и с жаждой возмездия заставил городского палача исполнить
свою  обязанность  по  отношению  к  четырем аристократам,  которые  и  были
повешены,  по одному папскому Аману на каждой папской виселице.  Затем пошли
авиньонские эмиграции  -  паписты-аристократы эмигрировали  за  реку Рону, -
смещение  папского консула, бегство, победа,  возвращение  папского  легата,
перемирие,  новое нападение  и  сражения  с переменным  успехом.  Посылались
петиции  в Национальное собрание, собирались конгрессы городских управлений:
шестьдесят с лишним  городских  управлений подали  голоса за присоединение к
Франции  и благословляли свободу, тогда как представители  около  двенадцати
меньших  городов под влиянием аристократов  вотировали в обратном  смысле, и
все  это  с  криками и раздорами! Округ восстал  на  -округ, город на город:
Карпантра, долго соперничавший с Авиньоном, теперь в открытой с ним войне, и
Журдан Coupe-tete, после  того как первый генерал  был убит во время мятежа,
закрывает свою лавку с красками и открыто, с осадной артиллерией, а главное,
с шумом и гамом в течение двух месяцев на глазах всего мира держит со своими
"храбрыми   авиньонскими   разбойниками"  соперничающий  город   на  осадном
положении.
     Тут,  несомненно,  совершались   геройские  подвиги,  прославленные   в
приходской истории, но неизвестные истории всемирной. Мы видим, как виселицы
воздвигаются  с той и с другой стороны и несчастные трупы болтаются  на  них
дюжинами  в  ряд; злополучного  мэра  Везона хоронят еще живым13.
Жатва  не снимается с плодородных полей; виноградники потоптаны, всюду царят
кровавая  жестокость,  безумие всеобщей ярости  и  ожесточения. Разрушение и
анархия повсеместны: все охвачено сильнейшим пожаром, но пожаром без зарева,
издали невидным! В заключение  Учредительное собрание, пославшее  в  Авиньон
комиссаров,    выслушав   их14    доклады,   прочитав    петиции,
продебатировав целые месяцы, с августа 1789 года, и "потратив в общем на это
дело тридцать заседаний", торжественно  постановляет четырнадцатого прошлого
сентября, что город Авиньон  и  графство составляют одно целое с  Францией и
что его святейшеству папе будет уплачено справедливое вознаграждение.
     Значит,  все прощено и покончено?  Увы, если безумие  ярости проникло в
кровь  людей  и  виселицы воздвигались и  с  этой и с той стороны, что могут
сделать пергаментный декрет и амнистия Лафайета? Забывчивая Лета течет не по
земле! Паписты-аристократы и патриоты-разбойники все еще  являются  друг для
друга  бельмом на  глазу, они постоянно подозревают  других  и подозреваются
сами  во  всем,  что  бы  они  ни  делали  и   ни  предпринимали.  Верховное
Учредительное  собрание  разошлось  всего  две  недели назад,  как  вдруг, в
воскресенье  16  октября 1791 года, утром, не вполне  потушенный пожар снова
вспыхивает  ярким   пламенем.  Появляются   антиконституционные   воззвания,
рассказывают, что статуя Мадонны  покраснела и проливает слезы15.
Поэтому  в  то  же  утро  патриот Л'Эскюйе,  один  из  наших "шести правящих
патриотов",  посоветовавшись  со своими  братьями  и  с генералом  Журданом,
решается отправиться  в церковь вместе  с одним или двумя  приятелями не для
того, чтобы  прослушать обедню, чему  он  придает мало значения, а для того,
чтобы  увидать всех  папистов вместе и сказать им слово увещевания,  а также
чтобы  посмотреть  на эту плачущую  Богоматерь, находящуюся в той  же церкви
кордельеров. Рискованное поручение,  имевшее  фатальный  исход! Каково  было
слово  увещевания,  произнесенное  Л'Эскюйе, этого  история не сообщает,  но
ответом на него был пронзительный вой аристократических папских богомольцев,
среди  которых  было  много женщин. Поднялись тысячеголосые  крики и угрозы,
перешедшие, так как Л'Эскюйе не бежал, в тысячерукие  и тысяченогие  тычки и
удары,  сопровождавшиеся  уколами  стилетов,  игл,  ножниц и  других  острых
инструментов, какими пользуются  женщины. Ужасное зрелище! Древние покойники
и Лаура Петрарки  спят вокруг; священный алтарь с горящими  свечами  смотрит
сверху, а  Богоматерь оказывается без единой слезинки и вполне естественного
цвета камня. Друзья Л'Эскюйе бросаются, подобно посланникам Иова*, к Журдану
и к  национальной  армии.  Но  неповоротливый  Журдан  хочет сначала  занять
городские  ворота,  движется  втрое  медленнее, чем  следовало бы,  и  когда
приходят  в  церковь  кордельеров,  то она  уже безмолвна и пуста;  Л'Эскюйе
одиноко  лежит  у  подножия алтаря,  плавая  в собственной крови,  исколотый
ножницами, истоптанный, искалеченный. Глухо  простонав  в  последний раз, он
испускает дух вместе со своею жалкой жизнью.
     *  Иов  -  человек,  безропотно  сносивший  многочисленные  беды, какие
посылал ему бог (Книга Иова).

     Такое зрелище способно возбудить сердце всякого человека, а тем сильнее
должно оно было подействовать на многих людей, называющих себя  авиньонскими
разбойниками! Труп  Л'Эскюйе, положенный  на  носилки, с увенчанной  лаврами
обезображенной головой несут по улицам  под многоголосое, мелодичное  пение,
под похоронные вопли, больше горькие, чем громкие! Медное лицо Журдана, лицо
лишенного всего  патриота, мрачно. Патриотический муниципалитет  посылает  в
Париж официальное донесение, приказывает произвести  многочисленные, точнее,
бесчисленные аресты для  допроса и  следствия.  Аристократов и  аристократок
тащат  в  замок,  запирают всех вместе в подземные  темницы,  где  они лежат
вповалку, лишенные всякой помощи, оплакиваемые лишь хриплым журчанием Роны.
     Они  сидят по темницам,  дожидаясь следствия и допроса. Увы! С  палачом
Журданом  в  качестве  генералиссимуса, медное лицо которого почернело,  и с
вооруженными  разбойниками-патриотами,  поющими  похоронные  песни,  слишком
вероятно,  что следствие будет коротким.  В  два следующих дня независимо от
согласия  муниципалитета  в   подземелье  Авиньонского  замка  располагается
разбойничий  военный  совет; разбойничьи экзекуторы с  обнаженными саблями у
дверей дожидаются разбойничьего  приговора. Суд  короткий, безапелляционный!
Здесь царят  гнев  и месть  разбойников,  подогреваемые  водкой.  Поблизости
находятся темницы  Glaciere,  или Ледяной  башни, где происходили дела,  для
которых в  человеческом  языке  нет  названия!  Мрак и  тени  отвратительной
жестокости окутывают эти темницы замка, эту башню Glaciere; несомненно одно:
что многие  в нее вошли, а вышли немногие. Журдан и  разбойники, господствуя
теперь   над  всем  муниципалитетом,   над  всеми  властями,  папскими   или
патриотическими, хозяйничают в Авиньоне, поддерживаемые ужасом и безмолвием.
     Результатом всего этого является то, что  15 ноября 1791 года мы видим,
как друг  Даммартен  с  подчиненными и  под начальством  генерала  Шуази,  с
пехотой  и  кавалерией,   с   громыхающими   впереди  пушками,  развернутыми
знаменами, под  гром труб и барабанов, с преднамеренно грозной демонстрацией
военных сил вступает  на  улицу  Кастль-Рок,  направляясь к широким  воротам
Авиньонского замка. За  ним  на почтительном расстоянии идут  три  комиссара
нового  Национального  собрания16. Авиньон, повинуясь приказанию,
во имя закона и Собрания широко распахивает свои ворота; Шуази с остальными,
Даммартеном и "bons enfants", "славными ребятами из Бофремона", как называют
этих  давно  знакомых бравых конституционных  драгун, въезжают,  встречаемые
криками и  Дождем цветов. Они приехали,  на радость  всем честным людям,  на
страх  палачу  Журдану  и  его  разбойникам.  Вскоре  показывается  усеянное
вередами,  распухшее   медно-красное  лицо  Журдана;  вооруженный  саблей  и
четырьмя  пистолетами,  он  пытается говорить грозно, однако  обещает  сдать
замок  тотчас  же. Гренадеры  Шуази  вступают  вместе с  ним  в  замок.  Они
вздрагивают  и  останавливаются,  проходя  мимо  Ледяной  башни,  так ужасен
исходящий из нее запах, потом с диким ревом: "Смерть палачу!" - бросаются на
Журдана, который едва успевает скрыться через потайные ходы.
     Пусть же откроется тайна производившегося здесь правосудия! 130 мужчин,
женщин и  даже детей  (ибо  схваченные врасплох трепещущие матери  не смогли
оставить своих детей)  грудами лежат  в  этой Ледяной  башне и  гниют  среди
разлагающейся  массы,  на ужас  всему миру.  Три  дня  продолжается грустная
процедура выноса  трупов  наружу и опознания их среди воплей  и  возбуждения
страстного южного  народа,  то коленопреклоненно молящегося,  то бушующего в
дикой  ярости  и  сострадании. Затем происходит  торжественное погребение  с
глухим барабанным  боем и пением. Убитые покоятся теперь в освященной земле,
в общей могиле реквиема, при всеобщем плаче.
     А Журдан Coupe-tete? Мы видим его снова через день или два:  он  скачет
по романтичнейшей  холмистой стране  Петрарки,  яростно  пришпоривая  своего
скакуна;  молодой  Лигонне,  пылкий  авиньонский  юноша, с  драгунами  Шуази
несется за ним по пятам.  С такой вздувшейся мясной тушей вместо всадника ни
одна  лошадь  не  может  выдержать  состязания.  Усталый  конь,  подгоняемый
шпорами,  плывет через  речку Сорг,  но  останавливается  на середине ее, на
"chiaro fondo di Sorga", и не трогается с места, несмотря ни на какие шпоры!
Молодой  Лигонне  подскакивает;  меднолицый   грозит  и  ревет,  вытаскивает
пистолет, может быть даже спускает курок, однако его схватывают  за шиворот,
привязывают к седлу, а ноги подтягивают под брюхо лошади  и везут в Авиньон,
где его с трудом удается спасти от растерзания на улицах17.
     Таковым  оказывается  пожар  в  Авиньоне  и  на  юго-западе,  когда  он
становится  заметным.  По  этому  поводу  в  Законодательном  собрании  и  в
"Обществе - Мать" происходят долгие  и бурные  споры о мерах,  какие следует
принять. "Амнистия!"  - кричат красноречивый  Верньо и все  патриоты;  чтобы
покончить, если возможно, со всем этим, нужны взаимное прощение и раскаяние,
восстановление и  примирение. Предложение это в конце концов проходит; и вот
огонь на  юго-западе слегка заливается "амнистией"  или забвением,  которое,
увы,  не может быть ничем иным, как только воспоминанием,  ибо река забвения
Лета  протекает не по земле! Не вешают даже Журдана: его освобождают, словно
еще  не  созревшего для  виселицы, и  даже, как  мы видим издалека,  "его  с
триумфом проносят по южным  городам"18.  Чего только  не носят на
руках люди!
     Бросив  мимолетный  взгляд на меднолицее  чудовище,  несомое  по  южным
городам, мы должны покинуть этот край и предоставить ему тлеть. Здесь немало
аристократов:  старинное  гордое  дворянство  еще  не  эмигрировало. В  Арле
имеется  свое  "Chiffonne"  -  так  символически  в  шутку  называют  тайное
сообщество  аристократов.   Арль  со  временем  разберет  свои  мостовые  на
аристократические  баррикады,  против  которых  пламенному   и  решительному
патриоту Ребекки* придется вести марсельцев с пушками. Железная балка еще не
всплыла  на  волны  Марсельской  бухты, и пылкие  потомки  фокейцев  еще  не
превратились в  рабов. Разумными  мерами  и  горячей настойчивостью  Ребекки
разбивает  эту Chiffonne без кровопролития,  исправляет арльскую  мостовую и
плавает в береговых лодках, наблюдая зорким оком патриота за подозрительными
башнями  Мартелле. Он  совершает быстрые  переходы  по  стране,  один или  с
военными отрядами,  переезжает из  города в город,  производит основательную
расчистку19, где можно, убеждает, а где нужно, и сражается.  Дела
здесь  много,  даже  лагерь  Жалес  кажется  подозрительным,  так  что  член
Законодательного  собрания  Фоше  после  дебатов об  этом предлагает послать
комиссаров и устроить лагерь на равнине Бокера;  неизвестно, был ли от этого
какой результат или нет.
     * Ребекки Франсуа (1744-1794) - марсельский негоциант, депутат Конвента
от департамента Буш-дю-Рок, жирондист.

     Из    всего    этого   и   многого   другого   отметим   только    одно
маленькое.последствие:  молодой  Барбару,  адвокат  и   городской  секретарь
Марселя,  на которого  было возложено улаживание этих дел, прибыл  в феврале
1792 года  в  Париж.  Это красивый  и  мужественный  юный спартанец,  зрелый
физически,  но не зрелый мудростью; мрачная судьба его тем не менее окрашена
пламенным  лучом яркого  южного  солнца, не  вполне потушенным даже смертью!
Заметим, кстати, что и лионские Роланы снова в Париже, во второй и последний
раз. Место королевского инспектора в  Лионе,  как и везде, упразднено: Ролан
приехал   выхлопотать   себе  пенсию;  кроме   того,  он   имеет   в  Париже
друзей-патриотов,  с  которыми  желал  бы   повидаться,  и,  наконец,  хочет
напечатать  свою книгу.  Барбару и  Роланы встретились,  и  естественно, что
пожилой спартанец Ролан и молодой  спартанец Барбару сошлись и полюбили друг
друга.  А  г-жа  Ролан?..  Не  дыши,  ядовитый  дух  злословия! Эта  душа не
запятнана, чиста, как зеркальное озеро. А все-таки, если они оба заглядывали
в глаза один другому  и каждый молча, в  трагическом самоотречении  находил,
что другой слишком достоин любви?
     Она называет его "прекрасным,  как  Антиной"; он "в другом  месте будет
говорить  об  этой изумительной женщине": "Некая г-жа  д'Юдон (или  что-то в
этом   роде,   потому  что   Дюмон  не  помнит  хорошенько  ее  имени)  дает
депутатам-бриссотинцам  и  нам, друзьям свободы,  блестящие завтраки в своем
доме  на  Вандомской  площади,  завтраки  с  современными  знаменитостями, с
грациозными  женщинами,  обольстительными улыбками и не  без роскоши. Здесь,
среди  болтовни  и  звона  бокалов,  устанавливается  на  данный  день  план
законодательных прений и  происходит много совещаний. Здесь  можно  видеть и
строгого Ролана, но он бывает нечасто"20.

        "Глава четвертая. НЕТ САХАРА"

     Таковы наши  внутренние  трудности,  наблюдаемые  в южных городах;  они
распространяются, видимые  или невидимые,  по  всем  городам  и округам, как
северным,  так  и  южным.  Всюду  козни  аристократов,  за  которыми  следят
патриоты, вынужденные в свою очередь, будучи  различных оттенков, от светлых
лафайето-фейянов до мрачно-темных якобинцев, следить даже и за самими собою.
     Управления департаментов, которые  мы  называем магистратурой  графств,
выбранные гражданами из слишком "активного" класса, тянут, как  оказывается,
в одну сторону, а муниципалитеты, городская магистратура - в другую. Повсюду
встречаются и диссиденты-священники, с  которыми  Законодательному  собранию
еще  придется иметь дело,  и строптивые  субъекты, действующие под  влиянием
самой ярой из страстей;  они устраивают заговоры, вербуют людей для Кобленца
или подозреваются в заговорах, разжигая огонь всеобщего антиконституционного
пожара. Что с ними делать?  Они могут  быть столь  же добросовестны, сколь и
строптивы; с  ними  надлежало  бы  поступать мягко,  но без  промедлений.  В
непросвещенной  Вандее  крестьяне  легко  могут  быть совращены  ими; немало
простых людей, подобно  торговцу шерстью Катлино, в раздумье разъезжающему с
тюками  своего товара по деревням,  с  сомнением покачивают головой! Прошлой
осенью  туда приезжали два  комиссара,  посланные Собранием:  рассудительный
Жансонне, тогда еще не избранный в  сенаторы, и Галуа, издатель  газеты. Оба
они, посоветовавшись  с генералом Дюмурье, говорили  и  действовали  мягко и
рассудительно; они успокоили на время  возбуждение и  составили свой отчет в
смягченной форме.
     Сам Дюмурье,  вообще человек способный,  нимало не сомневается, что ему
удастся  поддержать у себя  порядок. Он проводит  эти  холодные месяцы среди
добродушных жителей  Ниорта, занимая "довольно  хорошую квартиру в Ниортском
замке", и успокаивает  умы21. Почему у нас всего  один Дюмурье? В
других  местах, на севере и на юге,  мы находим только  неудержимое  мрачное
брожение,  выплескивающееся время от  времени открытыми,  шумными  вспышками
мятежа.  Южный  Перпиньян   бьет  в  набат  при  свете  факелов,  происходит
стремительное бегство и нападение; то же делается в северном Кане среди бела
дня,  аристократы  выстраиваются с  оружием в руках  у храмов;  департаменты
оказываются  не в силах  уладить дело,  оно  разрешается ружейной  пальбой и
раскрытием  заговора!2?  Прибавьте к этому голод,  так как  хлеб,
который всегда был дорог, становится еще дороже; нельзя достать даже сахара,
и  по  серьезным причинам. Бедного Симоно, мэра Этампа,  вывесившего в  этой
северной  области во  время  хлебного бунта  красный  флаг,  изголодавшийся,
ожесточенный народ затоптал до смерти. Тяжела служба  мэра  в такие времена!
Мэр  Сен-Дени  повешен  на   фонаре   под  влиянием  подозрения   и  дурного
пищеварения; это было довольно давно, а недавно мэр Везона похоронен заживо,
и теперь погибает бедный Симоно, кожевник, - мэр Этампа, которого не забудет
легальный конституционализм .
     Мятежи, подозрения, недостаток хлеба и сахара действительно растерзали,
как говорят dechire, бедную Францию и все французское, потому что из-за моря
также  приходят дурные  вести.  Прежде  чем были  зажжены  пестрые  огни  на
Елисейских  Полях  по случаю  принятия  конституции,  в черном  Сан-Доминго*
загорелись совсем другого рода огни и вспыхнуло ночное  зарево, продолжавшее
пылать  одновременно  с парижскими  огнями, - а мы и  не  знали  этого! Небо
окрасилось заревом горящей патоки, спирта,  сахароварен, плантаций,  утвари,
скота,  людей, и равнина у Французского мыса превратилась в чудовищный вихрь
дыма и пламени!
     *  Речь  идет  о  восстании  мулатов  и негров во  французской  колонии
Сан-Доминго  на  о-ве  Гаити.  Восставшие  отменили  рабство,  провозгласили
гражданское равенство и независимость Гаити.

     Какая  перемена  за  эти два  года,  с  тех  пор  как  первый  "ящик  с
трехцветными кокардами" миновал таможню  и даже желчные креолы  возликовали,
узнав, что  Бастилия сровнена с землей! Мы не  раз говорили, что уравнивание
очень приятно,  но  только до  нашего  собственного уровня. У матово-смуглых
креолов, конечно,  есть  свои обиды;  а у  темно-желтых  мулатов?  у  желтых
квартеронов?  а  у  черных,  как  сажа, рабов?  Квартерон  Оже*,  друг наших
парижско-бриссотинских   друзей  чернокожих,  с  своей  стороны  проникается
убеждением,  что восстание  есть  священнейшая из  обязанностей. Поэтому  не
успели трехцветные кокарды покрасоваться и трех  месяцев на  шляпах креолов,
как  в  воздух  взвились  сигнальные огни  Оже  под  крики ярости  и  ужаса.
Потерпевший поражение и  приговоренный к  смерти Оже  взял в  горсть  черный
порошок или черные семена, посыпал  поверх тонкий слой белых  семян и сказал
своим судьям: "Смотрите, они белые", потом  тряхнул рукой и спросил: "Где же
белые?" (Ou sont les blancs?)
     *  Оже (1750-1790)  -  мулат  с  Сан-Доминго,  был  послан в 1789 г. во
Францию, чтобы потребовать предоставления политических прав цветным.

     И вот, осенью 1791 года, взглянув с птичьего полета на Французский мыс,
можно было  увидеть, как густые облака дыма  заволакивают  горизонт:  днем -
дым,  ночью   -огонь,  и  слышать  жалобные   крики  бегущих  белых  женщин,
подгоняемых страхом и слухами. Черные осатаневшие толпы  грабят  и убивают с
неслыханной  жестокостью.  Они  сражаются,  стреляя  "из  чащи  леса,  из-за
изгородей" - негр любит кусты; они тысячами устремляются в атаку, размахивая
ножами  и  ружьями, с  прыжками, криками  торжества  и проклятиями, но, если
отряд белых  добровольцев держится стойко, при первом же залпе, а  иногда  и
раньше  переходят в замешательство, беспорядочное бормотание  и в паническое
бегство23.  Бедного  Оже  можно  колесовать, огненный вихрь можно
подавить, прогнать в горы, но Сан-Доминго потрясено, как семена  в руке Оже,
и корчится в долгих предсмертных судорогах. Оно черно, черно бесповоротно и,
как африканское Гаити, останется на предостережение всему миру.
     О  друзья  мои  парижане,   ведь  это   -  наравне  со   скупщиками   и
заговорщиками-фейянами  - одна из при