой  лошадей, после  чего  я мог  вздохнуть  свободнее в  моей  легкой
маленькой повозке.  Мы двинулись  наконец в путь, хотя  и  похоронным шагом.
Рассвело; мы находились теперь у выезда из города, среди невообразимого шума
и сумятицы. Всевозможные экипажи, несколько всадников, бесчисленные пешеходы
встречались и скрещивались на большой площади перед городскими  воротами. Мы
повернули  направо с нашей колонной, направляясь к  Этену по  узкой  дороге,
окопанной  с  обеих  сторон  канавами.  В  такой  чудовищной  давке  чувство
самосохранения заглушало  и сострадание,  и уважение к чему бы то  ни  было.
Неподалеку от нас, впереди, упала  лошадь, запряженная в обозную повозку; ее
оставили  лежать,  перерезав  постромки. Когда  же  три  остальные не смогли
сдвинуть своего груза, у них  также отрезали постромки, а тяжело нагруженный
воз бросили в канаву; задержка была самая короткая, и нам пришлось  проехать
прямо по  лошади, которая  как раз собиралась встать: я видел ясно, как ноги
ее затрещали и задрожали под колесами.
     Конные и  пешие старались выбраться с узкой, трудной дороги на луга, но
они тоже  были испорчены дождем, залиты выступившими из берегов канавами,  и
сообщение  между  тропинками было всюду  прервано. Четверо приличного  вида,
красивых, хорошо одетых  французских солдат брели  одно время  рядом с нашей
каретой; они были удивительно чисты и  щеголеваты и так искусно ставили свои
ноги,  что   их   обувь  только  до  лодыжки  свидетельствовала  о   грязном
паломничестве, которое совершали эти славные ребята.
     Естественно, что при таких обстоятельствах в канавах, на лугах, в полях
и  загонах  видно было много мертвых лошадей; однако мы вскоре заметили, что
они  были  ободраны и  мясистые части даже  были вырезаны -печальный признак
всеобщего бедствия.
     Так мы ехали, ежеминутно подвергаясь опасности при малейшей остановке с
нашей  стороны быть сброшенными с дороги; при таких обстоятельствах поистине
нельзя было достаточно  нахвалиться  заботливостью и ловкостью нашего Лизье.
Талант его проявился и  в Этене, куда  мы прибыли около полудня и  увидели в
красивом, хорошо обустроенном городе, на улицах и в скверах, мимо которых мы
проезжали,  умопомрачительную сумятицу:  толпы  народа  стремились в  разные
стороны,  сталкивались   и  мешали   друг  другу.  Неожиданно   наша  карета
остановилась  у  красивого  дома  на  базарной  площади;  хозяин  и  хозяйка
поклонились нам  с почтительного  расстояния.  Ловкий Лизье сказал, хотя  мы
этого не знали, что приехал брат прусского короля!
     Теперь,  глядя из  окон нижнего  этажа  на  базарную площадь, мы видели
перед собой всю эту бесконечную суету, могли почти  осязать ее. Всякого рода
прохожие,  солдаты  в  мундирах,  мародеры, сильные,  но  унылые  горожане и
крестьяне, женщины и дети,  теснились и давили друг друга среди всевозможных
экипажей; повозки с амуницией, возы с  кладью,  кареты,  одиночные, парные и
многоконные,  пестрая  смесь сотни  упряжек,  нанятых  или  реквизированных,
сталкивались, стараясь разъехаться, мешали друг  другу  и катились направо и
налево.  Тут же  пробирался  и  рогатый  скот, вероятно  стада,  взятые  под
реквизицию.  Всадников  было  мало, но  бросались  в  глаза  изящные экипажи
эмигрантов, разноцветные,  лакированные,  золоченые и серебряные,  видимо от
лучших мастеров"55.
     "Самая большая  давка  начиналась  немного  далее,  там,  где  толпа  с
базарной площади  выливалась в прямую, правда хорошую, но слишком  узкую для
нее улицу. В жизни своей ч не видел  ничего подобного; зрелище это, пожалуй,
можно бы сравнить с разлившейся рекой, затопившей луга и поля и принужденной
снова втиснуться  в узкую  протоку  и  течь  по ее ограниченному  руслу.  По
длинной улице, видимой  из наших окон,  беспрерывно бушевал  самый  странный
поток,  над которым явно выдавался  высокий  двухместный дорожный экипаж. Мы
подумали о  красивых  француженках, которых видели утром. Однако это были не
они, а граф Гаугвиц; я не без злорадства  смотрел, как он  подвигался шаг за
шагом"56.
     Такой  бесславной  процессией закончился Брауншвейгский манифест!  Даже
хуже того,  "переговорами с этими злодеями", - переговорами, первое известие
о  которых  произвело такое  потрясающее впечатление на эмигрантов,  что наш
всемирный поэт "опасался за рассудок некоторых  из них"57. Делать
нечего:  бедные эмигранты  должны ехать далее, озлобленные  на всех  и вся и
вызывающие  озлобление  других  за  несчастный путь, на  который они однажды
вступили.  Хозяева и хозяйки гостиниц свидетельствуют за  tables d'hote'ами,
как несносны эти французы, как, несмотря  на такое унижение, бедность и даже
возможность нищеты, между ними по-прежнему происходит борьба за первенство и
замечается прежняя развязность  и недостаток скромности. На  почетном месте,
во главе стола, вы увидите не сеньора,  а  куклу,  впавшую в детство, но еще
обожаемую, за которой  почтительно ухаживают  и кормят.  За разными  столами
сидит   смесь  солдат,  комиссаров,  авантюристов,  молча  поглощающих  свою
варварскую пищу. "На всех лицах можно прочесть о суровой судьбе; все молчат,
потому что у  каждого свои страдания и каждый видит перед собой нескончаемые
бедствия". Одного спешащего  путника, без ворчания съевшего, что ему подали,
хозяин отпускает, почти  не взяв с него денег.  "Это первый, - прошептал мне
хозяин,  - из этого проклятого народа,  который удостоил попробовать  нашего
черного немецкого хлеба"58.
     А Дюмурье в Париже, восхваляемый и чествуемый, принимаемый  в блестящих
салонах;  бесконечные  толпы красавиц  в  кружевных  платьях  и модные фраки
волнуются вокруг  него с радостным  поклонением. Но вот  однажды вечером,  в
разгар великолепия такой сцены, к нему вдруг обращается какая-то неопрятная,
хмурая личность, пришедшая без приглашения и даже несмотря на препятствия со
стороны  лакеев,  -  крайне   неприятная  личность!   Но   она  явилась  "по
специальному поручению от якобинцев", чтобы произвести строгое расследование
- лучше теперь, чем позже, - касательно некоторых фактов: "выбритых бровей у
добровольцев-патриотов, например", также "о ваших угрозах изрубить в  куски"
и "почему вы недостаточно горячо преследовали Брауншвейга?" Все это личность
спрашивает резким, хриплым  голосом:  "Ah, c'est  vous qu'on appelle Marat!"
(A,  вы  тот,  кого  зовут  Маратом!)  -  отвечает  генерал  и  хладнокровно
поворачивается  на каблуках59*. Кружевные  платья  трепещут,  как
осиновые листья, фраки скопляются вокруг; актер Тальма (это происходит в его
доме), актер Тальма и чуть ли не самые свечи в салоне синеют от страха, пока
этот зловещий призрак, мрачное, неземное видение, не  исчезает  в породившей
его ночи.
     Через  несколько   коротких  дней   генерал  Дюмурье  снова  уезжает  в
Нидерланды; он намерен их атаковать,  хотя стоит зима.  А генерал Монтескью,
на юго-востоке, прогнал сардинского короля и даже почти без выстрела отобрал
у  него  Савойю**,  жаждущую  стать  частью Республики.  Генерал Кюстин,  на
северо-востоке, бросился на Шпейер и его арсенал, а затем без приглашения на
курфюрстский Майнц, где есть немецкие демократы и нет  и тени курфюрста, так
что  в  последних  числах октября фрау  Форстер, дочь  Гейне,  сама  отчасти
демократка, гуляя с мужем за воротами Майнца, видит, как французские солдаты
играют  там в кегли  пушечными ядрами. Форстер  весело подталкивает чугунную
бомбу с криком:  "Vive  la Republique!"  Чернобородый национальный  гвардеец
отвечает: "Elle vivra bien sans vous" (Она и без Вас проживет)60.
     * Сообщение Марата в "Debats des Jacobins" и "Journal de la Republique"
признает факт повертывания на каблуках, но  старается объяснить его иначе. -
Примеч. авт.
     ** В  ходе  революционной  войны  1792  г.  французские  войска  заняли
входившие  в состав Сардинского королевства Ниццу (28 сентября) и герцогство
Савойское (21 сентября).

        " * Книга II. ЦАРЕУБИЙСТВО * "


        "Глава первая. КОНВЕНТ"

     Итак,  Франция  вполне  закончила два  дела:  отбросила  далеко за свои
пределы непрошеных киммерийских  гостей и в  то  же  время  уничтожила  свое
внутреннее  социальное  устройство, превратив  его до  мельчайших  волокон в
обломки  и  разрушение. Все совершенно  изменилось: от  короля  до сельского
урядника,  все власти, чиновники, судьи, все начальствующие лица должны были
вдруг  измениться сообразно  обстоятельствам  или  вдруг,  не  без  насилия,
подвергнуться изменению;  об этом позаботились патриотический Исполнительный
совет  министров  с  заседающим  в нем  Дантоном,  а  затем  и вся  нация  с
Национальным Конвентом.  Нет  ни одного общинного  чиновника,  даже в  самой
захолустной  деревушке,  который,  как  говорящий:  "De  par  le  Roi"  -  и
проявляющий  лояльность,   не   был  бы  вынужден  уступить   место  новому,
улучшенному чиновнику, способному сказать: "De par la Republique".
     Это  такая  перемена,  что  история  должна  просить  своих   читателей
представить  ее себе  без описаний. Мгновенное изменение всего политического
организма, так  как изменилась  политическая  душа, -  это такое  изменение,
какое  могут испытать не многие политические или иные организмы  в мире. Это
превращение,  пожалуй, похоже  на то,  которое  испытало тело  бедной  нимфы
Семелы,  пожелавшей,  с женским любопытством, во что бы то  ни стало увидеть
своего  Юпитера  Олимпийского настоящим Юпитером: одно мгновение  - и бедная
нимфа,  только  что бывшая Семелой, уж более не  Семела,  а пламя, статуя из
раскаленного пепла. Так и Франция: взглянув на  демократию, увидела ее лицом
к  лицу.  Киммерийские  завоеватели  снова  соберутся, но настроенные  более
скромно,  с большим или меньшим счастьем;  из обломков  и  разрушения должен
создаться новый социальный порядок, насколько он в состоянии и насколько это
окажется возможным. Что  же касается Национального  Конвента, который должен
все устроить, то, если  он  покончит со всем этим "в несколько месяцев", как
ожидает  депутат  Пэньи  и  вся  Франция,  мы  назовем  его  весьма искусным
Конвентом.
     В  самом деле, в  высшей степени  странно  видеть, как  этот динамичный
французский  народ  внезапно  кидается  от   "Vive  le  Roi!"  к  "Vive   la
Republique!"  и кипит,  и  танцует,  стряхивая,  так  сказать,  ежедневно  и
втаптывая в  пыль свои  старые социальные одежды, образ мыслей,  законы,  по
которым он прежде  существовал, и беззаботно  несется  навстречу беззаконию,
неизвестности, с сердцем, полным надежд, и с единственным  кликом: "Свобода,
Равенство и Братство" - на устах. Два ли столетия или только два года прошло
с тех пор, как вся  Франция гремела и  ликующие  клики  ее: "Да  здравствует
восстановитель французской свободы!"  -  неслись  к небу во  время праздника
Пик? Всего три коротких  года назад еще был Версаль  и был Oeil  de Boeuf, a
теперь  у  нас охраняемая  ограда Тампля,  окруженная драконовскими  глазами
муниципалов,  где,  как   в   преддверии  могилы,   заключена   уничтоженная
королевская власть.  В 1789 году  конституционный  депутат Барер "плакал"  в
своей газете "Заря" при виде примиренного короля Людовика, а теперь,  в 1792
году,  депутат Конвента Барер совершенно без  слез, быть  может, обдумывает,
следует ли гильотинировать примиренного короля Людовика или нет!
     Старые одежды с их украшениями  спадают (говорим мы) так скоро  потому,
что пришли в ветхость, и народ топчет их в своей пляске А новые? Где же они?
Где новые  моды и  законы?  Свобода, Равенство, Братство  - -  не одежды,  а
только  пожелания  одежды.  Нация в  настоящее  время, выражаясь фигурально,
нага; она не имеет ни порядка, ни одежды, это обнаженная нация санкюлотов.
     Вот в чем и каким образом выразилось торжество наших патриотов Бриссо и
Гюаде.  Иезекиилевы видения Верньо  о  падении тронов и корон, о  которых он
говорил  гипотетически и  пророчески весной  этого года,  неожиданно сбылись
осенью. Наши  красноречивые патриоты  из  Законодательного собрания, подобно
могущественным  волшебникам,  одним  словом  уст  своих  развеяли  по  ветру
королевскую  власть  с  ее  старыми  обычаями  и формулами  и  будут  теперь
управлять  Францией,  свободной от  формул. Свободной  от формул!  И все  же
человек не живет  без формул,  без привычек,  способов действия и бытия: Ubi
homines sunt modi sunt - где люди, там обычаи -  нет изречения вернее этого;
это  справедливо  от  чайного стола  и шкафа портного до верховных  сенатов,
торжественных храмов и простирается  на все области ума и фантазии, до самых
крайних пределов наделенного  членораздельной речью  существа.  Обычаи  есть
всюду, где есть люди. Это  самый  сокровенный  закон  человеческой  природы,
благодаря которому  человек  делается  ремесленником,  "употребляющим орудия
животным", не рабом импульсов, случайностей и дикой природы, а  до некоторой
степени их господином. Поэтому 25 миллионов людей, внезапно  отрешившихся от
своих  обычаев  и  пляшущих  на  них  таким  образом,  -  ужасная  вещь  для
управления!
     Красноречивым  патриотам   в  Законодательном  собрании  предстоит  тем
временем решить именно эту задачу. Под именем и  прозвищем  "государственных
мужей" (hommes  d'etat), умеренных (moderantes), бриссотинцев, роланистов и,
наконец, жирондистов  они прославятся, решая ее,  на весь мир. Ведь двадцать
пять миллионов, наделенных  пылким галльским темпераментом, полны надежды на
невыразимое, на всеобщее братство и Золотой Век, и в то же время полны ужаса
перед  объединившейся  против  них киммерийской  Европой. Это задача, равных
которой мало. Правда, если бы человек, как хвалятся  философы, мог видеть на
некоторое расстояние вперед и назад,  то  что, спрашивается, сделалось бы  с
ним  во многих,  случаях?  Что  в  этом  случае  сделалось  бы  с  этими 749
человеками? Конвент,  ясно  видящий  вперед и  назад, был  бы парализованным
Конвентом,   но,   видя  ясно  не   далее   своего   носа,  он   -   Конвент
непарализованный.
     Для  самого  же Конвента  не подлежат сомнению ни дело, ни  способ  его
совершения:  нужно  создать конституцию, а до тех пор  защищать  Республику.
Поэтому довольно быстро составляется Конституционный комитет. Сиейес, бывший
член Конституанты, составитель конституций по призванию; Кондорсе, способный
на  лучшее;  депутат  Пейн, чужеземный  благодетель  рода  человеческого,  с
"красным, прыщеватым лицом  и черными,  блестящими  глазами"; Эро де Сешель,
бывший  член парламента, один из красивейших  мужчин Франции, - эти  лица  с
низшими собратьями  по ремеслу  заботливо приступают к делу, намереваясь еще
раз  "составить  конституцию",  будем  надеяться, более  действенную,  чем в
прошлый раз.  Ибо кто же сомневается, что конституция может быть составлена?
Иначе это означало бы, что  евангелие от Жан Жака  явилось  в  мир напрасно.
Правда, наша последняя конституция рухнула жалким образом в  течение первого
же года. Но что же  из  того? Это значит только, что нужно  очистить  ее  от
мусора и сложить камни заново, лучше. "Надо, во-первых, расширить основание"
до всеобщей  подачи  голосов, если понадобится; во-вторых,  исключить гнилой
материал - королевскую власть и тому подобное; а вообще стройте, невыразимый
Сиейес и компания, стройте неутомимо! Пусть частые опасные обвалы подмостков
и  сложенного камня  раздражают,  но не  обескураживают  вас.  Хотя бы  и  с
переломанными членами, но  с пылающими  сердцами начинайте сейчас же  снова,
отметая в сторону обломки; стройте, говорим мы, во имя Неба, пока  работа не
будет стоять прочно  или пока человечество  не бросит ее  и  не  вознаградит
строителей конституции  смехом и слезами. Значит, было  предопределено,  что
когда-нибудь в течение вечности  должен быть испробован и этот "Общественный
договор". Поэтому конституционный  комитет должен потрудиться с  надеждой  и
верой, и пусть не препятствует ему какой-нибудь читатель этих страниц!.
     Итак, составить  конституцию и весело вернуться  домой через несколько,
месяцев  -  так  пророчествует  сам  о  себе Национальный Конвент, по  такой
программе пойдут его действия и события. Но как далеко в подобных случаях от
самой  лучшей  научной программы  до ее  действительного  выполнения!  Разве
всякое собрание людей не есть, как мы часто  говорим,  собрание неисчислимых
влияний; каждая  единица  его есть микрокосм  влияний, как  же  может  наука
что-либо  вычислить   или  предсказать?  Наука,   которая  со  всеми  своими
дифференциальными,  интегральными  и  вариационными  исчислениями  не  может
решить  задачу  о  трех  взаимно  тяготеющих  телах, должна  молчать здесь и
сказать только следующее: в этом  Национальном  Конвенте имеется  749 весьма
своеобразных  душ,  обладающих  свойством   притяжения  и  многими  другими,
которые, вероятно, совершат непостижимым образом предназначенное им Небом.
     Кое-что  может  быть   рассчитано  или  предположено   в  применении  к
национальным собраниям,  парламентам, конгрессам, заседающим  долгое  время,
имеющим серьезные намерения, а главное, не "устрашающе серьезным", но даже и
их действия составляют своего рода тайну, благодаря чему  газетные репортеры
имеют средства к  жизни; даже и они время от времени, как безумные, сходят с
колеи. Тем более это относится к бедному Национальному Конвенту, наделенному
французской горячностью и побуждаемому действовать быстро, не имея ни опыта,
ни  колеи,  ни следа или вехи, и вдобавок  каждый  член которого так  ужасно
серьезен! Такого парламента не было буквально  никогда и нигде в мире. Члены
его неопытны,  неорганизованны, а между тем они  сердце и направляющий центр
Франции, впавшей в безумнейшее расстройство. Из  всех городов и деревень,  с
самых дальних  концов Франции с ее 25 миллионами горячих душ надежды мощными
потоками устремляются  в это сердце, Salle de Manege, и  изливаются обратно:
это  огненное  венозно-артериальное  кровообращение  и  есть  функция  этого
сердца. Никогда, повторяем,  749 человеческих существ не  заседали  на  этой
земле при более необычных обстоятельствах. Большинство из них - обыкновенные
люди или ушедшие недалеко от обыкновенных, однако благодаря занимаемому  ими
положению они весьма  замечательны.  Как будут  говорить  и действовать  эти
люди,   предоставленные  самим  себе  в  диком  вихре  урагана  человеческих
страстей,  среди окружающих  их  со  свистом и гулом смерти,  победы, ужаса,
храбрости, доблестей и низостей?
     Читатели   знают  уже,  что  этот   французский   Национальный  Конвент
(совершенно  вопреки  своей  собственной  программе)  превратился в  предмет
удивления  и  отвращения  человечества  вроде   апокалипсического  конвента,
мрачного сна, ставшего реальностью!
     История  редко говорит о нем без междометий, повествуя,  как  он покрыл
Францию горем, ввел в заблуждение и в безумие и как из лона его вышла смерть
на бледном коне.  Легко ненавидеть  этот бедный Национальный Конвент, однако
оказалось возможным также  и  восхвалять  и любить его. Это, как мы сказали,
парламент, находящийся в крайне необычных условиях. Пусть  для  нас, на этих
страницах,  он останется дымящейся огненной тайной, где небеса  сомкнулись с
преисподней в таком  чередовании яркого света  с  черным  мраком, что бедные
ослепленные  люди  уже  не знают,  где  низ и  где  верх,  и,  неистовствуя,
бросаются очертя голову то туда,