ни  одному  не  будет пощады!  На Большой
лестнице  Миомандр де Сен-Мари, "спустившись на четыре ступени", уговаривает
ласковыми словами ревущий  ураган. Его товарищи вырывают его за полы мундира
и перевязи в буквальном смысле слова из пасти смерти  и захлопывают за собой
дверь. Но  она  продержится  лишь  несколько  мгновений,  деревянные  панели
разлетаются вдребезги,  как глиняный горшок. Не  помогают  никакие  заслоны:
бегите скорее, лейб-гвардейцы, неистовый мятеж, как Дикая охота*, гонится по
вашим пятам!
     * В  германской мифологии  сонм призраков и злых духов, проносящихся по
небу во время бури.

     Объятые  ужасом   лейб-гвардейцы  бегут,   запирая  за   собой   двери,
загораживая их, но  погоня продолжается. Куда? Из зала  в  зал.  О ужас! Она
повернула к покоям королевы, где в дальней комнате королева  сейчас спокойно
спит. Пять часовых мчатся через длинную череду покоев, вот они громко стучат
в последнюю дверь: "Спасайте королеву!" Дрожащие женщины  бросаются в слезах
на колени, им отвечают: "Да, мы все умрем, а вы спасайте королеву!"
     Теперь,  женщины, не дрожите, поспешайте: слышите,  уже  другой голос у
первой двери кричит: "Спасайте королеву!", и дверь захлопывается.  Это голос
отважного Миомандра выкрикивает второе предупреждение.  Он  прорвался сквозь
неминуемую  смерть,  чтобы  успеть предупредить, и  теперь, успев, встречает
неминуемую смерть лицом  к  лицу. Храбрый Тардье дю Репер,  помогавший ему в
этом отчаянном деле, сражен пиками, его с трудом вытаскивают  еще живым  его
товарищи. Миомандр и Тардье, пусть же живут имена этих двух лейб-гвардейцев,
как пристало именам отважных людей.
     Дрожащие  фрейлины,  одна  из  которых издали  разглядела  Миомандра  и
услышала его,  торопливо  одевают  королеву, но не в  парадное  платье.  Она
бежит,  спасая свою жизнь, через Oeil de Boeuf, в парадный вход которого уже
ломится мятеж, и вот она в покоях короля, в объятиях короля, она прижимает к
себе   детей  среди   немногих,   оставшихся  верными.  Рожденная  управлять
империями, она  разражается материнскими  слезами:  "О, друзья  мои, спасите
меня и моих детей!" Грохот мятежных топоров, ломающих двери, доносится через
Oeil de Boeuf. Какое мгновение!
     Да, друзья, гнусное, ужасное мгновение, позорное равно для правителей и
управляемых, в которое  и правители и управляемые позорно удостоверяют,  что
их  взаимоотношениям  пришел конец.  Ярость, кипевшая  в  20 тысячах  душ  в
последние 24 часа,  вспыхнула пламенем,  тело Жерома с  размозженной головой
лежит  там,  как  тлеющий  уголь. Как  мы  уже  сказали,  бескрайняя  стихия
ворвалась внутрь, бурным потоком затопляя все коридоры и все ходы.
     Тем  временем  почти  все несчастные лейб-гвардейцы  загнаны в  Oeil de
Boeuf. Они могут умереть там,  на пороге королевских покоев, но они мало что
могут  сделать,  чтобы  защитить  короля и его семью. Они придвигают скамьи,
любую мебель  к дверям,  по которым  грохочет  топор  мятежников.  Погиб  ли
отважный  Миомандр  там,   у  внешних  дверей  покоев  королевы?  Нет,  его,
израненного, исколотого, изрубленного, бросили умирать, но  он  тем не менее
приполз сюда и будет жить, чествуемый верноподданной Францией. Отметим также
прямое  противоречие  многому из того, что говорилось и пелось: мятежники не
ворвались в  двери,  которые  он защищал, но поспешили  в  другое  место, на
поиски новых лейб-гвардейцев26.
     Несчастные лейб-гвардейцы  с  их пирами Фиеста в Опере! Их счастье, что
мятежники  вооружены  только пиками  и  топорами, а  не  настоящими осадными
орудиями!  Двери  дрожат и  трещат.  Должны  ли все  лейб-гвардейцы  позорно
погибнуть  вместе с королевской семьей? Дешютт  и Вариньи, убитые при первом
натиске,  были  обезглавлены в Мраморном  дворе - принесены в  жертву манам*
Жерома; эту обязанность охотно выполнил Журдан с черепичного цвета бородой и
спросил:  "Нет ли еще?" С дикими песнопениями они ходят  вокруг тела другого
пленного: не засучит ли Журдан рукава еще раз?
     * В римской  мифологии боги загробного мира,  позднее -  обожествленные
души предков.

     Все яростнее и яростнее  бушует мятеж,  грабя,  когда не может убивать;
яростнее и яростнее грохочет он  в Oeil de Boeuf,  что может теперь помешать
ему на  его  пути? Внезапно  он  прекращается, прекращается  грохот топоров!
Дикая  толкотня,  топот  и  крики   стихают,  наступает  тишина,  в  которой
приближаются мерные  шаги и раздается дружеский стук в  дверь: "Мы гренадеры
Центрального округа,  бывшие  французские  гвардейцы. Откройте  нам, господа
лейб-гвардейцы, мы не забыли, как вы  спасли нас при Фонтенуа!"27
Дверь открывается, капитан Гондран и гренадеры Центрального округа входят  и
попадают в объятия своих боевых товарищей, которые возвращены к жизни.
     Непостижимы эти сыны Адама! Ведь гренадеры Центрального округа покинули
дома  для  того,  чтобы  "наказать"  этих  самых лейб-гвардейцев,  а  теперь
бросились  спасать  их  от  наказания.  Память об общих опасностях,  о былой
взаимопомощи смягчила грубые сердца, грудь прижимается к груди в объятиях, а
не в  смертельной схватке. На  мгновение в  дверях своих покоев показывается
король: "Пощадите  моих  лейб-гвардейцев!"  "Будем  братьями!"  - восклицает
капитан Гондран, и они снова выбегают с опущенными  штыками, чтобы  очистить
дворец.
     Теперь является и Лафайет, неожиданно поднятый, но не от сна (он еще не
смыкал глаз),  изливая  потоки  страстного  красноречия  и  быстрых  военных
команд.  Подходят пробужденные по тревоге трубами и барабанами  национальные
гвардейцы.   Смертельная   опасность   миновала;   первая  вспышка   мятежа,
сверкнувшая в небе, погашена и горит теперь хотя и  незатушенная, но уже без
пламени,  как тлеющие угли, и  может угаснуть. Покои короля в  безопасности.
Министры, чиновники и  даже некоторые  верноподданные депутаты Национального
собрания  собираются вокруг  своих Величеств. После рыданий  и растерянности
паника постепенно затихает и  уступает место,  составлению планов и советам,
лучшим или худшим.
     Но представьте себе  на  момент, что  вы смотрите из королевских  окон!
Рокочущее  море  людей  затопило  оба двора и  грозно  волнуется около  всех
входов:  женщины-менады,  рассвирепевшие   мужики,  обезумевшие  от  желания
пограбить,  взбесившиеся  негодяи,  жаждущие  мести!   Чернь  сбросила  свой
намордник   и   теперь   бешено  лает,   как  трехголовый   пес   Эреба.  14
лейб-гвардейцев  ранены, два  убиты и,  как мы  видели, обезглавлены; Журдан
вопрошает:  "Стоило ли идти так далеко всего из-за двух?" Несчастные Деютт и
Вариньи! Печальна их участь. Внезапно сметены  они  в пропасть, как внезапно
сметает людей лавина  на склонах гор, разбуженная не ими, разбуженная далеко
в стороне совсем  другими людьми!  Когда дворцовые часы  били последний раз,
они оба лениво вышагивали взад и вперед, держа ружья на плече и думая только
о том, скоро  ли снова пробьют часы.  Часы пробили,  но они  не услышат  их.
Лежат их обезображенные тела,  их головы воздеты  "на пики  двенадцати футов
длиной"  и проносятся по  улицам Версаля, а  к полудню  достигнут  парижской
заставы  -  страшное  противоречие огромным успокаивающим плакатам,  которые
выставлены здесь!
     Другой  пленный  лейб-гвардеец  кружит вокруг  трупа  Жерома,  испуская
что-то похожее на  боевые  кличи индейца;  рыжебородый человек с засученными
рукавами машет окровавленным топором, и в этот момент  появляются  Гондран и
гренадеры:  "Товарищи, не  хотите  ли  посмотреть,  как  будет  хладнокровно
зарезан  человек?"  "Прочь, мясники!" - отвечают они, и бедный лейб-гвардеец
свободен. Озабоченно бегает Гондран, озабоченно бегают гвардейцы и капитаны,
освобождая коридоры,  разгоняя  отребье  и  грабителей,  очищая весь дворец.
Угроза  жестокой  резни  устранена, тело  Жерома  перенесено  в  Ратушу  для
проведения  следствия,  пламя  мятежа  затухает,  превращаясь  в  умеренное,
безопасное тепло.
     Как  и   всегда  при   общем  взрыве  массовых  страстей,   смешиваются
невероятные вещи самого разного толка: забавное, даже смешное, соседствует с
ужасным.   Вдали  за   волнующимся  морем  людских  голов  можно  разглядеть
оборванцев, гарцующих  на  лошадях, уведенных  из  королевских  конюшен. Это
просто  грабители,  потому  что  к  патриотам всегда  в некоторой  пропорции
примешиваются откровенные воры и негодяи. Гондран отобрал у них их добычу из
дворца,  поэтому они поспешили на  конюшни и забрали лошадей. Но благородные
кони Диомеда*,  судя по  рассказу Вебера, вознегодовали на столь  презренную
ношу и, вскидывая свои царственные крупы, вскоре сбросили почти всю ее среди
взрывов хохота;  потом они были  пойманы.  Конные гвардейцы  позаботились об
остальных.
     И  все  еще  сохраняются  трогательные  последние  проявления  этикета,
который  до   конца  погибнет   не  здесь,  в   этом  сокрушительном  набеге
киммерийцев**;  подобно  тому  как  домашний  сверчок мог  бы стрекотать при
трубных звуках  в день Страшного суда, так какой-то церемониймейстер  (может
быть, де Брезе) провозглашает, когда Лафайет в эти ужасные минуты  пробегает
мимо  него  во  внутренние  покои  короля: "Монсеньер, король  разрешает вам
войти", поскольку возможности остановить его нет!28
     * В греческой мифологии Диомед,  царь Фракии,  кормил своих коней
мясом чужеземцев.
     **  Племена Северного Причерноморья, которые в  VIII-VII вв.  до  н. э.
разорили Малую Азию.

        "Глава одиннадцатая. ИЗ ВЕРСАЛЯ"

     Парижская Национальная  гвардия  тем  временем, полностью  вооруженная,
очистила дворец и заняла прилегающее к нему пространство, вытеснив патриотов
по большей части в Большой двор и даже в наружный двор.
     Лейб-гвардейцы,  как  можно  заметить,  теперь  действительно   "надели
национальные кокарды": они  выглядывают в окна и выходят на балконы с высоко
поднятыми в  руках шляпами, и  на  каждой шляпе  видна огромная  трехцветная
кокарда, они срывают свои перевязи в знак того, что сдаются,  и кричат:  "Да
здравствует  нация!", на  что  доблестное сердце не  может не ответить:  "Да
здравствует  король!  Да  здравствует  лейб-гвардия!"  Его  Величество   сам
показался на балконе вместе с Лафайетом и появляется вновь.  Из всех  глоток
вырывается  приветствие:  "Да  здравствует  король!", но  из  какой-то одной
глотки вырывается: "Короля в Париж!"
     По требованию народа  появляется и Ее Величество, хотя это  сопряжено с
опасностью; она выходит  на балкон вместе со  своими маленькими мальчиком  и
девочкой. "Не надо детей!" - кричат голоса. Она мягко отодвигает детей назад
и стоит одна,  спокойно сложив  руки  на  груди.  "Если я должна умереть,  -
сказала она, -  я  готова  умереть". Такое спокойствие и мужество производят
впечатление.   Лафайет   с  присущей   ему   находчивостью  и   высокопарной
рыцарственностью берет  прекрасную руку  королевы  и, почтительно  преклонив
колено, целует ее. Тогда народ кричит: "Да здравствует королева!"
     Тем не  менее бедный  Вебер  "видел" (или ему показалось, что он видел,
потому что едва  ли треть наблюдений бедного Вебера в  эти истерические  дни
может выдержать  проверку),  "как один  из негодяев  навел свое ружье  на Ее
Величество"  с  намерением  или без оного  выстрелить,  но  другой  из  этих
негодяев "сердито выбил ружье из  его рук". . Таким вот образом  все, в  том
числе  и королева,  и даже капитан лейб-гвардейцев, стали частью нации!  Сам
капитан  лейб-гвардейцев  спускается  вместе  с  Лафайетом,  на шляпе  этого
кающегося  грешника  красуется  огромная  трехцветная  кокарда,  размером  с
суповую  тарелку  или подсолнух, ее  видно даже  в наружном  дворе.  Громким
голосом он  произносит  присягу нации, приподняв  шляпу; при виде  этого все
войско с криками  поднимает  шляпы  на штыках.  Сладостно примирение сердцам
людей. Лафайет принял присягу у фландрцев, он принимает присягу у оставшихся
лейб-гвардейцев в Мраморном дворе,  народ сжимает их  в объятиях: "О братья,
зачем вы принудили нас убивать?  Смотрите, вам рады, как вернувшимся блудным
сынам!"   Бедные   лейб-гвардейцы,   теперь   национальные   и  трехцветные,
обмениваются  киверами,  обмениваются  оружием;  должны  установиться мир  и
братство. И снова раздается: "Да  здравствует король!",  а  также  "Короля в
Париж!" - и уже не из одной глотки, но из всех сразу.
     Да,  "короля в Париж", а как иначе? Сколько бы  ни совещались министры,
сколько  бы ни качали головами национальные депутаты, но другого выхода нет.
Вы принудили его переехать добровольно.  "В час  дня!" -  уверяет Лафайет во
всеуслышание, и всеобщий мятеж с  безмерным ликованием  и выстрелами из всех
ружей, чистых и ржавых, больших и маленьких, какие только есть, отвечает  на
его уверения. Что за залп! Он был слышен за несколько лиг, как раскаты грома
в день Страшного суда; залп этот катится вдаль, в тишину  столетий. И с  тех
пор Версальский дворец стоит опустелый, погруженный в тишину, заросли травой
его широкие дворы, слышащие только стук мотыги садовника. Проходят времена и
поколения, смешиваясь в этом Гольфстриме; и у  зданий, как  и у зодчих, своя
судьба*.
     * Парафраз латинского изречения:  Habent sua fata libelli  (Книги имеют
свою судьбу). Теренциан Мавр. О буквах, слогах и размерах, 1286.

     Так до  часу  дня  будут заняты все три группы: Национальное  собрание,
национальное  отребье,  национальные  роялисты.  Отребье   ликует,   женщины
наряжаются  в трехцветное  тряпье. Более  того,  с материнской заботой Париж
выслал  своим  мстителям достаточное количество "повозок с хлебом",  которые
были  встречены с  радостными криками  и поглощены  с благодарностью. В свою
очередь мстители рыщут в поисках хлебных запасов, нагружают 50 повозок,  так
что национальный король, вероятный провозвестник всяческих благ, на этот раз
становится явным подателем изобилия.
     Так  санкюлоты сделали  короля своим  пленником, отвергнув  его  слово.
Монархия  пала,  и не сколько-нибудь  почетно, но  позорно,  в повторявшихся
вспышках  борьбы,  но  борьбы неразумной,  растрачивавшей силы в припадках и
пароксизмах,  и  каждый  новый пароксизм оказывался  еще  более жалким,  чем
прежний. Так  залп  картечи  Брольи,  который мог бы  дать кое-что, заглох в
пьяном  угаре пиршества в Опере и пении  "О  Ричард,  о мой король!". Так же
заглохнет, как мы  увидим дальше, и заговор  Фавра, который разрешится  тем,
что  повесят одного дворянина. Несчастная монархия! Но  что, кроме жестокого
поражения,  может ждать  того человека, который желает и  в  то  же время не
желает? Очевидно, что король либо имеет права, которые он должен  отстаивать
перед Богом и людьми до самой смерти,  либо он не имеет  прав. Очевидно, что
тут может быть  только одно из двух, и если бы он только знал, что именно! -
Да  сжалятся над  ним небеса! Был бы Людовик мудр, он в этот же день отрекся
бы  от  престола.  Разве  не  странно,  что так мало королей  отрекается  от
престола, и ни разу ни один, насколько известно,  не совершил  самоубийства?
Один только Фридрих I  Прусский попытался было сделать это, но  веревка была
вовремя перерезана*.
     * С тех  пор в развязных  газетных  статьях,  например в  "Эдинбургском
обозрении",   передаются   клеветнические   сплетни,   касающиеся   Фридриха
Вильгельма и  его привычек, для многих  загадочных и странных.  В них нет ни
грана правды. - Авторское примечание 1868 г.

     Что  касается  Национального  собрания,  которое  выносит  этим   утром
резолюцию,  что оно  "неотделимо  от Его Величества"  и  последует за  ним в
Париж, то нельзя не заметить одно: крайний недостаток физического здоровья у
его  членов. После 14 июля  среди  почтенных  членов  Собрания  обнаружилась
предрасположенность  к какому-то  заболеванию,  столько депутатов  запросили
паспорта по  причине расстроенного здоровья. Но  теперь,  в  последние  дни,
началась  настоящая  эпидемия: председателю Мунье, Лалли-Толандалю, Клермону
Тоннеру  и  всем  конституционным роялистам  обеих  палат срочно  необходима
перемена климата, так же как  уже сменившим климат  роялистам, не причастным
ни к одной из палат.
     На самом  деле это вторая  эмиграция, наиболее  распространенная  среди
депутатов  от общин,  дворянства и  духовенства,  так что  "в одну Швейцарию
уезжает шестьдесят тысяч".  Они  вернутся  в  день сведения  счетов! Да, они
вернутся и  встретят  горячий  прием.  Но  эмиграция  за  эмиграцией  -  это
особенность  Франции.  Одна  эмиграция  следует  за  другой,  основанная  на
разумном  страхе,  неразумной   надежде,  а   часто  на   детском   капризе.
Высокопоставленные   беглецы   подали  первый  пример,  теперь  бегут  менее
высокопоставленные,   затем   побежит   мелкая   сошка,  а  дальше  и  вовсе
ничтожества. Разве не  становится Национальному собранию значительно удобнее
готовить  конституцию  теперь,  когда  англоманы  обеих  палат  находятся  в
безопасности на дальних, зарубежных берегах? Аббат Мори схвачен  и отправлен
обратно: вместе  с  красноречивым капитаном  Казалесом и несколькими другими
он, твердый, как задубевшая кожа, продержится еще целый год.
     Но  тем  временем  возникает  вопрос: действительно  ли видели  Филиппа
Орлеанского  в этот день "в Булонском лесу в сером сюртуке", ожидающего  под
увядшей мокрой листвой, чем кончится  дело? Увы,  в воображении Вебера и ему
подобных был его призрак. Судейские из Шатле производят широкое следствие по
этому  делу, опросив  170  свидетелей, и депутат Шарбу  публикует отчет,  но
далее ничего не раскрывается29. Чем же тогда были вызваны эти два
беспрецедентных октябрьских  дня?  Ведь очевидно,  что  такое  драматическое
представление  не  может  произойти  без  драматурга и режиссера. Деревянный
Панч* не выскакивает со  своими домашними горестями  на свет божий, пока его
не дернут  за веревочку, что же говорить о людской толпе? Так не были ли это
герцог   Орлеанский   и  Лакло,  маркиз  Сийери,  Мирабо  и  сыны  смятения,
надеявшиеся отправить короля в Мец и подобрать  добычу? Или же не был ли это
Oeil  de  Boeuf,  полковник  лейб-гвардейцев  де  Гиш,  министр   Сен-При  и
высокопоставленные  роялисты-беглецы, также  надеявшиеся вывезти его в Мец и
готовые использовать  для  этого меч  гражданской  войны?  Праведный  маркиз
Тулонжон, историк и депутат, чувствует себя обязанным признать, что это были
и те и другие30.
     *   Персонаж  английского  народного  театра  кукол,  близок   русскому
Петрушке.

     Увы, друзья  мои, доверчивая  недоверчивость  -  странная вещь.  Но что
поделаешь, если вся  нация охвачена подозрительностью и  видит драматическое
чудо  в простом факте выделения желудочных  соков?  Такая  нация  становится
просто-напросто страдалицей  целого  ряда  болезней,  вызванных ипохондрией;
желчная и деградирующая, она  неизбежно идет  к кризису.  А не лучше ли было
бы,  если  бы  сама  подозрительность  была  заподозрена,  подобно тому  как
Монтень* боялся одного только страха.
     * Монтень Мишель (1533-1592) - французский философ-гуманист.

     Ныне,  однако, час пробил.  Его  Величество занял место в  своей карете
вместе  с королевой, сестрой Елизаветой  и  двумя королевскими детьми. И еще
целый час бесконечный кортеж не может собраться и тронуться  в путь.  Погода
серая и сырая, умы смятены, шум не смолкает.
     Наш мир  видел немало торжественных шествий: римские  триумфы и овации,
празднества  кабиров  под звон кимвалов, смены королей, ирландские похороны,
осталось увидеть  шествие французской монархии  к своему смертному одру. Оно
растянулось на мили в  длину, а в  ширину теряется в  тумане, потому что вся
округа  толпится,  чтобы  увидеть  его;  медленное,  стоячее  местами,   как
безбрежное  озеро, оно производит шум, подобный Ниагаре, подобно Вавилону  и
Бедламу; слышится плеск воды и топот ног, крики "ура", рев толпы и  ружейные
выстрелы  -  точнейшая картина хаоса