наших  дней!  Наконец, в  сгустившихся
сумерках  процессия медленно  втягивается  в ожидающий  ее  Париж и движется
сквозь двойной ряд лиц от Пасси вплоть до Отель-де-Виль.
     Представьте себе: авангард из национальных войск, далее вереница пушек,
далее  мужчины и женщины с  пиками,  восседающие  на пушках, на повозках,  в
наемных  экипажах  или  пешком,  приплясывающие  от  восторга, разукрашенные
трехцветными  лентами  с , головы до  пят,  с хлебами на штыках и букетами в
стволах ружей31.  Далее следуют в  голове  колонны  "50 повозок с
зерном",  которые были  выданы из запасов Версаля в залог мира. За ними идут
врассыпную лейб-гвардейцы, униженные надетыми на  них гренадерскими шапками.
Вслед за  ними движется королевский экипаж и  другие королевские  кареты,  в
которых восседает сотня депутатов Национального собрания - среди них сидит и
Мирабо,  замечания которого не дошли  до нас. Наконец, в хвосте  в  качестве
арьергарда   идут    фландрцы,   швейцарцы   (швейцарская   сотня),   другие
лейб-гвардейцы,  разбойники и  все, кто не  мог  протолкнуться вперед. Среди
всех   этих   масс    растекаются   без    каких-либо   ограничений   жители
Сент-Антуанского  предместья и когорты менад.  Менад  в  трехцветном  тряпье
особенно  много  вокруг  королевской  кареты,  они  приплясывают,  распевают
"многозначительные песни", указывают  одной рукой на  королевскую карету,  к
сидящим  в  которой  относятся  эти  указания,  а  другой  -  на  повозки  с
продовольствием и вопят: "Смелее, друзья! Мы больше не нуждаемся в хлебе, мы
везем вам булочника, булочницу и пекаренка"32.
     Влага пропитывает трехцветные тряпки, но радость неистребима. Разве все
теперь не хорошо?  "О мадам, наша добрая королева, -  говорили  эти  могучие
торговки несколько  дней спустя,  - не  будьте  более изменницей, и  мы  все
полюбим вас!" Бедный  Вебер месит  грязь  рядом с королевским  экипажем,  на
глазах  его выступают  слезы: "Их величества сделали  мне честь" -  или  мне
показалось, что сделали мне  честь  -  "свидетельствовать  время  от времени
чувства,  которые они  испытывали, пожатием  плеч и взорами, устремленными к
небесам". Так, подобно утлой скорлупке, плывет  королевская ладья, без руля,
по темному потоку людской черни.
     Мерсье  со  свойственной ему  неточностью  насчитывает в процессии  и в
собравшихся вокруг до 200 тысяч человек. Он пишет, что это был безграничный,
безраздельный  смех,  трансцендентный  взрыв  мирового  хохота, сравнимый  с
сатурналиями*  древних.  Почему  бы  и  нет?  И  здесь,  как   мы  говорили,
человеческая  природа проявила  свою  человечность. Содрогнитесь же те,  кто
склонен содрогаться, но поймите, что это все же человечность. Она "поглотила
все   формулы",  она  даже  приплясывает  от  восторга,  и  потому  те,  кто
коллекционирует  античные вазы  и скульптуры  пляшущих вакханок "в  диких  и
почти немыслимых позах", пусть взглянут на это с некоторым интересом.
     *  Сатурналии  - в Древнем  Риме  ежегодные  празднества в  честь  бога
Сатурна. В переносном смысле необузданное веселье.

     Но вот  уже медленно  надвигающийся  хаос,  или  современное воплощение
сатурналий  древних,  достигает  заставы  и  принужден  остановиться,  чтобы
выслушать речь  мэра Байи. Вслед за этим он громыхает дальше  еще  два  часа
между двумя рядами лиц, среди сотрясающего  небеса хохота, пока не достигает
Отель-де-Виль. И там снова произносятся речи  разными лицами,  в том числе и
Моро де Сен-Мери, Моро Три Тысячи Приказов, а теперь национальным  депутатом
от округа Святого Доминика. На все это,  входя в Ратушу, несчастный Людовик,
"который, казалось,  ощущал  некоторое волнение", мог  ответить лишь, что он
"проходит с удовольствием  и  с  доверием среди  своего  народа". Мэр  Байи,
повторяя речь, забывает "доверие", и бедная  королева нетерпеливо поправляет
его: "Добавьте - и с доверием". "Господа, - ответствует мэр Байи,  - вы были
бы счастливее, если бы я не забыл".
     Наконец, короля показывают с верхнего  балкона при свете факелов, к его
шляпе приколота огромная Трехцветная кокарда; "и все  собравшиеся взялись за
руки", - пишет  Вебер, -  полагая, без сомнения, что именно сейчас  родилась
новая эра. И почти до  11 часов вечера  их королевские  величества не  могли
добраться  до  своего  пустующего, давно покинутого  дворца  Тюильри,  чтобы
расположиться в  нем  наподобие  странствующих актеров.  Это  был  вторник 6
октября 1789 года.
     Бедному Людовику предстоит  совершить  еще две поездки по  Парижу: одну
столь  же нелепо-позорную, как и эта, и другую, не нелепую и не позорную, но
суровую, более того - возвышенную.


        Томас Карлейль.
        Французская революция.
        Конституция

     История

     Москва "Мысль" 1991
     РЕДАКЦИЯ ЛИТЕРАТУРЫ ПО ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ
     THE FRENCH REVOLUTION A HISTORY
     by
     Thomas Carlyle
     London, 1903
     Перевод с английского части I выполнен: Ю. В. Дубровиным
     и Е. А. Мельниковой; сверка - А. И. Петиновой (часть II)
     и А. М. Баргом (часть III)
     Комментарий  в  конце книги  написан кандидатом исторических наук Л. А.
Пименовой; примечания,  обозначенные  звездочкой, написаны Ю. В. Дубровиным,
Е. А. Мельниковой и Л. А. Пименовой.
     Карлейль Т.
     К23 // История  Французской революции  / Пер. с англ. Ю.В.  Дубровина и
Е.А. Мельниковой (ч. I). - М.; Мысль, 1991. - 575 [1] с., [48] л. ил.
     ISBN 5-244-00420-4
     Классический  труд,  написанный выдающимся английским историком  в 1837
г., вышел  на  русском языке  в  1907 г.  и теперь  переиздается к 200-летию
Великой французской революции. Его сделало знаменитым соединение исторически
точного  описания  с  необычайной силой художественного изображения  великой
исторической  драмы,  ее  действующих  лиц  и  событий.  Книга  полна  живых
зарисовок быта, нравов,  характеров,  проницательных  оценок  представителей
французского общества. Это  захватывающее и  поучительное чтение,  даже если
сегодня мы не во всем соглашаемся с автором.
     К 0503010000-080 ББК 63.3(4Фр)
     004(01)41
     (c)   Перевод,  послесловие,  комментарии,  иллюстрации.   Издательство
"Мысль". 1991

     OCR - Alex Prodan
     E-mail: alexpro@enteh.com



        "***КОНСТИТУЦИЯ***"

     Праздник Пик
     Нанси
     Тюильри
     Варенн
     Первый парламент Марсельеза

     Mauern seh'ich gesturzt,
     und Mauern seh'ich errichtet, Hier Gefangene,
     dort auch der Gefangenen viel. Ist vielleicht nur die Welt ein
     grosser Kerker? Und frei ist Wohl der Tolle,
     der sich Ketten zu Kranzen erkiest?
     Goethe
     Вижу паденье твердынь и вижу: их вновь воздвигают,
     Пленники здесь, но и там вижу плененный народ.
     Что же такое мир? Темница? И тот лишь свободен,
     Кто, безумный, себе цепью венчает чело.
     Гете

        " * Книга I. ПРАЗДНИК ПИК * "


        "Глава первая. В ТЮИЛЬРИ"

     Когда жертве нанесен решительный удар, катастрофа может считаться почти
наступившей. Отныне вряд  ли  интересно созерцать ее  долгие глубокие стоны:
достойны внимания  лишь  ее  самые  сильные  судороги, конвульсивные  усилия
стряхнуть с себя мучительную пытку и,  наконец, уход самой жизни, после чего
она  лежит,  угасшая  и  уничтоженная,  закутанная  ли,  подобно  Цезарю,  в
декоративные складки  тоги  или  непристойно  повалившаяся,  как человек, не
имевший силы даже умереть с достоинством.
     Была ли французская королевская власть, выхваченная 6 октября 1789 года
из своей драпировки, такой  жертвой? Вся Франция и королевское  воззвание ко
всем провинциям со страхом отвечают: нет. Тем не менее можно было  опасаться
худшего. Королевская власть уже раньше была  такой дряхлой, умирающей, в ней
было  слишком мало  жизни, чтобы справиться с нанесенной раной. Как много ее
силы, существовавшей только в воображении, утекло! Чернь  взглянула прямо  в
лицо короля -  и не умерла! Если стая  воронов может клевать свое  пугало  и
приказывать ему: становись здесь, а не там, может торговаться с ним и делать
его из неограниченного  совершенно ограниченным конституционным  пугалом, то
чего же можно ожидать впереди? Не на ограниченном  конституционном пугале, а
на тех  еще не  исчисленных, кажущихся безграничными  силах,  которые  могут
собраться вокруг него, сосредоточивается отныне вся надежда. Ведь совершенно
справедливо, что всякая действительная  власть по существу своему мистична и
происходит по "Божьей милости".
     Радостнее наблюдать не предсмертные судороги роялизма, а  рост и скачки
санкюлотизма, ибо в  делах людских, особенно в обществе, всякая  смерть есть
только  рождение  в  смерти,  следовательно,  если  скипетр  ускользает   от
Людовика, то это значит только, что в других формах другие скипетры, хотя бы
даже скипетры-пики,  берут  перевес. Мы  увидим,  что в благоприятной среде,
богатой  питательными элементами,  санкюлотизм крепнет, вырастает здоровым и
даже резвится  не  без грациозной  шаловливости - так веселится  большинство
молодых людей;  между тем замечено, что взрослая кошка и  все звери кошачьей
породы вообще  чрезвычайно жестоки, а ведь  наибольшей веселостью отличаются
именно котята, или подрастающие кошки!
     Представьте себе королевское семейство,  встающее  утром того безумного
дня   со   своих   складных   кроватей;  представьте   себе   муниципалитет,
спрашивающий:  "Как благоволит Ваше Величество  расположиться на житье?" - и
суровый ответ короля: "Пусть каждый располагается, как может; мне достаточно
хорошо".  Представьте  себе,  как  городские  чины  отступают  в  поклоне  с
выразительной усмешкой и удаляются в сопровождении подобострастных обойщиков
и  как  дворец  Тюильри перекрашивается  и обставляется вновь  для блестящей
королевской резиденции, а Лафайет со своими синими национальными гвардейцами
окружает  его,  ласкающегося к острову, подобно  Нептуну, говоря поэтическим
языком. Здесь могут собраться обломки реабилитированных верноподданных, если
они пожелают  стать конституционалистами, ибо  конституционализм  не  желает
ничего  дурного;  даже  санкюлоты радуются  при виде короля. Мусор восстания
менад сметен в сторону, как всегда бывает  и должно быть со всяким мусором в
этом неизменно добром мире, и вот, на расчищенной арене, при новых условиях,
даже с некоторым подобием нового великолепия мы начинаем новый ряд действий.
     Артур Юнг был свидетелем весьма странной сцены: Ее Величество без свиты
гуляет  в  Тюильрийском саду,  а смешанные толпы  с  трехцветными  кокардами
кланяются ей  и почтительно расступаются: королева  вызывает по меньшей мере
почтительное молчание, ее избегают с состраданием1. Домашние утки
в королевских водах кряканьем выпрашивают хлебные крошки из юных королевских
рук;  у маленького  дофина есть  огороженный садик,  в котором он, как можно
видеть, розовощекий, с развевающимися белокурыми локонами, копает землю; тут
же  маленький  шалаш, где  он  прячет свои  инструменты и  может укрыться от
дождя. Какая мирная простота! Мир  ли это  отца, возвращенного  своим детям?
Или мир надсмотрщика, потерявшего  свой кнут?  Лафайет,  муниципалитет и все
конституционалисты утверждают первое  и делают все  от них  зависящее, чтобы
это оправдалось на  деле. Таких патриотов,  которые опасно  рычат  и  скалят
зубы, усмирят  патрули; или, еще  лучше, король погладит их  по взъерошенной
шерсти ласковой рукой и, что всего действеннее, накормит более сытной пищей.
Да,  мало накормить Париж, нужно  еще,  чтобы  в этом деле  была  видна рука
короля. Заложенное имущество бедняков до известной суммы  будет выкуплено по
милости  короля, и ненасытный  Mont de  Piete извергнет свое содержимое;  не
стоит забывать и  о  катаниях  по городу с криками "Vive le Roi!", и,  таким
образом, при помощи субсидий и зрелищ королевская власть станет  популярной,
если только искусство человека в силах сделать ее популярной2.
     Или же, увы, это гуляет не возвращенный детям отец и не потерявший кнут
надсмотрщик, а  неестественная совокупность их обоих и  бесчисленных  других
разнородных элементов, не  подходящая  ни под какую рубрику, разве лишь  под
только что придуманную: король Людовик - восстановитель французской свободы?
Действительно,  человек  - и король Людовик, как и  всякий другой,  -живет в
этом  мире для того, чтобы приводить  в порядок беспорядочное и своей  живой
энергией  принудить даже нелепое  быть  менее нелепым. Ну  а  если нет живой
энергии, а только живая пассивность? Когда король Змей был неожиданно брошен
в свое водное  царство,  он по крайней мере стал кусаться и этим убедительно
доказал, что он существует. Для бедного  же короля Чурбана*, швыряемого туда
и  сюда  тысячью  случайностей и  чужой  волей, помимо собственной,  большое
счастье, что он был деревянный и что, не делая ничего, он зато не мог ничего
ни видеть, ни чувствовать! Это уж совсем безнадежное дело.
     *  Использование  эзопова языка для характеристики политических реалий.
По  Эзопу, лягушки просили  Юпитера  дать  им  царя. Когда Юпитер послал  им
вместо  царя  чурбан,  то  они сначала  испугались, а  затем,  убедившись  в
безвредности этого предмета, стали скакать по нему.

     Для Его  Величества короля Франции между тем тягостнее всего то, что он
не может  охотиться. Увы, отныне время  охот для  него миновало:  идет  лишь
роковая охота за ним самим! Только в ближайшие недели июня испытает он вновь
радость охотника, истребителя дичи, - только в этом июне и никогда более. Он
посылает за  своими слесарными инструментами и в течение  дня,  по окончании
официальных  церемоний,  делает  "несколько  взмахов  напильником" (quelques
coups  de  lime)3.  Невинный  брат  смертный, почему  ты  не  был
настоящим, безвестным слесарем? За что ты был осужден на то, чтобы в другом,
более  видном ремесле ковать только мировые глупости, видимости и вещи, сами
себя  уничтожающие;  вещи, которые  ни один  смертный своим  молотом не  мог
сковать в одно целое!
     Бедный  Людовик  не лишен  понимания,  не  лишен  даже  элементов воли;
некоторая   страстность   темперамента   изредка   прорывается   сквозь  его
флегматичный характер. Если бы безобидная неподвижность могла спасти его, то
было  бы  хорошо; но  он будет только дремать  и  видеть  мучительные сны  -
сделать же что-нибудь ему не дано. Старые роялисты до сих пор еще показывают
комнаты,  в  которых  их  величества  со  свитой  жили  при  этих  необычных
обстоятельствах. Здесь сидела королева и  читала - она  перевезла сюда  свою
библиотеку, хотя король отказался  от своей,  -  принимая пылкие  советы  от
пылких  советчиков, не знающих,  что,  собственно,  посоветовать;  горюя  об
изменившихся  временах, слабо надеясь на лучшие:  разве она не имела  живого
символа  надежды  в  лице  своего  розовощекого  мальчика?  !  Небо  мрачно,
задернуто  тучами, но  сквозь облака прорываются золотые лучи - заря ли  это
или предвестники мрачной грозовой ночи?  А вот другая комната, по ту сторону
от  главного  входа;  это  комната короля:  здесь Его  Величество завтракал,
занимался  государственными  делами;  здесь  ежедневно,  после  завтрака, он
принимал   королеву,   иногда  с  патетической  нежностью,  иногда  с  чисто
человеческой раздражительностью,  ибо  плоть человеческая слаба; а когда она
спрашивала его о делах, он отвечал: "Madame, ваше дело - заниматься детьми".
- Нет, Sire, не лучше ли было бы Вашему Величеству самому заняться детьми? -
спрашивает  беспристрастная история, Досадуя на то, что более толстый  сосуд
не  оказался  и более  прочным,  жалея  более фарфоровую,  нежели  глиняную,
половину человеческого рода, хотя на самом деле разбились обе!
     И  вот,  французские король и королева  должны теперь  пробыть  в  этом
Тюильри Медичи сорок один месяц, глядя,  как неистово взбудораженная Франция
вырабатывает  их судьбу  и  свою собственную.  Суровые,  холодные  месяцы, с
быстро сменяющейся погодой,  но все же кое-когда с бледным  мягким солнечным
блеском апреля,  преддверия зеленого лета, или  октября,  предвестника  лишь
вечного мороза. Как изменилось это Тюильри Медичи с того времени, когда  оно
было мирным глиняным полем?  Или на  самой  почве  его  тяготеет  проклятие,
мрачный  рок, или это  дворец Атрея*, так  как близко луврское  окно, откуда
один  из  Капетов, бичуемый  фуриями,  дал  сигнальный  выстрел  к  кровавой
Варфоломеевской  бане?  Темен  путь Вечности, как он отражается в этом  мире
преходящего: путь Божий лежит  по  морю, и  тропа его проложена  на огромной
глубине.
     *  В  греческой  мифологии  царь  Микен,  отец  героев Троянской  войны
Агамемнона  и  Менелая.  В  наказание  за преступления Атрея боги обрекли на
бедствия весь  род,  история  которого  полна убийств и кровосмешений. Слово
стало нарицательным для обозначения семьи, над которой тяготеет злой рок.

        "Глава вторая. В МАНЕЖЕ"
      Доверчивым патриотам  теперь ясно,  что конституция "пойдет",  marc
будь  у  нее  только  ноги, чтобы  стоять. Живее же,  патриоты, шевелитесь и
достаньте   их,  сделайте  для  нее  ноги!   Сначала  в  Archeveche,  дворце
архиепископа,  откуда Его  Преосвященство  бежал,  а затем в, школе верховой
езды, так называемом Манеже,  что рядом  с Тюильри,  приступает  к чудесному
делу Национальное собрание.  Труды  его были бы успешны, если бы в его среде
находился  какой-нибудь   Прометей,   достигающий  неба,  но  они  оказались
бесплодны, так как Прометея не было! И эти тягучие месяцы проходят в  шумных
дебатах, заседания временами  становились скандальными, и случалось, что  по
три оратора сразу выступали на трибуне.
     Упрям, догматичен,  многословен  аббат Мори; преисполнен  цицероновским
пафосом  Казалес;  остротой  и резкостью  на противоположной стороне  блещет
молодой Барнав, враг софистики, разрубающий, точно острым дамасским клинком,
всякий софизм, не заботясь о том, не отрубает ли он при этом что-нибудь еще.
Простым кажешься ты, Петион, как солидная голландская постройка, солиден ты,
но несомненно скучен. Не более оживляюще действует и твой тон, спорщик Рабо,
хотя ты и живее. С молчаливой  безмятежностью один над  всеми  сопит великий
Сиейес: вы  можете  болтать  что  хотите  о его  проекте конституции, можете
исказить его,  но не можете улучшить: ведь политика - наука,  исчерпанная им
до  дна.  Вот  хладнокровные,  медлительные  два брата  Ламет с  гордой  или
полупрезрительной усмешкой; они рыцарски выплатят пенсию своей матери, когда
предъявится  Красная книга, рыцарски будут ранены  на  дуэлях. Тут  же сидит
маркиз  Тулонжон, перу которого мы  до сих  пор  обязаны благодарностью;  со
стоически  спокойным,  задумчивым  настроением,  большей  частью  молча,  он
принимает то, что посылает  судьба.  Туре  и парламентарист Дюпор производят
целые  горы  новых законов, либеральных, скроенных по  английскому  образцу,
полезных  и  бесполезных.  Смертные поднимаются  и  падают.  Не  станет  ли,
например,  глупец  Гобель,  или  Гебель,  потому  что  он  немец,  родом  из
Страсбурга, конституционным архиепископом?
     Мирабо один из всех  начинает, быть может, ясно  понимать, куда все это
клонится.  Поэтому  патриоты  сожалеют,  что  его  рвение, по-видимому,  уже
охладевает.  В  памятную Духову  ночь  4  августа,  когда новая  вера  вдруг
вспыхнула  чудодейственным  огнем  и  старый  феодализм  сгорел  дотла,  все
заметили, что Мирабо не приложил к этому своей руки; действительно,  он,  по
счастью, отсутствовал. Но разве не  защищал он veto,  даже veto absolu, и не
говорил  неукротимому   Барнаву,  что  шестьсот  безответственных  сенаторов
составят самую нестерпимейшую из всех тираний? Затем как он  старался, чтобы
королевские министры имели  место  и  голос в  Национальном  собрании, - без
сомнения, он делал это  потому, что сам метил  на министерский пост! А когда
Национальное собрание решает - факт очень  важный, - что  ни один