ременем и многими людьми, то один человек
мог бы  умерить его вспышки, мог бы смягчить  и умиротворить их и сам мог бы
удержаться  на поверхности, не давая  втянуть себя в глубину, подобно многим
людям и королям в наши  дни. Многое возможно  для человека;  люди повинуются
человеку, который знает и может, и почтительно называют его  своим  королем.
Разве Карл  Великий  не  управлял?  А  подумайте, разве  то  были  спокойные
времена, когда ему пришлось разом повесить "четыре тысячи саксонцев на мосту
через  Везер"?   Кто  знает,  может  быть,  и  в   этой  самой  обезумевшей,
фанатической Франции действительно существует настоящий человек? Может быть,
это  тот  молчаливый человек с оливковым цветом  лица, теперь артиллерийский
лейтенант  некогда ревностно  изучавший  математику  в Бриенне?  Тот  самый,
который  ходил по  утрам  исправлять корректурные  листы  в Доль  и разделял
скромный завтрак с Жоли? В это самое время он, подобно своему другу генералу
Паоли, отправился на родную  Корсику посмотреть знакомые  с детства места, а
также узнать, нельзя ли там сделать что-нибудь путное для народа.
     Король не приводит плана бегства в исполнение, но  и не отказывается от
него окончательно;  он живет в переменчивой надежде, не  решаясь  ни на что,
пока сама  судьба не  решит за него. В  глубокой  тайне  ведется переписка с
Буйе, не раз всплывает заговор увезти короля в Руан11, заговор за
заговором вспыхивают  и гаснут, подобно блуждающим  огням в сырую погоду, не
приводя ни к чему. "Около десяти  часов вечера" наследственный представитель
играет в "виск", или  вист,  в partie quarree - с королевой, со своим братом
Monsieur и  с  Madame. Входит  с  таинственным видом  капельдинер  Кампан  и
приносит известие, понятное  ему только  наполовину: некий граф д'Инисдаль с
нетерпением   дожидается   в  прихожей;   полковник  Национальной   гвардии,
заведующий стражей в эту ночь, на их стороне; почтовые лошади готовы на всем
пути,  часть  дворянства  вооружена  и  полна  решимости;  согласен  ли  Его
Величество отправиться до наступления  полуночи?  Глубокое  молчание; Кампан
настороженно ждет  ответа. "Ваше  Величество слышали, что сказал Кампан?"  -
спрашивает  королева. "Да, я слышал",  - отвечает Его  Величество, продолжая
играть.  "Хорошенький куплет спел Кампан",  -  вставляет  Monsieur, которому
иногда  удается  сострить. Король, не отвечая, продолжает играть.  "В  конце
концов, нужно же сказать что-нибудь Кампану", -  замечает королева. "Скажите
господину  д'Инисдалю,  - говорит король, а королева подчеркивает это, - что
король  не  может  согласиться на то чтоб его увозили силой". - "Понимаю!  -
сказал  д'Инисдаль, круто  повернувшись  и  вспыхнув  от  раздражения.  - Мы
рискуем,   и   нам    же    придется    нести   ответственность   в   случае
неудачи"12.  И  он  исчез  вместе  со  своим  заговором,  подобно
блуждающему огню. Королева до глубокой  ночи укладывала  свои драгоценности,
но напрасно: блуждающий огонь погас в этой вспышке раздражения.
     Во  всем  этом  мало  надежды!   Увы,  с  кем   бежать?  Наши  лояльные
лейб-гвардейцы  распущены  уже со  времени  восстания женщин  и вернулись на
родину; многие  из них  перебрались за  Рейн,  в  Кобленц,  к эмигрировавшим
князьям.  Храбрый  Миомандр и храбрый Тардье, эти верные слуги, оба получили
во время ночного свидания с их величествами запас на дорогу в  виде  золотых
мундиров  и сердечную благодарность из уст королевы, хотя, к сожалению,  Его
Величество стоял спиной к огню и молчал13. Теперь они разъехались
по всем провинциям  Франции и везде рассказывают об ужасах восстания, о том,
как  они  были  на волосок  от  смерти.  Великие ужасы, действительно, но их
затмят  еще большие.  Вообще какое  падение  по  сравнению с  былой роскошью
Версаля! Здесь, в  этом  жалком Тюильри, за  стулом  Ее  Величества щеголяет
пивовар-полковник,  зычноголосый Сантер.  Наши  высшие сановники  бежали  за
Рейн. При дворе теперь уже ничем нельзя поживиться, кроме надежд, за которые
еще нужно рисковать жизнью. Неизвестные,  озабоченные лица  ходят  по черным
лестницам с пустыми планами и  бесплодным чванством и разносят разные слухи.
Молодые  роялисты в театре  "Водевиль" "поют  куплеты",  как будто это может
помочь  чему-нибудь.  Много  роялистов,  офицеров  в  отпуску  и  погоревших
аристократов можно видеть  в Кафе-де-Валуа и  у  ресторатора Мео.  Здесь они
разжигают друг в  друге высоколояльный  пыл, пьют  какое  ни  есть  вино  за
посрамление  санкюлотизма,   показывают   сделанные  по  их  заказу  кинжалы
усовершенствованного образца и ведут себя крайне  вызывающе14.  В
этих-то  местах и в эти месяцы был  впервые  применен  к неимущим  патриотам
эпитет "sansculotte" - прозвище,  которое носил в  прошлом  веке один бедный
поэт  -  Жильбер  Sansculotte15.  Неимение  панталон -  плачевный
недостаток,  но, когда его  разделяют двадцать миллионов, он может оказаться
сильнее всяких богатств!
     Между тем среди этого неопределенного, смутного водоворота хвастовства,
праздных  проектов, заказных кинжалов открывается один punctum saliens жизни
и возможности: перст Мирабо! Он  и королева Франции встретились и расстались
со  взаимным  доверием! Это  странно,  это  таинственно,  как  мистерия,  но
несомненно. Однажды вечером  Мирабо  сел на лошадь и поскакал без провожатых
на  запад  - быть  может, чтобы побывать в  загородном доме  у  своего друга
Клавьера? Но прежде чем попасть к Клавьеру, всадник, погруженный в  глубокое
раздумье, свернул в сторону, к  задним воротам сада Сен-Клу; какой-то герцог
д'Аремберг  или кто-то другой  ожидал  там, чтобы представить его;  королева
была  недалеко, "на верхней площадке сада Сен-Клу,  называемой  rond point".
Мирабо  видел лицо королевы, говорил с нею без свидетелей под широким сводом
ночных небес. Разговор этот, несмотря на все старания узнать его содержание,
остается   для   нас   роковой   тайной,   подобно   беседам   богов!16
Королева называла его просто Мирабо, в другом месте мы читаем, что она
"была   очарована"  этим  диким,   покоренным  Титаном;   и   действительно,
благородной  чертой   этой  возвышенной  злополучной  души  было   то,  что,
сталкиваясь  с выдающимися  людьми, с  Мирабо,  даже с Барнавом или Дюмурье,
она,  несмотря  на  все предубеждение, не могла  не  отдать им должное и  не
относиться к ним с  доверием. Царственное сердце, инстинктивно чувствовавшее
влечение  ко  всему возвышенному! "Вы не  знаете королеву, - сказал  однажды
Мирабо в интимной беседе,  - у нее поразительная сила воли; она мужественна,
как  мужчина"17. И  вот под покровом  ночи  на вершине холма  она
говорила с Мирабо; он верноподданнически поцеловал царственную руку и сказал
с  одушевлением:  "Madame,  монархия  спасена!" Возможно  ли  это?  Секретно
опрошенные   иностранные   державы   дали   осторожный,   но   благоприятный
ответ18;  Буйе в  Меце  и  может  собрать  сорок  тысяч  надежных
немецких солдат. С Мирабо в качестве головы и с Буйе в качестве руки кое-что
действительно возможно - если не вмешается судьба.
     Но представьте себе, в  какие непроницаемые покровы должен закутываться
король, обдумывая такие вещи? Тут и люди со "входными билетами", и рыцарские
совещания, и таинственные  заговоры. Подумайте,  однако, может ли  король  с
подобными  замыслами,  сколько   бы  он  ни  прятался,  укрыться  от  взоров
патриотов,  от  десятков тысяч устремленных на  него рысьих глаз,  видящих в
темноте!  Патриотам  известно  многое: они  знают  о  специально  заказанных
кинжалах и могут указать лавки,  где  они делались, знают о легионах шпионов
сьера  Мотье,  о  входных  билетах и людях в  черном,  знают,  как один план
бегства  сменяется  другим, или предполагают, что сменяется. Затем  обратите
внимание  на куплеты, которые поются в театре "Водевиль", или еще хуже  - на
шепот, многозначительные  кивки  усатых изменников! А  с  другой стороны, не
забудьте и о громких тревожных криках ста тридцати газет, о Дионисиевом ухе*
каждой из сорока восьми секций, которые не спят ни днем ни ночью.
     * Согласно преданию, тиран Дионисий I, захвативший  власть в  Сиракузах
(V в. до н. э.), построил тюрьму с хитроумным акустическим, приспособлением,
чтобы подслушивать разговоры узников.

     Патриоты могут вытерпеть многое, но не  все.  Кафе-де-Прокоп послало на
виду у всех депутацию патриотов "поговорить по душам с дурными редакторами":
странная миссия! Дурные редакторы обещают исправиться, но не  делают  этого.
Много  было депутаций,  требовавших перемены  министерства; в одной  из  них
соединяются даже мэр  Байи с  кордельером Дантоном  и достигают цели. Но что
толку?  Отродье  шарлатанов,  добровольных  или  вынужденных,  не  вымирает:
министры Дюпортай и Дютертр будут поступать во многом так  же, как  министры
Латур дю Пен и Сисе. И смятенный мир продолжает барахтаться.
     Но  во  что же  должен верить в  эти  злосчастные дни,  за  что  должен
держаться   бедный  французский   патриот,  сбиваемый   с   толку  путаницей
противоречивых  влияний и фактов? Все  неопределенно,  за исключением только
того,  что  он несчастен, беден, что славная революция, чудо Вселенной, пока
не  принесла ему  ни хлеба,  ни мира, будучи испорчена предателями,  которых
трудно обнаружить,  предателями-невидимками  или показывающимися  только  на
минуту, в  бледном  неверном  полусвете, чтобы тотчас  же снова исчезнуть! И
сверхъестественная подозрительность снова охватывает все  умы. "Никто здесь,
-  пишет уже  1  февраля  Карра в "Annales Patriotiques", -  не  может более
сомневаться  в постоянном, упорном намерении этих людей увезти  короля, ни в
непрерывной смене ухищрений, к которым они прибегают для осуществления этого
намерения". Никто  не сомневался, и  бдительная Мать  Патриотизма  отправила
двух членов  к своей  Дочери в Версаль,  чтобы убедиться, в каком  положении
находится дело  там.  И что  же оказалось? Патриот  Карра продолжает: "Отчет
этих  двух депутатов  мы все слышали  собственными ушами в  прошлую субботу.
Вместе  с другими  версальцами  они  осмотрели королевские конюшни и конюшни
бывших лейб-гвардейцев;  в  них  постоянно стоит  от  семи до  восьми  сотен
взнузданных  и  оседланных  лошадей, готовых  к  отъезду  в любую  минуту по
мимолетному знаку. Кроме  того, эти же  депутаты видели собственными глазами
несколько королевских  экипажей, которые люди  как  раз  укладывали  большие
запакованные дорожные чемоданы, так называемые  vaches  de cuir; королевские
гербы на дверцах были почти совершенно стерты". Это очень важно! "В тот день
вся  Marechaussee,  или конная  полиция, собралась  с  оружием,  лошадьми  и
багажом" - и снова рассеялась. Они  хотят  переправить короля через границу,
чтобы  император  Леопольд  и германские  принцы, войска  которых  готовы  к
выступлению, имели предлог для начала действий. "В этом, - прибавляет Карра,
-  и  заключается разгадка, этим  и объясняется, почему бежавшие аристократы
вербуют  теперь  солдат  на  границах;  они   ожидают,  что  на  днях  глава
исполнительной  власти   будет   привезен  к  ним   и  начнется  гражданская
война"19.
     Словно  и в самом деле  глава исполнительной власти, упакованный в одну
из этих кожаных "коров", мог быть перевезен таким образом за границу! Однако
странно  то,  что  патриотизм, лающий ли наугад,  руководимый ли  инстинктом
сверхъестественной прозорливости, на этот раз лает не зря, лает на что-то, а
не  даром.  Тайная  и  затем  опубликованная  переписка  Буйе  служит  этому
доказательством.
     Несомненно  и  для  всех  очевидно, что Mesdames -  королевские тетки -
готовятся к  отъезду:  они  спрашивают  в  министерстве  паспорта,  просят у
муниципалитета охранные  свидетельства, о  чем Марат серьезно предостерегает
всех. "Эти старые  ханжи" увезут с  собой золото  и  даже маленького дофина,
"оставив  вместо  него  подставного  ребенка,  которого уже некоторое  время
воспитывают"! Впрочем, они подобны некоему легкому предмету, который бросают
вверх,  чтобы  определить направление  ветра;  нечто  вроде  пробного  змея,
которого  пускают, дабы  убедиться,  поднимется  ли другой, большой бумажный
змей - бегство  короля! В  эти  тревожные  дни  патриоты  не заставляют себя
ждать. Муниципалитет отправляет депутацию к королю;  секции шлют депутации к
муниципалитету; скоро  зашевелится и Национальное  собрание. А  тем временем
Mesdames, тайно покинув Бельвю и  Версаль,  уехали, по-видимому,  в  Рим или
неизвестно куда. Они снабжены паспортами, подписанными королем,  и, что  для
них  полезнее, услужливым эскортом. Патриотический  мэр или староста деревни
Море пытался было задержать их, но проворный Луи де Нарбонн, находившийся  в
эскорте, помчался куда-то во весь  карьер,  вскоре  возвратился  с тридцатью
драгунами и победоносно отбил принцесс. И бедные старушенции поехали дальше,
к ужасу  Франции  и  Парижа, нервное возбуждение  которых  достигло  крайних
пределов. Кому же  могло  бы иначе прийти в голову  помешать  бедным Loque и
Graille, уже таким  старым и попавшим  в такие  неожиданные  обстоятельства,
когда даже сплетни, вращающиеся теперь исключительно около страхов и ужасов,
утратили  свою прелесть  и  когда  нельзя  спокойно иметь даже  правоверного
духовника, помешать им поехать куда угодно, где они могли надеяться получить
какое-нибудь утешение?
     Только жестокое  сердце могло не пожалеть этих бедных старух; они едут,
трепещущие,  испуская  немелодичные, подавленные вздохи, и  вся  Франция, за
ними вслед и по  обеим сторонам их, кричит и гогочет  от постоянного страха;
так велика стала взаимная подозрительность  между  людьми. В Арне-ле-Дюк, на
полпути от границы, патриотический муниципалитет и чернь снова берут на себя
смелость  остановить их;  Луи  Нарбонн должен на этот  раз  ехать  обратно в
Париж,  спросить разрешения у Национального собрания, которое не без  споров
отвечает,   что  Mesdames   могут   ехать.   После   этого   Париж  начинает
неистовствовать  хуже,  чем   когда-либо,   и  вопить,  как  безумный.  Пока
Национальное собрание обсуждает этот  кардинальный вопрос, Тюильри и  ограда
их наводняются толпой обоего пола; вечером Лафайет вынужден  разгонять ее, и
улицы приходится  осветить. В  это время комендант Бертье, которого  ожидают
великие,  ему  еще  неведомые  дела, осажден в  Бельвю,  в Версале.  Никакие
хитрости  не  помогли  ему  вывезти  со двора  багаж  принцесс;  разъяренные
версальские женщины  с криком  обступили его, и его  же собственные  солдаты
перерезали постромки лошадей.  Комендант "удалился в комнаты"20 в
ожидании лучших времен.
     А в те же самые часы, когда принцессы, только что освобожденные военной
силой  из Море,  спешат добраться до  чужих стран и еще  не  задерживаются в
Арне,  их  августейший  племянник, бедный  Monsieur  в  Париже шмыгнул  ради
безопасности в свои подвалы в Люксембургском дворце, и, по словам Монгайяра,
его  с  трудом  удалось   убедить  выйти   оттуда.  Вопящие  толпы  окружают
Люксембургский дворец, привлеченные  слухами о его отъезде; но, едва  увидев
его и услышав его голос, они хрипят от восторга и с виватами провожают его и
Madame  до  Тюильри21. Это  такая  степень  нервного возбуждения,
какую переживали лишь немногие народы.

        "Глава пятая. ДЕНЬ КИНЖАЛОВ"

     Что  означает, например, этот открытый  ремонт  Венсеннского замка? Так
как  другие тюрьмы  переполнены  заключенными, то  понадобились еще  места -
таково  объяснение   муниципалитета.   Из-за  реформ   в   судопроизводстве,
уничтожения парламентов и введения новых судов набралось  много заключенных;
не  говоря  уже о  том,  что  в  эти времена раздоров  и  кулачной  расправы
преступления и  аресты  также  стали  многочисленнее.  Разве  это  сообщение
муниципалитета  недостаточно  объясняет   явление?   Несомненно,   из   всех
предприятий,  которые   мог  затеять  просвещенный   муниципалитет,   ремонт
Венсеннского замка был самым невинным.
     Однако соседний Сент-Антуан  не  так смотрит на  это дело: жители этого
предместья считают за  оскорбление самую близость этих остроконечных башен и
мрачных  подвалов к  их собственным  темным  жилищам.  Разве Венсенн не  был
Бастилией  в  миниатюре?  Здесь  надолго  были  заключены  великий  Дидро  и
философы; великий Мирабо прожил здесь в печальной  безвестности  целых сорок
два месяца.  И  теперь,  когда  старая  Бастилия превратилась в танцевальную
площадку (если б нашлась у  кого-нибудь охота танцевать) и камни ее пошли на
постройку моста  Людовика  XVI,  эта маленькая, сравнительно  незначительная
Бастилия ,  покрывается  новыми  средниками,  расправляет  свои тиранические
крылья, угрожая  патриотизму. Не готовится  ли  она для новых узников  и для
каких именно? Для герцога Орлеанского и для главных патриотов крайней левой?
Говорят, что туда ведет "подземный ход" прямо из Тюильри. Как знать?  Париж,
изрытый каменоломнями и  катакомбами и висящий чудесным образом над бездной,
уже однажды чуть не был взорван, правда, порох, когда пришли осмотреть мину,
уже унесли. А Тюильри,  проданный Австрии и Кобленцу, отнюдь не должен иметь
подземного хода. Ведь из него в одно прекрасное  утро могут  выйти Австрия и
Кобленц  с  дальнобойными пушками  и  разгромить патриотический Сент-Антуан,
превратив его в груду развалин!
     Так размышляет омраченный ум Сент-Антуана, видя, как рабочие в фартуках
ранней  весной суетятся около этих башен. Официальные слова муниципалитета и
сьер  Мотье с его легионом мушаров не заслуживают никакого доверия. Вот если
б комендантом был патриот Сантер! Но  зычноголосый  пивовар командует только
нашим  собственным батальоном  и тайн этих не может объяснить; он ничего  не
знает о них, хотя, быть может, и подозревает  многое. И работа продолжается;
огорченный  и омраченный Сент-Антуан  слушает  стук молотков,  видит,  как в
воздухе повисают поднимаемые плиты22.
     Сент-Антуан  опрокинул первую, большую Бастилию;  неужели  он  смутится
перед такой маленькой, незначительной? Друзья,  что. если  бы мы  взялись за
пики, ружья, кузнечные молоты и помогли  себе сами! Нет  средства, быстpee и
вернее этого.  28 февраля Сент-Антуан выходит, как часто  делал в эти дни, и
без  лишнего шума  отправляется на  восток, к  этому бельму на его  глазу, к
Венсеннскому  замку.  Серьезным,   властным  тоном,   без  криков   и  брани
Сент-Антуан   объявляет  всем  заинтересованным  сторонам,  что  он  намерен
сровнять  с  землею  эту  подозрительную  крепость.  Протесты,  увещания  не
приводят ни к чему.  Наружные ворота растворяются, подъемные  мосты  падают;
железные решетки  выбиваются из  окон  кузнечными молотами,  превращаются  в
железные ломы; сыплется дождь  утвари, черепиц, и среди хаотического грохота
и  треска начинается  разрушение  стен.  Гонцы  несутся  во  весь  карьер по
взволнованным  улицам,   чтобы   предупредить  о   происходящем  Лафайета  и
муниципальные  и  департаментские  власти.  Слухи  доходят  до Национального
собрания, до  Тюильри,  до  всех, кто  желает  их  слышать, и  говорят,  что
Сент-Антуан восстал, что Венсенн, вероятно последнее существующее учреждение
страны, близко к гибели23.
     Живее! Пусть Лафайет бьет в барабаны и спешит на восток, потому что для
всех конституционалистов-патриотов это дурная  весть. А  вы,  друзья короля,
беритесь за ваши заказные кинжалы усовершенствованного  образца, беритесь за
палки со стилетами, за тайное оружие и за входные билеты! Скорее! Спешите по
задним  лестницам,  собирайтесь  вокруг  потомка шестидесяти королей.  Бунт,
вероятно,  поднят  герцогом  Орлеанским  и компанией  для свержения трона  и
алтаря; говорят,  что  Ее Величество будет заключена в тюрьму,  устранена  с
дороги;   что    же   тогда   сделают   с   Его   Величеством?   Глину   для
горшечников-санкюлотов? А  разве  невозможно бежать  именно  сегодня, собрав
внезапно всю храбрую знать? Опасность угрож