м  видели  и раньше  резню  заключенных;  люди
убивали  здесь  своих соотечественников,  бургундцы  -  арманьяков, внезапно
арестованных;  и так же, как и  теперь, громоздились трупы и по улицам текла
кровь. Мэр того  времени  Петион  говорил строгим  языком закона,  и  убийцы
отвечали ему на старом французском наречии (это было 400 лет назад): "Maugre
bieu,  Sire,  черт  возьми  вашу "справедливость", ваше  "сострадание",  ваш
"разум".  Проклятие  Божие  над  тем,  кто  сжалится  над  этими  фальшивыми
изменниками арманьяка-ми, англичанами;  эти собаки разорили  нас, опустошили
Французское  королевство и  продали  его англичанам"35.  И  бойня
продолжалась, убитых  отбрасывают в сторону  в  количестве  "тысячи  пятисот
восемнадцати,  среди которых оказалось четыре лживых и коварных  епископа  и
два  председателя парламента".  Ибо  хотя  мир, в  котором мы живем, не  мир
сатаны,  но сатана  всегда пребывает  в нем (под землей) и  время от времени
вырывается наружу. Человечество может кричать, бессвязно проклинать, сколько
ему угодно: есть  деяния, настолько выразительные сами по себе, что  никакой
крик не может быть слишком выразительным для  них. Кричите вы, а действовали
они.
     * От 9 до 13 сентября 1572 г. - Примеч. авт.

     Пусть кричит кто может в этой Франции, в этом парижском Законодательном
собрании или парижской городской Ратуше, но есть десять человек, которые  не
кричат.  Комитет  общественного  спасения   издает  циркуляр,  помеченный  3
сентября 1792 года и разосланный по всем городским управлениям*; это слишком
замечательный государственный акт, чтобы  обойти его  молчанием. "Часть ярых
заговорщиков,  содержащихся  в тюрьмах, - гласит он, - была казнена народом,
эти акты правосудия  народ  считал необходимыми для  того,  чтобы,  устрашив
террором, сдержать легионы изменников, укрывающихся в стенах Парижа, как раз
в  тот момент,  когда  он  собирался  выступить  против  врага;  вне всякого
сомнения, нация после длинного ряда измен,  приведших ее  на край  пропасти,
поспешит одобрить полезную и столь необходимую меру, и все французы, подобно
парижанам, скажут себе: "Мы идем на врага, и  мы не оставим у себя за спиной
бандитов,  чтобы  они  уничтожали наших  жен  и детей"". Под этим циркуляром
стоят три четкие подписи: Панис, Сержан, Марат,  Друг Народа36, и
еще семь других,  сохраненных  странным  образом для позднейших воспоминаний
антикваров. Однако мы  замечаем, что циркуляр их  отозвался  скорее  на  них
самих.  Городские   управления  не  воспользовались  им;  даже   обезумевшие
санкюлоты пользовались им мало; они только орали и ревели, но не кусались. В
Реймсе  было убито "около  восьми человек",  да и за  тех  впоследствии были
повешены двое. В  Лионе и немногих других местах  делались подобные попытки,
но почти без результата и скоро были подавлены.
     * Имеется в  виду Манифест  Наблюдательного комитета Коммуны, с которым
она обратилась 3 сентября 1792 г. ко всей революционной Франции.

     Менее  счастливыми оказались заключенные  в Орлеане и  добрый герцог де
Ларошфуко. Он ехал быстрыми перегонами с  матерью и женой на воды в Форж или
в  какое-нибудь  еще  более  спокойное  место и  был  остановлен  в  Жизоре;
возбужденная толпа провожала его по улицам и убила "ударом камня, брошенного
в  окно  кареты".  Его  убили  как  бывшего  либерала,  теперь  аристократа,
покровителя священников,  сместителя  добродетельных Петионов,  несчастного,
горячего,  но   остывшего  человека,  ненавистного  патриотам.  Он  умирает,
оплакиваемый   Европой;    кровь   его   обрызгивает   щеки   его    старой,
девяностотрехлетней матери.
     Что касается орлеанских  узников,  то  они  считаются  государственными
преступниками -  это роялистские министры, Делессары,  Монморены, числящиеся
за Верховным орлеанским судом со времени  его учреждения. По-видимому, сочли
за  лучшее передать их новому парижскому  "трибуналу  Семнадцатого", который
действует   гораздо   быстрее.   Поэтому    пылкий   Фурнье   с   Мартиники,
Фурнье-Американец, отправляется, командированный законной властью, с  верной
Национальной  гвардией  и  с  поляком  Лазовским*,  но  со  скудным  запасом
прогонных  денег.  Несмотря  на  плохие стоянки,  трудности,  опасности, ибо
власти в это время действуют одна вопреки другой, они  торжественно привозят
этих пятьдесят или пятьдесят  трех орлеанских  заключенных  в Париж,  где их
будет  судить наш  скорый  "трибунал Семнадцатого"37.  Но  за это
время  в  Париже  образовался суд еще более скорый - скорейший  суд "Второго
Сентября"; не въезжайте в Париж, или он будет судить вас! Что делать пылкому
Фурнье? Обязанностью его как добровольного полицейского - обладай он сильным
характером - было бы сохранить жизнь этих людей, какими бы аристократами они
ни  были, ценой  даже  своей  собственной ценной жизни,  каким бы  ни был он
санкюлотом, до тех пор  пока какой-нибудь  законный суд  не распорядился  бы
ими. Но  он был  несильного характера и несовершенным  полицейским,  пожалуй
даже одним из самых несовершенных.
     * Лазовский Клод - поляк, капитан канониров секции Гобеленов.

     Пылкий Фурнье, которому  одни власти приказывают ехать  туда,  другие -
сюда,  сбит  с  толку  этим   множеством   приказаний,  но  в  конце  концов
направляется в Версаль. Заключенные  его едут в телегах, он сам и гвардейцы,
конные и пешие, окружают их со всех сторон. В последней деревне навстречу им
выходит  почтенный  версальский  мэр,  озабоченный  тем,  чтобы  прибытие  и
заключение прошли благополучно. Это было в воскресенье девятого числа. Когда
узники  въехали  в   Версальскую   аллею,  на   сентябрьском   солнце,   под
темно-зеленой  сентябрьской  листвой  уже  кишела  несметная  толпа  народа.
Казалось,  весь  город высыпал  в  эту  аллею,  обсаженную  четырьмя  рядами
деревьев. Телеги с  трудом подвигаются сквозь живое море: гвардейцы и Фурнье
с еще  большим  трудом расчищают дорогу; мэр  говорит и жестикулирует  самым
убедительным  образом среди  нечленораздельного  ропота и  гудения,  которые
становятся  все  громче,  возбуждаясь  своим  собственным  шумом,  и местами
прорываются озлобленным  ревом.  Дал бы бог нам  поскорее  выбраться из этой
тесноты!  Авось ветер и расстояние охладят этот пыл, готовый в мгновение ока
вспыхнуть ярким пламенем!
     По если тесна  широкая  аллея, то  что же будет на следующей за ней, на
улице  Сюрентанданс?  На углу ее отдельные крики превращаются в несмолкающий
рев;  дикие   фигуры  вскакивают   на   оглобли  телег,  как  первые  брызги
бесконечного,   надвигающегося   потока!  Мэр  умоляет,  почти  в   отчаянии
расталкивает толпу; его также толкают и наконец уносят на руках; дикий поток
открыл себе свободный доступ и царит надо всем. Среди отвратительного шума и
рева,  похожего  на  вой  волков, заключенные  падают  мертвыми  -все, кроме
одиннадцати, которые спаслись в домах обывателей, где встретили сострадание.
Тюрьмы  с находящимися в них другими арестованными с трудом удалось отстоять
Сорванное платье сожгли на потешных огнях; трупы лежат, наваленные в канаве,
еще  и на следующее утро38.  Вся  Франция, за исключением  десяти
человек,  подписавших  циркуляр, и  их  агентов,  стонет и  кричит, кипя  от
негодования; вся Европа вторит ей.
     Но  Дантон  не кричит,  хотя  это дело  ближе  всего касается  его  как
министра  юстиции.  Суровый  Дантон  стоит на  бреши  штурмуемых  городов  и
возмущенных наций, среди грохота  пушек 10 августа, шороха прусских веревок,
взмахов  сентябрьских  сабель;  вокруг  него  идет уничтожение  и разрушение
миров. Его называют министром  юстиции, но по  профессии он титан Утраченной
Надежды и Enfant Perdu революции, и он действует сообразно своему положению.
"Мы должны  устрашить  наших врагов!" Но разве  их уже  сам  собою  не обуял
глубокий страх? Титан Утраченной Надежды меньше  всего склонен рассеять его.
Вперед, погибший титан, Enfant Perdu! Ты должен дерзать и дерзать без конца,
больше  тебе  ничего  не остается! "Que mon nom suit fletri"  (пусть имя мое
покроется позором).  Что я значу? Важно  только дело, оно должно жить, а  не
погибнуть. Итак, перед  нами  новый  сокрушитель  формул и  с  более широкой
глоткой,  чем у Мирабо:  это Дантон-Мирабо санкюлотов. В сентябрьские Дни не
слышно было, чтобы этот министр работал совместно со строгим Роланом; у него
другое дело:  с  герцогом  Брауншвейгским и  Ратушей.  Когда  один  чиновник
обратился к нему по  поводу орлеанских заключенных и опасностей, которым они
подвергались, он  мрачно повторил дважды: "Разве эти люди не виновны?" Когда
же  тот  продолжал  настаивать,  "он  ответил ужасным голосом" и  повернулся
спиной39. Тысяча убитых  в тюрьмах, если  хотите,  но  Брауншвейг
находится от  нас всего в одном дне пути, и у нас  еще 25 миллионов, которых
можно  отдать  на  избиение  или  спасти.  Некоторым  людям выпадают  задачи
пострашнее наших! Кажется странным, но на  самом деле не  странно,  что этот
министр Молоха-Правосудия проявлял  человечность и сострадание, когда к нему
обращались с прошениями о помиловании друзей,  и "всегда" уступал и исполнял
просьбу; замечательно также, "что ни один личный враг Дантона не погиб в эти
дни"40.
     Кричать,  когда совершаются  известные деяния,  правильно и  неизбежно,
говорим   мы.  Тем   не   менее   отличительная   способность   человека   -
членораздельная речь, а не  крик;  если же речь  еще  невозможна, по крайней
мере  скоро,  то лучше  молчать.  Поэтому в этот сорок  четвертый год  после
описанных  событий и  в  тысяча  восемьсот  тридцать  шестой эры, называемой
христианской, как lucus a non, мы  рекомендуем и сами соблюдаем -  молчание.
Вместо  того  чтобы  продолжать   кричать,  было  бы,  пожалуй,  поучительно
заметить, с другой стороны, какая странная вещь - нравы (по латыни mores)  и
как  сообразно  доблесть  (Virtus), т.  е.  мужественность  или достоинство,
заключенное  в человеке, называются  его  моральностью или  нравственностью.
Кровожадное  убийство,  один из несомненнейших продуктов  ада, обратившись в
обычай,  становится  войной, с  законами войны, и,  как  обычное, становится
моральным, и  люди в красных мундирах  ходят опоясанные орудиями  убийства и
даже имеют при этом гордый вид, чего мы отнюдь не порицаем. Но пока убийство
одето в рабочую или мужицкую блузу и революция, более редкая, чем война, еще
не  издала  своих законов, убийцы в  грубых  блузах необычны. О возлюбленные
кричащие тупоголовые братья, закроем наши разинутые рты,  перестанем кричать
и начнем думать!

        "Глава седьмая. СЕНТЯБРЬ В АРГОННЕ"

     Одно  во  всяком  случае ясно: устрашение, которого желали добиться эти
враги  аристократов,  было  достигнуто.  Итак,  дело  становится  серьезным!
Санкюлотство  тоже стало фактом и, по-видимому, намерено провозгласить  себя
таковым? Этот  чудовищный  урод -  санкюлотство,  скачущий, как теленок,  не
только смешон и кроток, как все телята, но и страшен, если вы уколете его, -
из его отвратительных ноздрей вырывается огонь! Аристократы с бледным ужасом
в сердце  прячутся подальше, и многие вещи  озаряются  для них новым  светом
или, вернее, смутным переходом к свету,  благодаря чему в данную минуту мрак
кажется еще  темнее, чем когда-либо. Что же  станет  с  Францией? Вот в  чем
вопрос. Франция  танцует вальс  пустыни, подобно Сахаре,  когда  поднимается
ветер;  25 миллионов кружатся  в вихре;  вальсируя, направляются к городским
ратушам, аристократическим тюрьмам и  избирательным комитетам, к Брауншвейгу
и границам - к новой главе  всемирной истории, если только это не конец,  не
развязка всего!
     В избирательных  комитетах  теперь уже нет  сомнений,  и дело  идет без
заминки. Конвент избирается  - в очень  решительном духе; в городской Ратуше
мы уже отмечаем первый год Республики*. Около 200 наших лучших законодателей
могут быть избраны вновь. Гора в полном составе: Робеспьер с мэром Петионом,
Бюзо, священник Грегуар,  Рабо  и около 60 членов бывшей  Конституанты, хотя
некогда у нас  было  всего "тридцать голосов". Избираются все они и наряду с
ними  друзья, давно  уже пользующиеся революционной славой:  Камиль Демулен,
хотя  он и заикается;  Манюэль, Тальен и компания; журналисты Горса,  Карра,
Мерсье,  Луве, автор "Фобласа", Клоотс,  спикер человечества; Колло д'Эрбуа,
актер,   безумствующий  на   сцене;  Фабр  д'Эглантин,  памфлетист-теоретик;
Лежандр, плотный мясник; даже  Марат, хотя сельская  Франция с  трудом может
поверить этому или даже вообще  поверить,  что Марат существует не только  в
печати. О министре Дантоне, который ради членства откажется от министерского
портфеля, уж  нечего и говорить.  Париж охвачен выборной горячкой; провинция
тоже не отстает: Барбару, Ребекки и пламенные патриоты приезжают из Марселя.
Собирается 745 (в  действительности 749, так как Авиньон посылает четверых);
собралось их много, но разойдется меньше!
     * 21 сентября 1792 г. было объявлено провозглашение Республики. День 21
сентября  по решению Конвента стал начальной  датой  "новой эры"  - IV  года
свободы,  первого  года  Республики. В Конвент  было избрано  750 депутатов.
Правую  Конвента  составляли жирондисты,  они имели  около  200  мест; левую
Конвента - депутаты Горы - якобинцы, они  имели  свыше 100 мест. Большинство
Конвента  составляли  депутаты,  формально  не примыкавшие ни к  Горе,  ни к
Жиронде и  получившие ироническое название  Болота  или  Равнины. По  своему
положению депутаты Конвента в  большинстве были юристами, служащими и людьми
свободных профессий.

     Адвокат  Каррье* из Орильяка, бывший священник  Лебон  из  Арраса - оба
составят себе имя. Гористая  Овернь  вновь избирает  своего Ромма, отважного
земледельца,  бывшего профессора математики,  который бессознательно  втайне
вынашивает  замечательный Новый календарь с мессидорами,  плювиозами и т. п.
и, выпустив его  в свет,  умрет  так называемой римской смертью.  Является и
бывший  член  Конституанты Сиейес,  является составлять  новые  конституции,
сколько  бы  их  ни  понадобилось;  впрочем,  осмотревшись  своими  зоркими,
осторожными глазами, он притаится при многих опасностях, решив, что надежнее
молчать. Приезжает  молодой Сен-Жюст, депутат Северной Эны, более похожий на
студента,  чем  на сенатора,  автор нескольких книг; это юноша, которому еще
нет 24 лет, со стройной фигурой, сладким голосом, восторженным смуглым лицом
и  длинными  черными волосами. Из далекой  долины  Орк  в  отрогах  Пиренеев
приезжает Феро,  пылкий республиканец,  которому  суждена слава, по  крайней
мере посмертная.
     * Каррье  Жан  Батист  (1756-1794)  -  прокурор,  депутат  Конвента  от
департамента Канталь, комиссар Конвента в Нанте в 1793 г.

     Съезжаются всякого рода патриоты: учителя, сельские хозяева, священники
настоящие и бывшие, купцы, доктора, но  более  всего говоруны, или адвокаты.
Есть и акушеры,  как Левассер из Сарты; художники: толстый Давид  с раздутой
щекой, долго рисовавший с порывистой  гениальностью,  а  теперь собирающийся
законодательствовать.  Распухшая  щека,  заглушающая его слова при самом  их
зарождении, делает его совершенно негодным как оратора; но его кисть, голова
и  смелое, горячее сердце  с порывистой гениальностью окажутся на месте. Это
человек   с  телесным  и   умственным  флюсом,   рыхлый,   непропорционально
раздавшийся в ширину,  а  не  в вышину,  при  этом  слабый  в  конвульсивном
состоянии  и несильный в спокойном; но  пускай  и  он сыграет  свою роль. Не
забыты   и  натурализованные   благодетели   рода   человеческого.   Орнский
департамент избирает  Пристли,  который отказывается; Па-де-Кале - мятежного
портного Пейна, который принимает мандат.
     Дворян  избирается немного,  но  все же они есть. Один  из  них -  Поль
Франсуа  Баррас,   "благородный,  как  все  Баррасы,  и  старый,  как  скалы
Прованса".  Этого  беспечного  человека,  столько раз  терпевшего  крушения,
судьба выбрасывала то  на  берег  Мальдивских  островов,  что  было давно, в
бытность  его   матросом  и  солдатом   в   качестве  индийского  воина,  то
впоследствии, когда он был парижанином  на пенсии, алчным до наслаждений, на
разные  острова  Цирцеи, где  он  пребывал  во  временном очаровании  или во
временном  скотском  или  свинском  состоянии*. Его  послал теперь  в  Париж
отдаленный  департамент Вар. Это человек горячий и торопливый, лишенный дара
слова  и даже  не имеющий что сказать,  но  не лишенный сообразительности  и
мужества,   хотя   и   скоропреходящего,   который,   если   Фортуна   будет
благоприятствовать,  может пойти далеко в такие  времена. Он высокого роста,
красивой внешности, "хотя лицо немного желтовато", но  "в пурпурной мантии и
с   трехцветным  плюмажем  в   торжественных   случаях"   он   будет   очень
представителен41.   Лепелетье   де    Сен-Фаржо,   бывший    член
Конституанты,  тоже своего рода дворянин, обладающий огромным богатством,  и
он также попал сюда  не для того ли,  чтобы добиться  отмены смертной казни?
Несчастный экс-парламентарий! Среди  60 бывших членов Конституанты  мы видим
даже  Филиппа Орлеанского, принца  крови! Но теперь  он уже не d'Orleans: он
просит своих достойных друзей, парижских избирателей, дать ему новое имя  по
их выбору,  так как феодализм сметен с лица  земли; в ответ на это  прокурор
Манюэль, ученый  любитель антитез, предлагает имя Egalite - Равенство. Итак,
в Конвенте, пред лицом земли и неба, будет заседать Филипп Эгалите.
     * Цирцея - волшебница, превратившая спутников Одиссея  в свиней, дав им
выпить волшебный напиток.

     Таков  собирающийся  Конвент.  Да  это просто сердитые  куры  в  период
линьки,  с  которыми  брауншвейгские  гренадеры  и  канониры не станут долго
церемониться!  Лишь  бы  погода, как  все  еще молится  Бертран,  улучшилась
немножко42.
     Напрасно,  Бертран! Погода не улучшится  ни  капли, но если  б даже она
улучшилась? Дюмурье-Полипет проснулся утром 29 августа, после короткого сна,
в Седане,  чтобы действовать украдкой быстро и смело, чего Бертран не знает.
Примерно на  четвертое  утро после того  герцог Брауншвейгский, едва раскрыв
глаза,  замечает,  что  все Аргоннские проходы заняты: завалены  срубленными
деревьями, укреплены лагерями; словом, ловкий и проворный Дюмурье перехитрил
его!
     Этот маневр, пожалуй, будет  стоить Брауншвейгу "потери  трех  недель",
что  при  данных обстоятельствах  может иметь для  него роковые последствия.
Между ним и Парижем лежит горный хребет сорок миль длиной, который он должен
был  бы занять раньше; но как завладеть им теперь? Вдобавок каждый день льет
дождь,  и мы находимся в голодной,  вшивой  Шампани, в стране, где земля вся
пропитана водой из канав. Как перейти эти горные стены  Аргонн или что, черт
возьми,  с  ними  делать? Начинаются переходы,  шлепанье  по  мокрым  крутым
тропинкам  с  проклятиями  и  гортанными  восклицаниями,  штурмы  Аргоннских
проходов, которые,  к  несчастью, нельзя  взять штурмом.  В лесах слышно эхо
солдатских залпов,  похожее  на  музыку  чудовищного гонга  или  на  литавры
Молоха;  вздувшиеся  потоки сердито  рокочут  у подножия скал, унося бледные
трупы людей. Напрасно! Деревня Илетт со  своей колокольней стоит невредимо в
горном проходе  среди обнявших  ее высот; форсированные марши  и  карабканья
превратились  в  форсированные скатывания и падения. С  вершин  холмов видны
только немые утесы и бесконечные мокрые, словно плачущие, леса; клермонтская
Vache (огромная  корова)  временами  показывается43,  сбрасывая с
себя  свой облачный  покров, и  снова натягивает  его,  закутываясь в пелену
дождя.  Аргоннские проходы не  поддаются штурму  -  приходится обходить  их,
огибая хребет.
     Можно себе представить, как потускнел блеск вельможных эмигрантов; вряд
ли их "пехотный полк с красными отворотами и в нанковых  шароварах" сохранил
свой парадный вид! Вместо гасконад  грозит наступить