работает,  подобно вулкану в  жаркой вулканической стране.
Учрежденные Конвентом комитеты  безопасности, спасения  заняты день и  ночь.
Комиссары Конвента быстро мчатся по всем дорогам, неся оливковую ветвь и меч
или теперь,  быть может, один только меч.  Шометт и муниципалитеты ежедневно
являются в Тюильри с требованием конституции. Вот  уже несколько недель, как
Шометт решил  в Ратуше, что депутация должна ходить  каждый день и требовать
конституцию, пока она не  будет  получена11; посредством ее могла
бы  соединиться  и  примириться  предающаяся самоубийству  Франция  -  вещь,
несомненно весьма желательная.
     Так вот  какие плоды  пожали антианархические  жирондисты,  подняв  эту
войну  в  Кальвадосе? Только эти,  можно сказать, и  никаких других.  Ведь в
самом деле, прежде  чем пала голова Шарлотты  или Шалье, Кальвадосская война
рассеялась как сон в  мгновение ока. С  72 департаментами  да своей  стороне
можно  было бы  надеяться  на лучшее.  Но  оказывается,  что  эти  почтенные
департаменты хотя и охотно подают голоса,  но не желают сражаться. Обладание
всегда  дает по закону девять шансов  из  десяти,  а в юридических процессах
этого рода даже девяносто девять. Люди делают то, что они привыкли делать, и
обладают  неизмеримой нерешительностью и инертностью:  они  повинуются тому,
кто обладает  атрибутами, требующими повиновения. Посмотрите, что означает в
современном  обществе  один этот факт:  метрополия  заодно с нашими врагами;
метрополия, мать-город, справедливо названная  так; все остальные только  ее
дети, ее питомцы. Ведь это не  кожаный  дилижанс с почтовым  мешком и ящиком
для багажа под козлами медленно выезжает  из нее, это громадный пульс жизни;
метрополия -  сердце  всего. Отрежьте один этот кожаный  дилижанс, как много
будет отрезано!  Генерал Вимпфен, смотрящий  на дело  практически,  не может
найти  другого  выхода, кроме возврата  к роялизму; нужно войти в сношения с
Питтом! Он  делает  туманные  намеки  в этом  роде,  от  которых  жирондисты
содрогаются. Он поступает, как его помощник по командованию, некий ci-devant
граф Пюизэ, совершенно неизвестный Луве и сильно им подозреваемый.
     Мало  войн  начиналось  когда-либо  так  неудовлетворительно,  как  эта
Кальвадосская война. Кто  интересуется подобными вещами, тот может  прочесть
подробности о ней в мемуарах того же самого ci-devant Пюизэ, человека, много
испытавшего  и  к  тому  же  роялиста;  мы  узнаем  из  этих  мемуаров,  что
жирондистские  национальные войска,  выступившие  под  гром духовой  музыки,
вошли около старинного замка Брекур в лесистую местность близ Вернова, чтобы
встретить национальные войска Горы, идущие из Парижа;  что 15 июля пополудни
они встретились,  обоюдно закричали,  после чего  обе  стороны  обратились в
бегство без потерь; что Пюизэ после этого - так как национальные войска Горы
бежали первые и  мы сочли себя  победителями  -  был поднят со  своей теплой
постели  в замке Брекур и  принужден скакать без  сапог;  наши  национальные
войска, стоявшие в ночном карауле,  неожиданно  бросились спасаться кто куда
мог;  одним  словом,  Кальвадосская война потухла в  самом  начале, и теперь
осталось  решить  только  один  вопрос:  куда  бежать   и   в   какой   щели
укрыться?12
     Национальные волонтеры разбегаются по  домам быстрее,  чем  пришли.  72
почтенных  департамента, говорит  Мейан,  "все  поворачивают  к  нам  тыл  и
покидают нас в двадцать четыре часа". Несчастные те, которые, как, например,
в Лионе, зашли слишком далеко,  чтобы возвращаться! "Однажды утром" мы нашли
на нашем доме управления прибитый декрет Конвента, который объявляет нас вне
закона. Он прибит нашими канскими должностными  лицами -  ясный намек, что и
мы должны исчезнуть. Но куда?  Горса имеет друзей в Ренне, его спрячут там -
к  несчастью,  он не хочет сидеть спрятанным.  Гюаде, Ланжюине находятся  на
перепутье и  направляются в Бордо.  "В  Бордо!" - кричит  общий голос, голос
доблестней отчаяния. Кое-какие знамена почтенного жирондизма еще развеваются
там, или мы думаем, что развеваются.
     Итак,  туда;  каждый  как  умеет!   Одиннадцать  из   этих  злополучных
депутатов, к  которым можно причислить  как двенадцатого литератора  Риуффа,
делают  оригинальную  вещь:  надевают  мундир  национальных   волонтеров   и
отступают  к югу  с  батальоном бретонцев  в качестве  простых солдат  этого
корпуса. Эти храбрые бретонцы стояли за нас вернее, чем все другие, однако в
конце  первого  или  второго  дня  они   также   становятся  нерешительными,
разделяются;  мы должны оставить  их и с  какой-нибудь  полудюжиной солдат в
качестве  конвоя или  проводников отступать сами по себе, одиноко шествующим
отрядом через обширные области Запада13.

        "Глава третья. ОТСТУПЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТИ"

     Это отступление одиннадцати - одно из самых замечательных, какие только
представляет  история:  горстка  покинутых  законодателей,  отступающих  без
отдыха  с  ружьями на плечах и  туго набитыми патронташами  среди золотистых
покровов осени!  Сотни миль  отделяют их  от Бордо; население становится все
враждебнее, подозревая правду; брожение и темные слухи идут со всех сторон и
постоянно  растут. Луве сохранил дорожный дневник этого отступления  - цель,
стоящая всего того, что он когда-либо написал.
     О доблестный Петион со своей  рано поседевшей головой,  о  мужественный
молодой Барбару,  неужели  дошло до этого!  Утомительные дороги,  изношенные
башмаки,  пустой  кошелек,  вокруг  опасности,  как  на море!  Революционные
комитеты находятся в каждом городском округе якобинского характера; все наши
друзья запуганы; наше  дело проиграло. В  местечке  Монконтур  по несчастной
случайности базарный день; зевакам подозрительно такое  прохождение  одиноко
шествующего отряда; нам необходимы энергия, быстрота и удача, чтобы добиться
позволения пройти. Торопитесь, усталые странники! Страна подымается; молва о
двенадцати  путниках,  одиноко  пробирающихся  столь  таинственным  образом,
следует  за   вами  по   пятам;   широкая  волна  назойливо   любопытного  и
преследующего говора растет, пока весь Запад не приходит  в движение. "Кюсси
мучает подагра; Бюзо слишком толст  для ходьбы"; Риуфф с  потертыми в кровь,
покрытыми пузырями ногами  может  ходить только на носках; Барбару  растянул
лодыжку и хромает, но все  еще весел, полон надежд и мужества. Ветреный Луве
робко озирается, но в сердце его нет робости. Невозмутимость добродетельного
Петиона  "была  всего лишь раз  омрачена"14.  Они спят  в скирдах
соломы, в лесных чащах; самый жесткий соломенный матрац, брошенный на полу у
тайного друга, уже  роскошь.  Они захвачены  среди ночи якобинскими мэрами с
барабанным  боем,  но  выпутываются   благодаря  своему  решительному  виду,
бряцанию мушкетов и находчивости.
     Пытаться дойти до  Бордо  через  объятую  пламенем  восстания Вандею  и
оставшиеся  длинные  географические пространства  было бы  безумием; хорошо,
если бы можно  было достичь Кемпе  на морском берегу и сесть там на корабль.
Скорее,  скорее!  Под конец пути решено было идти всю ночь,  так велико было
возбуждение в стране. Они так и поступают; под покровом мирной ночи с трудом
продвигаются  вперед, и,  однако, что же  это, молва  опередила их. В жалкой
деревушке  Карэ  (да   будет  она  долго  памятна  путешественникам   своими
соломенными  лачугами  и  бездонными  торфяными болотами)  они с  удивлением
замечают еще мерцание огней: граждане бодрствуют с горящими ночниками в этом
уголке  планеты;  когда они  быстро проходят по  единственной жалкой  улице,
слышится   голос,    говорящий:   "Вот    они   идут!"    (Les   voila   qui
passent!)15  Скорее, вы, двенадцать, осужденные,  хромые; бегите,
прежде  чем они  успеют  вооружиться; достигайте  лесов  Кемпе до рассвета и
лежите там притаившись.
     Осужденные двенадцать  так и поступают,  хотя с  трудом, заблудившись в
незнакомой местности и  преодолевая ночные  опасности.  В Кемпе  есть друзья
жирондистов, которые, вероятно, укроют бездомных,  пока бордоский корабль не
поднимет  якоря.  Измученные  дорогой,  с  усталым  сердцем,  в  мучительной
нерешимости,  пока  будут  уведомлены  кемпские  друзья,  они   лежат   там,
притаившись  под  густым  мокрым кустарником, подозревая каждое человеческое
лицо.   Пожалейте   этих   отважных   несчастных   людей!  Несчастнейшие  из
законодателей! Думали ли вы двадцать или сорок месяцев  назад, когда, уложив
свой багаж,  сели в  кожаную  повозку, чтобы  сделаться  римскими сенаторами
возрожденной Франции и  пожать бессмертные  лавры,  думали  ли  вы, что ваше
путешествие приведет вас сюда? Кемпские самаритяне находят их, притаившихся,
поднимают, чтобы  помочь и ободрить, и  прячут в  надежных местах. Оттуда им
помогут  ускользнуть  постепенно,  или  же они  могут сидеть там  спокойно и
писать свои мемуары. пока не распустит паруса бордоский корабль.
     Итак,  в  Кальвадосе все усмирено; Ромм выпущен из тюрьмы  и обдумывает
свой календарь; зачинщики заключены в его  комнату. В Кане семья Корде молча
плачет; дом Бюзо представляет  кучу праха и развалин, и среди обломков стоит
столб  с  надписью:   "Здесь  жил   изменник   Бюзо,   злоумышлявший  против
Республики". Бюзо и другие скрывшиеся депутаты объявлены, как мы видели, вне
закона,  они  могут быть лишены  жизни там,  где  будут найдены.  Хуже всего
приходится бедным арестованным парижским депутатам.  "Домашний арест" грозит
превратиться  в "заключение в  Люксембургской тюрьме", а где  кончится? Кто,
например, этот бледный  худой человек, едущий по направлению  к  Швейцарии в
качестве  нешательского   негоцианта   и   арестованный  в  городе  "Мулене?
Революционному  комитету  он   кажется  подозрительным.  Для  революционного
комитета очевидно: он - депутат Бриссо! Назад! Под арест, бедный Бриссо, или
в строгое  заключение, куда суждено последовать и другим. Рабо соорудил себе
фальшивую внутреннюю стену в доме друга, живет в непроглядной темноте, между
двух стен. Этот арест кончится в тюрьме и в Революционном трибунале.
     Не  должны мы  забывать и Дюперре, и, печати, наложенной на его  бумаги
из-за Шарлотты. Там есть одна бумага, способная причинить много  бедствий, -
это  тайный  торжественный протест против  suprema  dies 2 июня;  наш бедный
Дюперре  составил  этот  тайный  протест  в  ту  же неделю со  всею ясностью
выражений,  выжидая время,  когда  можно  будет  опубликовать его;  под этим
тайным протестом стоит ясно написанная подпись  его и подписи немалого числа
других жирондистских депутатов. Что, если печати будут сняты, когда Гора еще
господствует? Все протестующие, Мерсье, Байель,  по слухам, еще 73 депутата,
все, что еще осталось  от почтенного жирондизма в Конвенте, должны трепетать
при этой мысли!.. Вот плоды начатой междоусобной войны.
     Мы находим  также, что в эти последние июльские дни окончена знаменитая
осада  Майнца; гарнизон должен  выйти  с военными почестями и  не  сражаться
против коалиции в течение года. Любители живописи и Гете стояли на Майнцском
шоссе  и  смотрели  с должным интересом  на  процессию, выходившую  со  всей
подобающей торжественностью.
     "Первым  вышел сопровождаемый прусской кавалерией французский гарнизон.
Трудно   представить  себе   более  странное  зрелище:  колонна  марсельцев,
исхудавших, загорелых, пестрых, в заплатанных одеждах,  вышла быстрым шагом,
словно  король  Эдвин открыл гору и выпустил из  нее  свое  войско карликов.
Затем следовали регулярные войска: серьезные, сумрачные, хотя не унылые и не
пристыженные.  Но самым замечательным явлением, поразившим всех, были конные
егеря. Они  приблизились в полном  молчании к  тому месту, где мы  стояли, и
тогда их оркестр заиграл "Марсельезу". Это революционное Те Deum заключает в
себе  что-то грустное и  пророческое даже при быстром темпе, но  теперь  его
играли медленно,  в унисон с тихим аллюром егерей. Было что-то трогательное,
жуткое и очень серьезное в зрелище этих всадников, высоких, исхудавших людей
пожилого возраста,  с выражением  лиц,  соответствующим  музыке,  когда  они
мерным  шагом  двигались  вперед. Каждого  из  них  можно  было  сравнить  с
Дон-Кихотом; в массе они выглядели в высшей степени благородно.
     Затем выходит  отряд, привлекающий особое внимание, - это комиссары или
представители.  Мерлей де Тионвиль в гусарском  мундире, диковатый на вид, с
бородой, по левую руку от него другое лицо  в подобном  же костюме; при виде
последнего   толпа  яростно  выкрикивает  имя   одного  горожанина  -  члена
Якобинского клуба; она  дрогнула, чтобы схватить его. Мерлей,  потянув узду,
напоминает  о  его  достоинстве  как  французского  представителя,  о мести,
которая последовала бы за всякое нанесенное ему оскорбление, и советует всем
успокоиться,  потому что  его видят  здесь не  в последний раз". Так  выехал
Мерлей, угрожающий  в самом поражении.  Но что  остановит теперь эту  лавину
пруссаков,  направляющуюся   через  открытый  северо-восток?  Счастье,  если
укрепленные линии Вейсембурга и непроходимые Вогезы ограничат ее французским
Эльзасом, удержат от наводнения самого сердца страны!
     В эти же самые дни окончена и осада Валансьена, павшего под раскаленным
градом Йорка! Конде  пал уже  несколько недель  назад. Киммерийская коалиция
продвигается вперед.  Достойно при этом внимания,  что во всех этих  занятых
неприятелем французских городах развевается  знамя не с королевскими лилиями
во имя нового претендента Людовика,  а  с  австрийским орлом, словно Австрия
предполагает  удержать  их  все  за  собой.  Не  может  ли  генерал  Кюстин,
находящийся еще  в Париже,  дать какие-нибудь объяснения  по  поводу падения
этих укрепленных городов? Мать патриотизма громко ревет с трибуны и галерей,
что  он  должен  сделать  это,  однако  желчно  замечает,  что  "господа  из
Пале-Руаяля" кричат "многие лета" этому генералу.
     Мать  патриотизма, избавленная  теперь  последовательными  чистками  от
всякой  тени  жирондизма,  приобрела  большой авторитет:  можно  назвать  ее
щитоносцем,  или  питомником,  или  даже   предводителем  самого  очищенного
Национального Конвента. Якобинские дебаты публикуются в  "Moniteur", подобно
парламентским.

        "Глава четвертая. О ПРИРОДА!"

     Но  заглянем  пристальнее в  город  Париж: что  замечает там История 10
августа  первого года Свободы,  "по старому стилю 1793  года"?  Хвала  Небу,
новый праздник Пик!
     "Ежедневная  депутация" Шометта добилась  своего: конституции. Это была
одна  из  наиболее быстро  составленных конституций,  написанная,  как  иные
говорят,  в  неделю Эро де Сешелем и другими;  вероятно, это была достаточно
искусная, годная  к  применению  конституция;  впрочем,  на этот  счет мы не
считаем  себя призванными составить основательное суждение. Искусна была или
нет эта конституция, но 44 тысячи французских общин подавляющим большинством
поспешили  принять ее, обрадованные хоть  какой-нибудь конституцией. В Париж
прибыли делегаты  от  департаментов из почтенных республиканцев с поручением
торжественно  изъявить  согласие  на  принятие  ее,  и  теперь все,  что еще
остается, - это публично провозгласить последнюю конституцию и присягнуть ей
на празднике  Пик? Департаментские  депутаты приехали несколько времени тому
назад,   и   Шометт   очень   беспокоится    за   них,    как   бы   господа
спекулянты-жирондисты или, не приведи господи, Filles de joie жирондистского
нрава  не  повредили  их  морали17.  Этот  день,  10  августа,  -
бессмертная годовщина,  почти более великая, чем июльская  годовщина  взятия
Бастилии.
     Художник  Давид не ленился. Благодаря ему и французскому гению  в  этот
день выступает  на  свет  беспримерная  сценичная фантасмагория,  о  которой
История, занятая реальными фантасмагориями, говорит очень немного.
     Одну  вещь  История  может  отметить  с  удовольствием:  на  развалинах
Бастилии  сооружена статуя Природы, колоссальная, изливающая  воду из  своих
грудей.  Это  не  сон,  а реальность,  осязаемая,  очевидная.  И  стоит она,
изливаясь, великая Природа, в серых предрассветных сумерках; но лишь  только
восходящее  солнце  окрасит   пурпуром   восток,   как   начинают  приходить
бесчисленные  толпы,   стройные  и   нестройные.   Приходят  департаментские
делегаты, приходят Мать  патриотизма  и  ее  Дочери,  приходит  Национальный
Конвент, предводительствуемый красивым Эро де Сешелем; нежная духовая музыка
льется звуками ожидания.  И вот, как только великое светило рассыпало первую
горсть огней, позолотив  холмы  и  верхушки труб,  Эро де  Сешель  уже у ног
великой Природы  (она просто из гипса); он поднимает в  железной чаше  воду,
струящуюся из священной груди, пьет ее с  красноречивой  языческой молитвой,
начинающейся словами: "О природа!",  и все департаментские депутаты  пьют за
ним  вслед,  каждый  с  наиболее   подходящим   к  случаю  восклицанием  или
пророческим изречением, какие  кому  приходят на ум; все это  среди вздохов,
переходящих в бурю  духовой  музыки; гром  артиллерии и рев людских глоток -
таким образом завершается первый акт этого торжества.
     Затем следует процессия вдоль бульваров:  депутаты и  должностные лица,
связанные  вместе  одной  длинной  трехцветной  лентой,  далее  идут  "члены
парижских секций Народа", идут  в беспорядке, с пиками, молотами, с орудиями
и эмблемами своих цехов, среди которых мы замечаем плуг и древних Филемона и
Бавкиду,  сидящих   на  плуге   и   везомых  своими   детьми.  Нестройные  и
гармонические звуки множества голосов наполняют воздух.  Многие направляются
через  Триумфальные арки,  и у  подножия первой  мы  замечаем - кого  бы, ты
думал? - героинь восстания женщин,  энергичных дам  Рынка; они расположились
здесь  (Теруань  отсутствует; опасаются, что она  слишком больна, чтобы быть
здесь) с  дубовыми  ветками, трехцветными  украшениями, плотно  усевшись  на
своих  пушках.  Красавец Эро  де  Сешель,  остановившись  полюбоваться  ими,
обращается к ним с льстивой, красноречивой речью, после которой они встают и
присоединяются к шествию.
     А  теперь посмотрите: на площади  Революции  кому посвящена  эта другая
величественная  статуя,  закутанная  в  холст,  который  быстро  поднимается
посредством блока и веревки? Статуя Свободы! Она тоже из гипса, но полагают,
что будет из металла; стоит она на том месте, где некогда красовалась статуя
деспота Людовика  XV.  "Три тысячи птиц" выпущены  на волю,  в Божий  мир, с
бирками   на  шее:  "Мы   свободны";  подражайте  нам.  Жертвоприношения  из
королевской  мишуры  и  ci-devant, какую  еще  могли найти,  уже  совершены;
красавец Эро произносит пышную речь; возносятся языческие молитвы.
     И затем вперед, за  реку, где  находится новое огромное изваяние, целая
гора гипса: Народ-Геркулес с  поднятой всепобеждающей палицей; "многоголовый
дракон  жирондистского  федерализма,  поднимающийся  из  зловонного  болота"
требует нового потока красноречия от Эро де Сешеля. Уж не говорим о Марсовом
поле, о находящемся там Алтаре  Отечества с урной, содержащей прах  погибших
защитников равенства  перед  законом, о стольких излияниях, жестах  и речах,
что  губы  Эро де Сешеля, вероятно,  побелели и  язык  его  стал прилипать к
гортани18.
     Около шести часов усталый председатель и парижские патриоты садятся  за
общественную трапезу, какая  найдется, и  бокалами пенящегося вина открывают
новую  и новейшую  эру.  В самом деле, разве  не готов уже  новый  календарь
Ромма?  На  всех  выступах  домов  мелькают  маленькие   трехцветные  флаги;
флагштоком служит пика с шапкой  Свободы.  На  стенах всех домов, так как ни
один  неподозреваемый  патриот  не  захочет  отстать  от  других,  виднеются
напечатанные  слова:  "Республика, единая и  неделимая, Свобода,  Равенство,
Братство или Смерть".
     Что касается нового календаря, то можно сказать,  что здесь, больше чем
где  бы то  ни