иким ревом  это  неизмеримое
tourmentum  революции! Взор не  успевает следить  за ним. Барнав на  эшафоте
топнул ногой, и слышно было, как он произнес, взглянув на небо: "Так это моя
награда?"
     Депутат и бывший прокурор Манюэль уже  умер; скоро за  ним последует  и
депутат Осселен*,  также  прославившийся  в  августе  и  сентябре,  и  Рабо,
изменнически открытый в своем  убежище  между  двумя  стенами,  и брат Рабо.
Немало жертв из числа национальных депутатов! Есть и генералы:  сын генерала
Кюстина   не   может   защитить  честь  своего  отца,  так  как  и  сын  уже
гильотинирован. Кюстин, бывший дворянин, был заменен плебеем Ушаром, но и он
не  имел  удачи  на севе  ре, и  ему не  было пощады;  он погиб  на  площади
Революции  после  покушения  на  самоубийство  в тюрьме.  И  генералы Бирон,
Богарне,  Брюне  также неудачники,  и непреклонный  старый Люкнер со  своими
начинающими  слезиться глазами, и эльзасец  Вестерманн в Вандее,  храбрый  и
деятельный, - никто  из них не может, как поет псаломщик, избавить душу свою
от смерти.
     * Осселен Шарль Никола (1752-1794) - депутат Конвента от Парижа.

     Как  деятельны  революционные  комитеты и секции  с  их ежедневными  40
полупенсами!  Арест за арестом  следуют  быстро,  непрерывно, сопровождаемые
смертью.  Экс-министр  Клавьер покончил самоубийством  в тюрьме. Экс-министр
Лебрен,  схваченный  на   сеновале  в  одежде  рабочего,  немедленно  предан
смерти11.  Барер метко  назвал это  "чеканкой  монеты на  площади
Революции",  так как  всегда "имущество виновного, если  он  имеет таковое",
конфискуется. Во избежание случайностей издается даже закон, в силу которого
самоубийство  не   должно   обездоливать  нацию:   преступник,   покончивший
самоубийством, ни в коем случае не избавляется от конфискации его имущества.
Поэтому  трепещите, все виновные, и  подозреваемые, и богатые, - словом, все
категории  людей  в  штанах  с  застежками!  Люксембургский  дворец, некогда
королевский,  превратился в огромную отвратительную тюрьму; дворец Шантильи,
некогда  принадлежавший Конде, - также,  а их владельцы - в Бланкенберге, по
ту сторону Рейна. В Париже  теперь около 12 тюрем, во всей Франции их  около
44 тысяч: туда  густой  толпой,  как  пожелтевшие  осенние  листья,  с шумом
направляются  подозреваемые,  стряхиваемые  революционными  комитетами;  они
сметаются туда, как  в  кладовую,  в  виде запасов  для  Сансона и  Тенвиля.
"Гильотина работает исправно" (La Guillotine ne va pas mal).

        "Глава третья. РАЗРУШЕНИЕ"

     Трепещите,   подозрительные!  Но  более   всего  трепещите   вы,  явные
мятежники: жирондистские  южные  города! Революционная  армия выступила  под
предводительством писателя-драматурга Ронсена* в количестве 6 тысяч человек:
"в красных колпаках, трехцветных  жилетах, черных брюках и таких же  куртках
из грубого сукна,  с огромными  усами,  огромными саблями, словом, в  полном
карманьольском   снаряжении"12,   имея   в   запасе   передвижные
гильотины. Депутат  Каррье  достиг Нанта,  обогнув пылающую  Вандею, которую
Россиньоль буквально  сжигает. Каррье хочет разведать, кто попался  в  плен,
какие  у пленных сообщники, роялисты или жирондисты; его  гильотина и  "рота
Марата" в  вязаных  колпаках работают  без  отдыха, гильотинируют  маленьких
детей и стариков. Как ни быстро работает машина, она не справляется с массой
работы; палач  и его помощники выбились из сил и объявляют, что человеческие
мускулы  не могут  больше  выдержать13.  Приходится  прибегнуть к
расстрелам, за которыми, быть может, последуют еще более ужасные способы.
     *  Ронсен  Шарль Филипп (1751-1794)  - член Клуба кордельеров, помощник
военного министра в апреле 1793 г., командующий революционной  армией осенью
1793 г.

     В  Бресте  с  подобной  же  целью  орудуют Жан Бон Сент-Андре с  армией
красных  колпаков.  В   Бордо  действует   Тальен  со  своим  Изабо*  и  его
помощниками;  многочисленные   Гюаде,  Кюссе,   Сали   и   другие  погибают;
окровавленные пика и колпак представляют верховную власть; гильотина чеканит
деньги. Косматый  рыжий  Тальен,  некогда  способный  редактор, еще молодой,
сделался  теперь мрачным, всевластным  Плутоном на земле, обладающим ключами
Тартара. Замечают, однако, что некая синьорина Кабаррюс или, вернее, синьора
замужняя  и  еще  не овдовевшая  г-жа  де Фонтенэ,  красивая  брюнетка, дочь
испанского купца Кабаррюса, нашла секрет смягчать рыжую, щетинистую личность
и  небезуспешно  ходатайствует  за себя и своих  друзей.  Ключи от Тартара и
всякого  рода  власть значат кое-что для  женщины, а  сам мрачный  Плутон не
равнодушен к любви. Подобно  новой  Прозерпине,  г-жа  Фонтенэ пленена  этим
рыжим мрачным богом и, говорят, немного смягчает его каменное сердце.
     * Изабо Клод Александр - депутат Конвента от департамента Эндр и Луара.

     Менье в Оранже, на юге, Лебон в Аррасе и на севере становятся предметом
удивления   для  всего  мира.   Якобинские  народные  суды  с  национальными
представителями возникают по мере надобности то здесь, то там, быть может на
том же самом месте, где еще недавно находился жирондистский трибунал. Разные
Фуше, Менье,  Баррасы,  Фрероны очищают южные департаменты,  подобно жнецам,
своими  серпами-гильотинами.  Работников  много,  жатва   обильна.  Сотнями,
тысячами  косятся  человеческие  жизни  и бросаются в общий костер,  подобно
головням.
     Марсель взят и объявлен на  военном положении. Что это за грязный рыжий
колосс, который там срезают?  Речь идет  о дородном  мужчине с медно-красным
лицом  и  большой бородой кирпичного цвета. Клянусь Немезидой и Парками, это
Журдан  Головорез!  Его  схватили  в этом  округе,  находящемся  на  военном
положении,  и   беспощадно  скосили   "национальной  бритвой".  Низко  упала
собственная голова  палача  Журдана, так  же  низко,  как  головы  Дешюта  и
Вариньи, которые он надел на пики во время восстания женщин.
     Его  не   будут  более   видеть  разъезжающим,  подобно  медно-красному
зловещему призраку, по городам Юга; не будут  видеть сидящим в роли судьи, с
трубкой и  стаканом коньяка, в Ледяной башне Авиньона. Всепокрывающая  земля
приняла и его, зазнавшегося бородача, и дай Бог, чтобы нам никогда  более не
приходилось  знать человека, подобного ему! Журдан один назван, сотни других
не  названы.  Увы!  Они, подобно разрозненным вязанкам,  лежат, собранные  в
кучу,  перед  нами,  считаются  количеством телег, и, однако,  нет  ни одной
отдельной лозы среди  этих вязанок,  которая  не была бы когда-то живой и не
имела  своей истории и была  бы срезана без таких же мук, какие испытывают и
монархи, когда умирают!
     Менее  всех других городов может ждать пощады Лион, который мы видели в
страшном зареве в ту осеннюю ночь, когда взлетела на воздух пороховая башня.
Лион видимо и неизбежно  приближается к печальному  концу. Что могли сделать
отчаянная храбрость и Преси, когда  Дюбуа-Крансе,  неумолимый,  как  судьба,
жестокий,  как рок, захватил их "редуты из хлопчатобумажных мешков" и теснит
их все сильнее  своей лавой артиллерийских ядер? Никогда  не  прибудет  этот
cidevant  д'Оттишан; никогда  не  явится  помощь  из  Бланкенберга! Лионские
якобинцы попрятались в погребах;  жирондистский муниципалитет  побледнел  от
голода, измены и адского  огня.  Преси и около  15 тысяч с  ним  вскочили на
коней,  обнажили сабли,  чтобы пробить себе дорогу в  Швейцарию.  Они бились
яростно и были яростно перебиты; не сотни, а едва ли несколько единиц из них
когда-либо увидели Швейцарию! 9 октября Лион сдается безусловно и обречен на
гибель14.  Аббат  Ламурет, теперь епископ Ламурет,  некогда  член
Законодательного  собрания,  прозванный  Baiser  l'Amourette,  или   Поцелуй
Далилы, схвачен и  отвезен в Париж, чтобы быть  гильотинированным.  Говорят,
"он перекрестился", когда Тенвиль объявил ему смертный приговор, и умер, как
красноречивый  конституционный  епископ.  Но  горе  теперь  всем  епископам,
священникам, аристократам  и  федералистам,  находящимся в Лионе. Прах Шалье
требует успокоения; Республика,  дошедшая  до безумного  состояния  Сивиллы,
обнажила свою правую руку. Смотрите! Представитель Фуше, этот Фуше из Нанта,
имя   которого   приобретет  громкую  известность,  отправляется   с  толпой
патриотов, удивительной процессией,  вынуть  из  могилы  прах Шалье. Осел  в
священном облачении с митрой на голове,  с  привязанными к хвосту церковными
книгами,  в числе которых называют даже  Библию, шествует по  улицам  Лиона,
сопровождаемый  многочисленными  патриотами  и  криками,  как  в  театре, по
направлению к могиле мученика Шалье.  Тело вырыто и сожжено; пепел  собран в
урну для почитания  парижскими патриотами. Священные книги  составили  часть
погребального  костра, и  пепел был развеян по ветру.  Все это  при  криках:
"Месть! Месть!", которая, пишет Фуше, будет удовлетворена15.
     Лион фактически обречен на разрушение; отныне на его месте будет только
Commune affranchie (свободная община): самое имя его  должно исчезнуть. Этот
большой   город   будет  стерт  с  лица  земли,  если   сбудется  якобинское
пророчество, и на развалинах его будет  воздвигнут  столб  с такою надписью:
"Лион восстал  против Республики; Лион  больше  не существует". Фуше, Кутон,
Колло, представители Конвента, следуют один за другим; здесь есть работа для
палача,  и  есть  работа  для каменщика,  но  не  строительная.  Самые  дома
аристократов  обречены на  уничтожение. Парализованный  Кутон, принесенный в
кресле, ударяет по стене символическим  молотком, говоря: "La loi te frappe"
(Закон  уничтожает тебя),  и каменщики киркой  и  ломом начинают разрушение.
Грохот падения, серые  развалины и  тучи пыли разносятся зимним ветром. Если
бы  Лион  был из более мягкого материала, он весь исчез бы  в эти недели,  и
якобинское  пророчество  исполнилось бы.  Но города  строятся  не из мыльной
пены, город Лион  построен  из камня, и хотя он и восстал против Республики,
однако существует до нынешнего дня.
     Точно  так  же и у  лионских жирондистов не одна шея,  чтобы можно было
покончить  с ними одним  ударом.  Революционный трибунал и военная комиссия,
находящиеся  там,  гильотинируют,  расстреливают,  делают все, что могут:  в
канавах площади Терро течет кровь; Рона несет обезглавленные трупы. Говорят,
Колло д'Эрбуа  был некогда  освистан на  лионской сцене; но  каким  свистом,
каким всемирным кошачьим концертом или хриплой адской трубой освищете вы его
теперь, в этой его новой роли представителя Конвента, с тем чтобы она  более
не повторялась? 209 человек перешли через реку, чтобы быть расстрелянными из
мушкетов  и пушек  на бульваре Бротто. Это уже  вторая партия осужденных;  в
первой было  70 человек. Тела первой партии  были сброшены в Рону,  но  река
выбросила часть их на берег,  поэтому вторая партия будет погребена в земле.
Общая  длинная могила вырыта; осужденные стоят, выстроившись  рядами,  около
пустого  рва;  самые  молодые  поют  "Марсельезу".  Якобинская  Национальная
гвардия дает залп, но  должна снова стрелять, и еще раз, а потом взяться  за
штыки  и заступы, потому что  хотя все осужденные упали, но не все мертвы, и
начинается  бойня. Слишком  ужасная, чтобы описывать ее.  Сами  национальные
гвардейцы, стреляя,  отворачиваются.  Колло, вырвав мушкет у одного из  них,
прицеливается  с  невозмутимым  видом,  говоря:  "Вот  как  должен  стрелять
республиканец!"
     Это  второй  расстрел,  и, к  счастью,  последний:  он  найден  слишком
ужасным,  даже неприличным.  209 перешли через мост; один ускользнул у конца
моста; однако смотрите, когда считают тела, их оказывается 210. Разреши  нам
эту  загадку, Колло. После долгих рассуждений  вспомнили, что  два человека,
уже на бульваре Бротто, пытались  выйти  из рядов, заявляя с  отчаянием, что
они  не  осужденные,  что  они  полицейские  комиссары! Им  не  поверили, их
втолкнули в ряды и  расстреляли  вместе  с  остальными!16  Такова
месть   разъяренной  Республики!  Конечно,   это,   по   выражению   Барера,
"справедливость  в грубых формах" (sous  des formes acerbes). Но  Республика
должна, как говорит Фуше, "идти к свободе по трупам". Или  как сказал Барер:
"Только мертвые не возвращаются" (II n'y a  que les  morts qui ne reviennent
pas). Террор витает повсюду! "Гильотина работает исправно".
     Но  прежде  чем  покинуть эти южные  области, на  которые история может
бросить взгляд только  сверху, она спустится на мгновение, чтобы пристальнее
взглянуть  на  одно  событие  -  на  осаду  Тулона.  Много  тут  стрельбы  и
бомбардировки, закаливания  ядер в печах  и  на  фермах,  плохих  и  хороших
маневров артиллерии,  атак Оллиульских ущелий и фортов  Мальбоске,  но все с
незначительными  результатами.   Здесь  генерал   Карто,  бывший   художник,
выдвинувшийся  во время  волнений в  Марселе;  здесь  генерал  Доппе, бывший
медик, выдвинувшийся во время мятежа в Пьемонте, который под командой Крансе
взял Лион, но не может взять Тулона. Наконец,  здесь генерал Дюгомье, ученик
Вашингтона.  Здесь  и  представители  Конвента - разные Баррасы,  Саличетти,
Робеспьер-младший, а также весьма усердный начальник артиллерийской бригады,
который  часто  и ночует  рядом  со своими пушками. Это невысокий молчаливый
молодой человек  с оливковым цветом  лица, уже небезызвестный нам; его имя -
Бонапарт, это один из лучших артиллерийских офицеров, какие нам встречались.
И все же Тулон еще не взят. Идет четвертый месяц осады, декабрь  по рабскому
стилю  или  фример  по новому, и  все еще этот  проклятый  красно-синий флаг
развевается  над  Тулоном.  Осажденным  доставляется  провизия  с моря;  они
захватили все  высоты,  срубая  леса  и  укрепляясь;  подобно кроликам,  они
выстроили свои гнезда в скалах.
     Между тем фример еще не сменился нивозом, как собирается военный совет:
только что прибыли инструкции от Конвента и Комитета общественного спасения.
Карно из этого  последнего прислал план осады. План этот критикуют и генерал
Дюгомье, и комиссар Саличетти, но и критика и поправки очень различны; тогда
осмеливается высказать свое мнение молодой артиллерийский офицер, тот самый,
который спит среди пушек и уже  не раз  упоминался в этой  книге,  - словом,
Наполеон  Бонапарт; его  почтительное  мнение, выведенное  из  наблюдений  в
подзорную трубу и вычислений,  состоит  в  том, что некий форт Эгильет может
быть захвачен внезапно, так сказать, львиным прыжком, а раз он будет в наших
руках, мы получим возможность обстреливать  самое  сердце Тулона. Английские
укрепленные линии  будут вдвинуты  внутрь,  и Худ и  наши естественные враги
должны будут на  следующий же день отплыть в море или превратиться в  пепел.
Комиссары  вопросительно, с  сомнением  поднимают брови:  "Кто этот  молодой
человек,  который считает себя  умнее  всех  нас?"  Однако  храбрый  ветеран
Дюгомье  полагает,  что  эта  идея  заслуживает  внимания;  он расспрашивает
молодого человека, убеждается и в результате говорит: "Попробуйте".
     Когда все приготовления  сделаны, бронзовое  лицо  молчаливого  офицера
становится мрачнее и сосредоточеннее, чем когда-либо; видно, что ум работает
горячо  в этой голове.  Вот  этот  форт  Эгильет;  нужен отчаянный,  львиный
прыжок,  но  он возможен  и должен быть  испробован в этот  же день! Попытка
сделана и  оказалась удачной.  Благодаря  хитрости  и  храбрости осаждающие,
прокрадываясь по  оврагам,  бросаясь  в самую  бурю огня, овладевают  фортом
Эгильет; когда  дым рассеивается,  мы  различаем  на  этом форте трехцветное
знамя; смуглый  молодой человек был  прав. На следующее утро Худ, видя,  что
внутренние линии  открыты  огню, а внешние, оборонительные, отброшены к ним,
готовится к  отплытию. Взяв с собой на корабль тех роялистов, которые желают
уехать, он поднимает якорь, и с этого дня, 19 декабря 1793 года, Тулон вновь
принадлежит Республике!
     Канонада  прекратилась в Тулоне; теперь могут начаться гильотинирование
и  расстрелы.  Правда,  гражданская война ужасна, но по  крайней мере  смыто
бесчестье английского господства. Нужно устроить гражданское празднество  во
всей  Франции, так  предлагает Барер  или художник Давид,  и Конвент  должен
присутствовать  на  празднестве в полном составе17.  В довершение
всего говорят, что  эти  бессовестные англичане (принимая во внимание скорее
свои интересы, чем наши) подожгли перед отплытием все  наши склады, арсеналы
и военные  корабли  Тулонской гавани, около 20 прекрасных  военных кораблей,
единственные, которые  у нас были! Однако эта попытка не удалась: хотя пламя
распространилось повсюду, но сгорело не более двух кораблей; даже каторжники
с  галер  бросались  с  ведрами  тушить эти  самые  гордые  корабли. Корабль
"Ориент" и остальные должны везти молодого артиллериста в  Египет и не смеют
превратиться до  времени ни  в пепел, ни в морских  нимф,  ни  в  ракеты, ни
сделаться добычей англичан!
     Итак,  во Франции всенародный  гражданский  праздник и  ликование, а  в
Тулоне  людей расстреливают  массами из мушкетов  и  пушек, как  в Лионе,  и
"смерть изрыгается  широким  потоком"  (vomie  a  grands  flots);  12  тысяч
каменщиков вытребованы из окрестностей, чтобы срыть Тулон  с лица земли. "Он
должен быть срыт весь, - заявляет Барер, - весь, за исключением национальных
корабельных  заведений,  и  впредь должен  называться  не Тулоном,  а Горным
Портом". Оставим его теперь в мрачном облаке  смерти, но с надеждой,  что  и
Тулон построен из камня  и  даже 20 тысяч каменщиков не смогут  снести его с
лица земли, прежде чем пройдет вспышка гнева.
     Становится уже  тошно  от "изрыгаемой  потоками смерти". Тем  не  менее
разве не  слышишь  ты, читатель  (ведь эти звуки  не  смолкают  столетия), в
глухие  декабрьские и  январские ночи  над городом  Нантом  неясный шум, как
будто выстрелы и крики ярости и рыдания смешиваются с ропотом и  стонами вод
Луары? Город Нант погружен в  сон, но депутат Каррье не спит, не спит и рота
Марата в шерстяных колпаках. Зачем снимается с якоря в двенадцатом часу ночи
это плоскодонное судно, эта барка с сидящими в ее трюме 90 священниками? Они
отправляются на  Бель-Иль?  Посредине  Луары  по  данному  сигналу дно судна
раздвигается,  и оно погружается в воду со всем  своим  грузом.  "Приговор к
изгнанию,  -  пишет Каррье, - был исполнен вертикально". 90 священников с их
гробом-баркой  лежат на дне реки! Это первая  из Noyades, которые  мы  можем
назвать потоплениями Каррье, сделавшимися знаменитыми навеки.
     Гильотинирование  продолжалось  в  Нанте,   пока  палач  не  отказался,
выбившись   из  сил.   Затем  последовали  расстрелы   "в  долине  Сен-Мов";
расстреливались маленькие дети и женщины с грудными младенцами; тех и других
убивали по 120, расстреливали по  500 человек зараз, так горячо  было дело в
Вандее, пока сами якобинцы не возмутились и все, кроме роты Марата, не стали
кричать:  "Остановитесь!"  Поэтому  и придумали  потопление.  В  ночь  24-го
фримера года  второго,  которое приходится на 14 декабря 1793 года, мы видим
вторую Noyade18, стоившую жизни "138 человекам".
     Но зачем жертвовать баркой? Не проще ли сталкивать в воду со связанными
руками и  осыпать свинцовым градом все пространство  реки, пока последний из
барахтающихся не пойдет  на дно?  Неспящие больные  жители  города  Нанта  и
окрестных  деревень слышат стрельбу, доносимую ночным  ветром, и удивляются,
что бы это могло значить?  В  барке были  и женщины, которых красные колпаки
раздевали донага,  как  ни  молили  они,  чтобы  с  них не снимали  юбок.  И
маленькие дети были  брошены туда, несмотря на мольбы матерей. "Это волчата,
- отвечала рота Марата, - из них вырастут волки".
     Потом  и  дневной  свет становится свидетелем  нояд;  женщин  и  мужчин
связывают вместе за руки и за ноги и бросают. Это  называют "республиканской
свадьбой". Жестока пантера лесов, самка, лишенная своих детенышей, но есть в
челов