Я  понял,  что мне  не остается ничего  более,  как
приготовиться  к  смерти. Я  написал  завещание,  закончив  его  просьбой  и
заклинанием передать бумагу по  назначению. Не  успел я положить  перо,  как
вошли еще два человека в мундирах, один из них, у которого рука и весь рукав
по плечо были в крови, сказал, что он устал, как каменщик, который разбивает
булыжник".
     Позвали  Бодена де ла Шен:  шестьдесят лет  безупречной  жизни не могли
спасти  его. Они сказали: "В  Аббатство";  он прошел через  роковые наружные
ворота, испустил крик ужаса при виде нагроможденных тел, закрыл глаза руками
и  умер от  бесчисленных  ран.  Всякий  раз,  как  открывалась  решетка, мне
казалось, что я слышу мое собственное имя и вижу входящего Россиньоля.
     Я сбросил халат и  колпак, надел грубую,  немытую  рубашку,  поношенный
камзол без жилета и старую круглую шляпу, я послал за этими вещами несколько
дней назад, опасаясь того, что могло случиться.
     Комнаты в этом коридоре были  пусты все, кроме нашей. Нас было четверо;
казалось, о  нас забыли, и  мы сообща молились Предвечному, чтобы Он избавил
нас от этой опасности.
     Тюремщик  Батист пришел  сам по  себе взглянуть на  нас. Я взял его  за
руки, заклинал спасти нас, обещал 100 луидоров, если он  отведет меня домой.
Шум около решетчатых ворот заставил его поспешно удалиться.
     Это  был  шум,  производимый двенадцатью  или  пятнадцатью  человеками,
вооруженными до зубов, как мы видели из наших окон, лежа  на полу,  чтобы не
быть замеченными. "Наверх! - кричали они. - Чтобы ни одного не  осталось!" Я
вынул перочинный ножик и  соображал,  в  каком месте  мне  сделать  порез но
сообразил, что "лезвия слишком коротки", а также вспомнил "о религии".
     Наконец,  в восьмом  часу утра к  нам вошли  четверо людей с дубинами и
саблями! Одному  из  них товарищ мой Жерар  стал что-то усердно шептать.  Во
время их  переговоров я искал всюду башмаки,  чтобы снять адвокатские  туфли
(pantoufles de Palais), бывшие на мне, но не нашел их. Констана, прозванного
le  sauvage, Жерара  и  еще третьего, имя  которого я забыл,  они сейчас  же
выпустили;  что  касается меня, то  на моей груди скрестили  четыре сабли  и
повели меня  вниз. Меня представили  в их  суд,  к персоне в шарфе,  который
играл роль судьи. Это был хромой человек, высокий и худощавый. Он узнал меня
на улице и заговорил со мною семь месяцев  спустя. Меня  уверяли, что он сын
бывшего адвоката  по имени Шепи. Миновав  двор, называемый  Des Nourrices, я
увидел ораторствующего Манюэля в трехцветном шарфе".
     Процесс,    как    видим,   окончился   оправданием   и    resurrection
(воскресением)23.
     Бедный Сикар из арестантской  камеры в Аббатстве скажет всего несколько
правдивых слов, хотя и произнесенных дрожащим голосом. Около трех часов утра
убийцы замечают это  маленькое  violon  (арестантскую) и  стучат  в него  со
двора.  "Я постучал  тихонько, чтобы  убийцы не  слышали, в  противоположную
дверь, за которой заседал комитет секций; мне грубо ответили, что нет ключа.
В violon нас было трое; моим товарищам показалось, что над нами  есть что-то
вроде чердака. No он был очень высоко, только  один  из нас мог добраться до
него, поднявшись на плечи двух других. Один из них сказал мне, что моя жизнь
полезнее их жизней. Я отказывался, они  настаивали, спорить  было некогда. Я
бросился на шею двум моим спасителям; не могло быть сцены трогательнее этой.
Я взобрался сначала  на  плечи  первого, потом на  плечи  второго,  потом на
чердак и обратился  к моим  двум товарищам с изъявлениями признательности от
полноты моей взволнованной души"24.
     Оба  великодушных  товарища, как мы с радостью  узнали, не  погибли. Но
пора  дать Журниаку де Сен-Меар  сказать свои последние  слова и кончить эту
странную трилогию.  Ночь  сделалась днем,  и день  снова превратился в ночь.
Журниак, утомленный чрезмерным волнением, заснул  и видел  утешительный сон:
он тоже познакомился с одним из добровольных экзекуторов и говорил с  ним на
родном  провансальском  наречии. Во  вторник,  около часу  ночи, агония  его
достигла кризиса.
     "При свете двух факелов я различал  теперь  страшное судилище, в  руках
которого была моя жизнь или смерть. Председатель, в старом камзоле, с саблей
на боку, стоял, опершись руками о стол, на котором были бумаги, чернильница,
трубки  с  табаком и бутылки. Около десяти человек  сидело или стояло вокруг
него,  двое  были  в  куртках  и  фартуках;  другие  спали,  растянувшись на
скамейках. Два человека  в окровавленных рубашках стояли на  часах  у двери,
старый  тюремщик держал руку  на  замке. Напротив председателя  трое  мужчин
держали  заключенного,  которому  на  вид  было лет около  шестидесяти  (или
семидесяти -  это был маршал Малье,  известный нам по  Тюильри  10 августа).
Меня  поставили  в  углу,  и сторожа  мои скрестили  на моей груди  сабли. Я
оглядывался  по   сторонам,   ища  своего  провансальца;   два  национальных
гвардейца, один  из них пьяный, представили  какое-то  ходатайство от секции
Красного  Креста в пользу подсудимого; человек в сером отвечал: "Ходатайства
за изменников  бесполезны!" Тогда заключенный  воскликнул: "Это ужасно,  ваш
приговор  -  убийство!"  Председатель ответил:  "Руки  мои чисты  от  этого;
уведите господина  Малье".  Его потащили на  улицу, и сквозь дверную щель  я
видел его уже убитым.
     Председатель  сел  писать; я думаю, что  он  записывал имя  того, с кем
только  что покончили; потом я услышал, как  он сказал: "Следующего!"  (A un
autre!)
     И вот меня  потащили на  этот быстрый и кровавый  суд, где самой лучшей
протекцией  было не иметь ее  вовсе, и все ресурсы  высшей изобретательности
становились  ничем, если  не основывались  на  истине.  Двое  моих  сторожей
держали меня каждый за руки, третий - за  воротник камзола. "Ваше  имя, ваша
профессия?"  - сказал  председатель. "Малейшая ложь погубит вас", - прибавил
один из судей. "Мое имя  Журниак  Сен-Меар; я служил офицером двадцать лет и
являюсь  на ваш суд  с уверенностью  невинного  человека, который не  станет
лгать!"  "Увидим,  -  сказал  председатель.  -  Знаете  ли  вы,  за  что  вы
арестованы?"  - "Да, господин председатель, меня обвиняют в  издании журнала
"De  la cour  et  de  la  ville".  Но  я  надеюсь  доказать  ложность  этого
обвинения!"
     Но нет, доказательство  Журниака  и его защита вообще, хотя и принесшие
отличный  результат, неинтересны  для чтения. Они  высокопарны, в них  много
фальшиво-театрального,  хотя  и  не доходящего до  неправдивости,  но  почти
клонящегося  к  тому, Предположим, что  его  доказательства  и опровержения,
сверх ожидания, успешны, и перейдем скорее к катастрофе, поджидающей почти в
двух шагах.
     "Однако, - сказал  один из судей,  - дыма без  огня не бывает;  скажите
нам, почему вас обвиняют в этом?" -  "Я только  что хотел  сказать это". - И
Журниак говорит все с большим и большим успехом.
     "Более  того,  - продолжал  я,  -  меня обвиняют в том, что я  вербовал
солдат  для эмигрантов!" При этих словах поднялся общий ропот. "О Messieurs,
Messieurs!  - воскликнул я, возвышая голос. - Теперь  мой черед  говорить: я
прошу господина председателя предоставить мне слово; оно никогда не было мне
нужнее". "Верно, верно, - сказали со смехом почти все судьи. - Тише".
     В  то время как они  обсуждали приведенные мною доказательства, привели
нового заключенного и поставили его перед председателем.  "Еще священник,  -
сказали судьи.  - Его  захватили  в часовне".  После  немногих вопросов было
сказано: "В Лафорс!" Он бросил  на стол свой требник:  его вытащили наружу и
убили. Я снова предстал перед судом.
     "Вы все говорите, что  вы не то и не другое, - крикнул один  из судей с
оттенком нетерпения. - но что же  вы  такое?" - "Я был явным роялистом". Тут
опять  поднялся  общий ропот, но  он был  чудесным образом  прекращен другим
человеком, видимо  заинтересовавшимся  мной. "Мы здесь не  для  того,  чтобы
судить мнения, - сказал он, - а для того, чтобы  судить результаты их". Если
бы за меня  ходатайствовали Руссо  и Вольтер вместе, могли ли бы они сказать
лучше?  "Да, Messieurs, -  крикнул  я,  - я  был всегда  открытым роялистом,
вплоть до 10 августа. С 10 августа это дело конченое. Я француз, верный моей
родине. Я всегда был честным человеком. Солдаты мои всегда относились ко мне
с доверием.  Даже за два дня до дела  в  Нанси, когда их подозрительность по
отношению к офицерам достигла крайних пределов, они выбрали меня командиром,
чтобы вести их в Люневиль, освободить арестованных из полка Местр де Камп  и
схватить  генерала  Мальсеня".  По  счастью,   один  из  присутствующих  мог
достоверно подтвердить этот факт.
     По окончании этого перекрестного  допроса  председатель  снял  шляпу  и
сказал:  "Я  не  вижу  ничего подозрительного  в этом  человеке. Я  стою  за
дарование ему свободы. Каково ваше мнение?" На что все судьи ответили: "Oui,
Oui, это правильно!""
     Раздались  виваты  в  комнате  и  снаружи,  и  Журниак,  сопровождаемый
стражами,   вышел   среди   криков  и   объятий   из   суда   и   из   пасти
смерти25.  Так же спаслись  Матон и Сикар, один освобожденный  по
суду,  так как тощий  председатель  Шепи  не  нашел против  него  "абсолютно
ничего", другой путем бегства и вторичной помощи доброго часовщика Мотона, и
оба были встречены объятиями и  слезами,  на  которые сами отвечали  по мере
своих сил.
     Таким образом, мы выслушали их, всех троих, одновременно  высказавших в
необыкновенной  трилогии  или тройственном  монологе  свои  ночные  мысли  в
ужасные  бессонные ночи.  Мы  выслушали  этих  троих,  но остальные  "тысяча
восемьдесят девять, из  которых  двести  два были священники"? Ведь и  у них
тоже  были  ночные  мысли,  но  они  безмолвствуют, навеки задушенные черной
смертью. Их слышали только председатель Шепи и человек в сером!

        "Глава шестая. ЦИРКУЛЯР"

     Но что же делали  все это  время установленные власти:  Законодательное
собрание, шесть министров, городская Ратуша, Сантер с Национальной гвардией?
Как подумаешь, что это за странный  город! Театры, числом двадцать три, были
открыты каждый вечер, невзирая на эти  ужасы; в то  время как  здесь  правые
руки уставали от убийств,  другие правые руки там пиликали  на  мелодических
струнах; в ту самую минуту, когда аббат Сикар карабкался на вторую пару плеч
и превращался в  человека  тройного  роста,  500  тысяч человеческих существ
спали, растянувшись, словно все шло своим чередом.
     Что   касается  бедного  Законодательного  собрания,   то  скипетр  уже
ускользнул из его рук. Законодательное собрание посылало депутацию в тюрьмы,
в эти уличные суды, и бедный Дюзо ораторствовал там, но решительно никого не
мог убедить; в конце  концов,  так как  он  продолжал  ораторствовать,  даже
уличный суд  вмешался с  угрозами, и он принужден был замолчать и удалиться.
Это тот самый почтенный старик Дюзо, который долго рассказывал, почти пел, к
нашему удовольствию, хотя  и  надрывным голосом, о взятии Бастилии. Он  имел
обыкновение в этом и во  всех других случаях представлять себя  переводчиком
Ювенала*. "Добрые  граждане,  вы видите  перед собою человека, любящего свою
родину, и переводчика Ювенала", - сказал он однажды. ""Ювенала"? - прерывают
санкюлоты. - Что это за черт - Ювенал? Один из ваших священных аристократов?
На  фонарь!"  От  оратора  такого рода  нечего было ожидать  убедительности.
Законодательному  собранию было  много  хлопот со спасением  одного из своих
членов,  или  бывших  членов, депутата  Жунно, угодившего в  одну  из  тюрем
вследствие простых парламентских  провинностей. Что касается  бедного Дюзо и
компании, то,  вернувшись  в зал Манежа, они сказали:  "Было  темно, и мы не
могли хорошенько рассмотреть, что происходит"26.
     * Ювенал Децим Юний (ок. 60 - ок. 127) - римский поэт-сатирик.

     Ролан пишет негодующие послания во имя порядка, гуманности и закона, но
в  его  распоряжении нет  силы. Национальная гвардия  Сантера,  по-видимому,
ленива на  подъем; хотя он производил, по его словам, переклички, но солдаты
постоянно рассеивались. А  разве мы не видели глазами адвоката Матона "людей
в  мундирах", у  которых "рукава были  до  плеч в  крови"?  Петион  ходит  в
трехцветном  шарфе, говорит "на строгом  языке  закона"; пока он тут, убийцы
унимаются; как только он отвернется, они снова  принимаются за свое дело. Мы
видели мимоходом, глазами Матона и Манюэля, также  в  шарфе, ораторствующего
на  дворе, Cour des Nourrices. С другой стороны,  жестокий Бийо, в шарфе же,
"в  коротком   пюсовом   камзоле   и  черном   парике,   как   привыкли  его
видеть"27, во  всеуслышание  произносит,  "стоя посреди трупов" в
Аббатстве, короткую, навеки памятную речь, передаваемую различными  словами,
имеющими всегда  один и тот же  смысл: "Достойные  граждане, вы  искореняете
врагов  свободы; вы  исполняете свой  долг.  Благодарная  Коммуна и  Отчизна
желали  бы достойно вознаградить вас, но не  могут из-за недостатка средств.
Всякий  работавший  (travaille)  в  тюрьмах  получит  квитанцию  на  луидор,
уплачиваемый нашим казначеем. Продолжайте свое дело"28.  Законные
власти отошли в  область вчерашнего дня,  тянут в разные стороны; в сущности
нет законной  власти,  всякий  сам  себе голова,  и  все являются  царьками,
воюющими, союзниками или придерживающимися вооруженного нейтралитета, но  не
имеют над собой короля.
     "О вечный позор! - восклицает  Монгайяр.  - Париж смотрел на  это целых
четыре  дня,  как   оглушенный,  и  не  вмешивался!"  Действительно,  крайне
желательно было бы, чтобы Париж вмешался; однако  нет ничего неестественного
и в том, что он стоял так и смотрел, словно оглушенный.  Париж в смертельной
панике, враг и виселицы у его  дверей: у кого хватает мужества бросить вызов
смерти,  тот  находит  полезнее  сделать  это,  сражаясь  с  пруссаками, чем
сражаясь с  убийцами аристократов. Тут могло быть и  негодующее  отвращение,
как у Ролана,  и мрачное одобрение, преднамеренность или нет, как у Марата и
Комитета  спасения; тупое  осуждение или тупое одобрение и, как общая черта,
покорность  необходимости  и  судьбе.  Сыны  тьмы,  "двести или около того",
поднявшиеся из своих  тайников, имеют достаточно времени  сделать свое дело.
Побуждает  ли их лихорадочное  безумство  патриотизма  и безумие страха  или
корыстолюбие  и  плата  в луидор? Нет, не  корыстолюбие,  потому что золотые
часы,  кольца,  деньги убитых аккуратно приносятся в городскую Ратушу самими
убийцами без штанов, которые торгуются потом из-за своего луидора; и Сержан,
надевший на  палец необыкновенно красивый перстень с агатом (искренне считая
"себя  имеющим на  него  право"), получает  прозвище  Agate-Сержан. Но общее
настроение,  как  мы  сказали,  -  тупая  покорность.  Только  тогда,  когда
патриотическая и безумная часть дела кончена за недостатком материала и сыны
мрака, явно стремящиеся  только  к наживе, начинают отнимать днем  на улицах
часы и кошельки и срывать  брошки  с  шеи дамы "на экипировку волонтеров", -
только  тогда  настроение публики  из  тупого  превращается  в  озлобленное,
констебль  поднимает свою палицу и  хорошим  ударом (как  энергичный пастух)
вгоняет  "ход дел" назад,  в старую, установленную колею. Даже Garde  Meuble
было тайно  ограблено  17  сентября,  к новому ужасу  Ролана,  который снова
начинает волноваться и  становится, по  выражению  Сиейеса, veto мошенников,
Ролан - veto des coquins29.
     Такова  была эта  сентябрьская бойня, иначе называемая строгим народным
судом. Таковы  эти  сентябристы  (septembriseurs) -  название,  не  лишенное
некоторого  значения  и  ореола,  хотя  и  ореола  адского  пламени,  сильно
отличающегося от  ореола  наших  героев  Бастилии,  которые  сияли  небесным
светом, что не станет  оспаривать ни один друг свободы; вот к какому обороту
дела  пришли  мы  с  тех  пор!  Число убитых  было, по  данным  исторической
фантазии, "от  двух  до трех  тысяч"  или же "более шести тысяч", потому что
Пельтье  видел  (во сне), как  расстреливали "картечью" даже больных  в доме
умалишенных Бисетр; в конце  концов их было "двенадцать  тысяч" и  несколько
сот,  но  не  более30.  По  цифровым  же  данным  и  по  спискам,
составленным адвокатом Матоном,  число их, включая двести двух  священников,
трех "неизвестных  лиц" и "одного вора, убитого у бернардинцев", составляет,
как указывалось выше, тысячу восемьсот девять человек, не менее*.
     * Сохранившиеся документы не позволяют точно определить число жертв так
называемого  первого террора. Согласно  подсчетам  французского историка  П.
Карона, в сентябрьские дни 1792 г. в Париже могло быть убито от 1090 до 1395
человек из 2782 заключенных в девяти тюрьмах, где совершались избиения.

     Тысяча  восемьсот девять  человек  лежат  мертвыми;  "двести шестьдесят
трупов    нагромождено    на   самом   Пон-Шанж",   и    среди   них    один
невинный31,  вспоминая  о котором  Робеспьер  будет  впоследствии
"почти плакать". Один, а  не Двое,  о  ты, Неподкупный с зеленым лицом? Если
так,  санкюлотская  Фемида  может  считать  себя  счастливой, ведь  она  так
спешила! В  неясных записях городской Ратуши,  сохранившихся до  наших дней,
читаешь  не без боли в сердце необычные в городских книгах  графы расходов и
выдач: рабочим, занимавшимся очисткой воздуха в тюрьмах, и лицам, заведующим
этими  опасными  работами, столько-то,  в  разных  графах около  700  фунтов
стерлингов. Извозчикам, отвозившим "на Кламарское, Монружское  и Вожирарское
кладбище", - по стольку-то в день  и за подводу; и это тоже записано.  Потом
столько-то   франков    и    су   "на   потребное    количество    негашеной
извести"32.  Подводы  идут  по  улицам,  наполненные  обнаженными
человеческими  телами,  набросанными в беспорядке; торчат отдельные члены  -
вот торчит  бледно-желтая,  окоченевшая рука,  высунувшаяся  из плотной кучи
братских тел  открытой ладонью  к  небу, как бы в молчаливом укоре,  в немой
молитве de profundis: Сжалься над  сынами человеческими! Мерсье, проходя  из
Монружа  "наутро после бойни  по  улице Сен-Жак",  видел это, но  не руку, а
ногу, что  он считает еще многозначительнее,  неизвестно почему. Или то была
нога  человека,  отталкивавшего  от  себя  небо,  устремлявшегося  в  порыве
отчаяния и отвращения, подобно дикому  нырку,  в самые бездны  небытия? Но и
там найдет тебя Его рука, и Его правая рука удержит тебя, - несомненно, ради
твоих хороших, а не дурных  поступков, ради добра, а  не  ради зла! "Я видел
эту ногу,  - говорит Мерсье, - и  узнаю  ее в  великий  день Страшного суда,
когда  Предвечный,   восседая  на   громах,  будет   судить  и  королей,   и
сентябристов"33.
     Естественно и  справедливо,  что такие дела  вызвали  крик невыразимого
ужаса  не  только среди французского дворянства и умеренных,  но  и во  всей
Европе, - крик, продолжающийся и по сей день. Свершилось непоправимое;  дело
это  будет внесено в летописи мира наряду с самыми черными делами и  никогда
не   изгладится   из   них,   ибо  в   человеке,   как  мы   говорили,  есть
трансцендентальности;  он,  бедное   создание,   стоит  всюду  "при  слиянии
бесконечностей",  является тайной для  самого себя  и  для  других,  стоит в
центре  двух  вечностей, трех  неизмеримостей - в  пересечении  первобытного
света с вечным мраком! Итак, совершены были ужаснейшие вещи, особенно людьми
горячего характера, доведенными  до отчаяния.  Сицилийская вечерня и "восемь
тысяч  убитых в два часа" -  факт известный. Даже короли, и не в отчаянии, а
только  в затруднительном положении, сидели дни и годы  (де Ту говорит, даже
семь лет), обдумывая свой план варфоломеевской затеи, а  потом в  надлежащий
момент зазвонил также в одно осеннее воскресенье тот же самый колокол церкви
Сен-Жермен  л'Оксерруа,  и  результаты  известны34*.  Почерневшие
каменные стены парижских  тюре