и немногие
сопровождающие его сбились с дороги и скачут несколько  часов по направлению
к Вердену, потом еще несколько часов по изрезанной заборами местности, через
разбуженные  деревни,  к Варенну.  Злополучный корнет Реми; еще  злополучнее
полковник  Дама,  с которым в отчаянии едут всего двое  верных солдат! Никто
больше из этого клермонского  эскорта не поехал;  из  других же  эскортов, в
других  деревнях,  не  поехало даже и столько; лошади, напуганные набатом  и
огнями  деревень,  становятся  на  дыбы и  выделывают  курбеты,  отказываясь
скакать.
     А Друэ с клерком Гийомом едут,  и народ бежит. Гогела  и герцог Шуазель
пробираются  через  болота,  скачут  вдоль обрывов,  по  камням  в  дремучих
клермонских лесах, где  по дорогам,  где без дорог, с  проводниками;  гусары
попадают в расставленные западни и лежат "по  три четверти часа в обмороке",
а  остальные   отказываются  ехать   без  них.  Что  за  ночная  скачка   от
Пон-де-Соммевиля! Какие тридцать часов с тех пор, как Шуазель покинул Париж,
везя с собой в  коляске Леонарда, лакея королевы!  Мрачная  забота сидит  за
спиной  всадника.  Так  скачут  они вспугивая  сову с ее  ветвистого гнезда;
топчут благоуханные лесные травы, осыпая головки с луговых цветов и устрашая
ухо ночи. Но чу! должно  быть,  около полуночи, так как даже звезды погасли.
Доносится  звон набата Не из Варенна  ли?  Гусарский  офицер прислушивается,
натянув  поводья.  "Несомненно  пожар!"  И  он  мчится  еще  быстрее,  чтобы
удостовериться.
     Да, благородные друзья, напрягающие свои последние силы, это особый род
огня: его  трудно погасить. Берлина баронессы Корф, изрядно  опередившая всю
эту скачущую лавину, прибыла  в маленькую,  бедную  деревушку  Варенн  около
одиннадцати  часов вечера, -  прибыла  полная надежды, несмотря  на  хриплый
шепот незнакомца. Разве  мы не  миновали  уже все  города? Обойденный Верден
остался  справа от нас? Мы едем некоторым  образом по  следам самого Буйе, и
эта   самая   темная  из   летних  ночей  благоприятствует  нам.  Итак,   мы
останавливаемся  на  вершине холма у южного  конца деревни, чтобы  дождаться
сменных лошадей,  которых молодой Буйе,  родной сын Буйе,  со своим эскортом
гусар  должен  иметь наготове, так как в этой  деревне  нет почты. Тревожно,
однако, что ни лошадей, ни гусар нет! Ах, ведь полная смена сильных лошадей,
принадлежащих  герцогу Шуазелю, стоит у сена, на  другом  конце  деревни, за
мостом,  а  мы  не  знали  этого.  Конечно, и гусары дожидаются, но  пьют  в
тавернах. Ведь прошло уже шесть часов с назначенного  времени; молодой Буйе,
легкомысленный  юноша,  думая, что  дело на эту ночь отложено, вероятно, лег
спать.  И вот нашим неопытным  желтым  курьерам приходите блуждать,  стуча и
спотыкаясь,  по  спящей  большей частью  деревне: почтальоны не  хотят ни за
какие  деньги ехать  дальше на усталых лошадях, а тем более без отдыха, нет,
ни за что! Камердинер в круглой шляпе может убеждать их сколько хочет.
     Что за несчастье? "Тридцать пять минут", по  часам  короля,  берлина не
движется с места. Круглая шляпа препирается со стоптанными сапогами, усталые
лошади  тянут  пойло из  муки  с  водой;  желтые  курьеры  бродят  ощупью  и
спотыкаются; молодой  Буйе все это время  спит  в  верхней части  деревни, а
прекрасная упряжка Шуазеля стоит у сена. Ничего нельзя поделать, даже обещая
королевскую  награду; лошади  задумчиво  жуют, круглая шляпа  бранится, Буйе
спит. Но слышите? Во  мраке  ночи как будто  приближаются усталой рысью  два
всадника. Они приостанавливаются, не  будучи замечены, при виде темной массы
берлины,  около  которой слышатся  ленивое  жеванье и  перебранка,  а  затем
поспешно  скачут в деревню.  Это Друэ  и  писец  Гийом.  Они  опередили  всю
скачущую лавину, не убитые, хотя некоторые  хвастаются, что гнались за ними.
Миссия  Друэ также сопряжена с опасностью,  но он -  старый  драгун,  и  все
чувства его работают напряженно.
     Деревня Варенн погружена во  тьму и сон;  это крайне  неровная деревня,
похожая  на  опрокинутое  седло,  как и  описывают ее некоторые.  Она  спит,
убаюканная журчанием речки  Эры. Тем не менее несколько  лучей  приветливого
света падают еще из таверны  "Золотая рука" (Bras d'Or) на  отлогую базарную
площадь, оттуда доносятся грубые голоса пастухов  или  крестьян, не успевших
еще допить последней кружки; Бонифаций Леблан, в белом фартуке, прислуживает
им; картина  в  общем веселая. В  эту  таверну "Золотая рука" входит Друэ  с
весело   сверкающими  глазами  и   незаметно  подзывает  к  себе  Бонифация:
"Camarade, es-tu bon Patriote?" (Хороший ли ты  патриот?)  "Si, je suis!"  -
отвечает Бонифаций.  "В таком случае", -  и Друэ горячо шепчет, что  нужно и
что слышит один Бонифаций25.
     И вот Бонифаций Леблан засуетился, как никогда не  суетился  для самого
веселого пьяницы. Посмотрите,  как Друэ и Гийом, проворные старые драгуны, в
минуту  блокируют внизу  мост  "мебельной фурой, которую  находят  здесь"  и
другими кое-как раздобытыми фурами, повозками, бочками, ящиками и устраивают
такое  заграждение, что ни  одному экипажу  не  проехать.  Как  только  мост
загорожен,  становится на  часы  под аркой  ворот в  деревню  Варенн  группа
патриотов, состоящая из Друэ, Гийома, Леблана,  его брата  и одного или двух
других  ревностных патриотов, разбуженных ими. В общем их около  полудюжины,
все с  национальными  мушкетами;  они  стоят тесной  кучкой  у  самых ворот,
дожидаясь, когда подъедет берлина баронессы Корф.
     Она  подъезжает.  "Alte  la!"  (Стой!)  Сверкнули  фонари   из-под  пол
камзолов; сильные руки хватают под уздцы лошадей, и два национальных мушкета
просовываются в  обе  дверцы  кареты: "Mesdames, ваши паспорта!"  Увы,  увы!
Перед путешественниками прокурор общины Сосс, торговец свечами и бакалейщик,
с  официальной бакалейной любезностью, и Друэ со злобной  логикой  и быстрой
сметливостью:  "Почтенные путешественники, будь они  спутники баронессы Корф
или  лица еще более высокого сана, быть может, соблаговолят отдохнуть у г-на
Сосса до рассвета!"
     О Людовик, о злополучная Мария Антуанетта, осужденная проводить жизнь с
такими  людьми!  Флегматичный  Людовик, неужели ты, до самой  глубины своего
существа, не более как ленивая, полуодушевленная флегма? Король, полководец,
державный  франк!  Если твоему сердцу  дано  когда-либо принять какое-нибудь
решение, с  тех пор как оно начало биться под  именем сердца,  то  пусть это
будет теперь или  никогда в  этом мире. "Нахальные ночные бродяги, а если бы
это были особы великого сана? А если бы это был сам король? Разве король  не
имеет права, которое дано всякому нищему, путешествовать беспрепятственно по
своим  собственным дорогам?  Да,  это король, и трепещите, узнав это! Король
высказался в этом незначительном деле; и во Франции или под престолом Божьим
нет власти,  которая  осмелилась  бы  противоречить. Не короля  удастся  вам
остановить под вашими жалкими воротами, а его мертвое тело, и вы ответите за
это перед небом и землей. Ко мне, лейб-гвардейцы! Почтальоны, вперед!" Можно
представить себе бледный испуг обоих мушкетеров Леблан, разинутый рот Друэ и
физиономию прокурора Сосса,  который растаял бы, как  сальная свеча  от жара
печки. Людовик поехал бы дальше, через несколько шагов разбудил  бы молодого
Буйе,  разбудил бы  сменных  лошадей  и гусар,  затем  триумфальный въезд  с
гарцующими  воинственными  эскортами в  Монмеди -  и  весь  ход  французской
истории был бы иным!
     Увы, такой  поступок был  не  в характере этого  бедного  флегматичного
человека. Если б он был на него способен, то французская история не решалась
бы этими вареннскими  воротами. Нет, король выходит; все выходят из экипажа.
Прокурор Сосс предлагает свою руку бакалейщика  королеве и сестре Елизавете;
Его Величество берет  за руки  обоих детей. И  вот они  идут спокойно назад,
через Базарную  площадь,  к  дому  прокурора Сосса,  поднимаются в маленький
мезонин,  где  Его  Величество  тотчас же  требует  "прохладительного".  Да,
требует прохладительного, и ему подают хлеб с сыром  и бутылку бургундского;
он  замечает, что  это  лучшее бургундское, какое  ему когда-либо  случалось
пить!
     Тем  временем  вареннские  нотабли  и  все   мужчины,  чиновники  и  не
чиновники,   поспешно  натягивают  панталоны,   хватаются  за   свои  боевые
принадлежности.  Полуодетые  обыватели  выкатывают  бочки, тащат  на  дороги
срубленные деревья;  гонцы несутся  во  все четыре стороны, начинает звонить
набат, "деревня  иллюминируется". Странно видеть,  как  ловко действуют  эти
маленькие  деревушки,  напуганные ночной  военной  тревогой. Они  похожи  на
внезапно разбуженных  маленьких  гремучих змей,  их колокол гремит и звонит;
глаза их горят,  как  сальные свечи или как  у  рассерженной гремучей  змеи;
деревня готовится жалить. Бывший драгун Друэ - наш  инженер и генералиссимус
- храбр, как  Рюи  Диаз. Теперь или  никогда,  патриоты,  потому что солдаты
идут; избиения австрийцами, избиения аристократами, войны хуже гражданских -
все это зависит от  вас и от этого часа! Национальная гвардия выстраивается,
застегнувшись только наполовину; обыватели, как мы сказали, в одних брюках и
нижних юбках выкатывают бочки,  тащат всякий скарб, валят срубленные деревья
на баррикады; деревня  готовится жалить.  Значит, неистовства  демократии не
ограничиваются Парижем?  Ах  нет, что  бы  ни говорили  придворные;  слишком
очевидно, что  нет. Смерть за короля превратилась  в смерть за самого  себя,
даже против короля, если понадобится.
     Итак, наша  скачущая  и  бегущая лавина и  сутолока достигли  бездны  с
берлиной   Корф   во  главе  и  могут  низвергнуться  в  нее,  обрушиться  в
бесконечность! Нужно ли говорить, какой конский топот раздавался в ближайшие
шесть часов  вдоль  и поперек? Топот,  звон  набата, дикое  смятение во всем
Клермоне распространяются на  три епископства; драгунские и гусарские  полки
скачут по дорогам и полям; национальные гвардейцы  вооружаются и выступают в
ночной мрак; гул набата повсюду передает тревогу. В какие-нибудь сорок минут
Гогела и Шуазель  со своими усталыми гусарами достигают Варенна. Ах, значит,
не  пожар  или  пожар,  который  трудно  погасить!  Они перескакивают  через
баррикады, несмотря на сержанта Национальной гвардии, въезжают в деревню,  и
Шуазель  знакомит  своих  солдат  с  настоящим  положением дел,  на  что  те
отрывисто отвечают на своем гортанном  наречии: "Der Konig, die Konigin!" На
них,  кажется,  можно положиться. В этом  решительном настроении  они  хотят
прежде  всего  осадить дом  прокурора Сосса.  Очень хорошо, если бы  Друэ не
распорядился иначе; в  отчаянии  он заревел: "Канониры, к пушкам!"  Это были
два старых полевых орудия с раковинами, заряженных в лучшем случае паутиной;
тем  не менее грохот  их, когда  канониры с  решительным видом подкатили их,
умерил  воинственный пыл гусар  и  заставил  их построиться  в  почтительном
отдалении.  Остальное  сделают кружки вина,  передаваемые  в их ряд,  ибо  и
германское горло тоже чувствительно. Когда около  часа спустя инженер Гогела
выходит к солдатам, ему отвечают с пьяной икотой: "Vive la Nation!"
     Что тут делать? Гогела,  Шуазель,  теперь и граф Дама, и все вареннские
официальные  лица  находятся при короле, а  король  не может отдать никакого
приказа, ни принять какое-нибудь решение; он сидит, как всегда, словно глина
на гончарном круге,  напоминая, пожалуй, самую нелепую из наиболее  жалких и
достойных  прощения  глиняных  фигур, вращающихся  ныне под  луной. Он хочет
завтра  утром  ехать  дальше и  взять  Национальную  гвардию  с собой,  если
позволит  Сосс! Несчастная  королева! Двое ее детей лежат на убогой постели,
старая  мать Сосса  на коленях со слезами вслух  молит небо благословить их;
царственная Мария Антуанетта неподалеку стоит на коленях перед сыном Сосса и
его  женой среди  ящиков  со свечами и бочонков  с сиропом -  напрасно!  Уже
пришло  три тысячи  национальных гвардейцев; немного погодя их  будет десять
тысяч, набат распространяется, как огонь по сухой степи или еще быстрее.
     Молодой Буйе,  разбуженный  вареннским  набатом, вскочил  на  лошадь  и
помчался к своему отцу. Туда  же едет  в почти  истерическом отчаянии  некий
сьер Обрио, ординарец  Шуазеля; он  переплывает  темную  реку, так  как мост
блокирован, и так пришпоривает лошадь, словно за  ним гонятся по пятам  силы
ада26. Он проскакивает через деревню Дэн и поднимает там тревогу;
в Дэне храбрый капитан Делон  и его эскорт в сотню человек седлают лошадей и
уезжают. Делон также является в Варенн,  оставляет  свою  сотню  снаружи,  у
баррикады,  и предлагает  пробиться  и  освободить короля Людовика, если  он
прикажет;  но,  к  несчастью,  "предстоит  горячая  работа",  поэтому король
Людовик "не дает никаких приказаний"27.
     Итак,  набат  звонит,  драгуны  скачут  и, прискакав, ничего  не  могут
сделать: национальные гвардейцы стекаются, подобно слетающимся воронам: Наша
взорвавшаяся грозовая цепь, падающая лавина или с чем еще можно сравнить эту
систему эскортов, разыгралась не на шутку, теперь она действует уже до Стенэ
и  до  самого  Буйе28.  Храбрый  Буйе,  сын  вихря,  сажает  полк
Руаяль-Аллеман на  коней,  произносит  пламенные слова,  зажигающие  глаза и
сердца, раздает  по  двадцати  пяти  луидоров на  роту. Скачи, прославленный
Руаяль-Аллеман:  не  на Тюильрийскую  атаку  и  Неккер-Орлеанскую  процессию
бюстов - сам  король  в  плену,  и  можно завоевать  весь  мир! Такова ночь,
заслуживающая имени Ночи Шпор.
     В шесть часов произошли два события. Адъютант Лафайета Ромеф, скакавший
во всю  прыть по старой дороге зеленщиков  и  все  ускорявший под конец свой
аллюр, по прибытии в Варенн  нашел там десять тысяч национальных гвардейцев,
яростно,   с  неистовством  панического   страха   требующих,  чтобы  король
немедленно   возвратился   в    Париж,    дабы   предотвратить   бесконечное
кровопролитие. С другой  стороны, "англичанин Том", жокей Шуазеля, спешивший
с  его упряжкой, встретился на  высотах Дана с Буйе. Непоколебимое чело Буйе
мрачно, как грозовая туча; громоподобный топот полка  Руаяль-Аллеман несется
за ними по пятам. Англичанин Том отвечает как умеет  на короткий вопрос, что
творится в  Варенне, в свою  очередь спрашивает, что ему, англичанину  Тому,
делать с лошадьми  Шуазеля  и  куда ехать.  "К черту!"  -  отвечает громовый
голос,  затем  Буйе,  снова пришпорив  коня,  командует королевским  немцам:
"Вскачь!"  - и  с  проклятиями  исчезает29. Это  последние  слова
нашего храброго Буйе. В виду Варенн,  он осаживает коня, созывает офицерский
совет  и  убеждается, что все напрасно. Король Людовик уехал по собственному
согласию под  повсеместный звон набата, под топот десяти тысяч уже прибывших
вооруженных  людей  и,  как  говорят,  еще  шестидесяти  тысяч,  стекающихся
отовсюду.  Храбрый Делон, даже без "приказаний", бросился со своей сотней  в
реку Эру30, переплыл  один рукав ее, но не смог переплыть другого
и  стоял  мокрый, запыхавшийся, с трудом переводя  дух  под градом  насмешек
десяти  тысяч,  в  то  время как  новая  берлина,  громыхая,  направлялась в
тяжелый, неизбежный путь к Парижу. Значит, нет помощи на земле;  нет ее и на
небе; в наш век не бывает чудес!
     В  эту ночь  "маркиз  де Буйе и  еще  двадцать  один  человек  из наших
перебрались за границу; бернардинские монахи в  Орвале, в  Люксембурге, дали
им ужин и ночлег"31. Почти безмолвно едет Буйе с мыслями, которых
нельзя передать речью. Он уезжает на север,  в неизвестность, в киммерийский
мрак: на вест-индские острова,  так как с худосочными, безумными эмигрантами
сын  вихря  не  может действовать  совместно,  потом  он уедет в  Англию  на
безвременную стоическую  смерть; во  Францию он  больше  не вернется.  Слава
храброму,  который в  этом  ли,  в другом  ли  споре  представляет настоящую
сущность,  членораздельно выражающуюся  часть  человеческой  доблести, а  не
хвастливый, бесплотный призрак и болтающую, стрекочущую тень! Буйе - один из
немногих роялистских деятелей, о которых можно сказать это.
     Так  исчезает  и храбрый Буйе из  канвы нашей истории. История и ткань,
слабые,  недостаточные  символы  той  великой  таинственной  ткани  и  живой
материи, которая называется Французской революцией, в то время действительно
ткавшейся  "на  громко  стучащем  станке  времени".  Старые  храбрецы  с  их
стремлениями исчезают из  этой ткани, и  в нее вступают новые - желчные Друэ
со своими стремлениями и цветом, как обыкновенно бывает при таком плетении.

        "Глава восьмая. ВОЗВРАЩЕНИЕ"

     Итак,  наш  великий  роялистский  заговор  бегства  в  Мец  приведен  в
исполнение.  Он  долгое  время  находился  на  заднем плане, как устрашающий
королевский  ультиматум,  и  наконец  выплеснулся  наружу  со  всеми  своими
страшными  последствиями,  поистине  не  напрасно. Сколько хитро  задуманных
роялистских  заговоров  и проектов,  один  за  другим,  взорвались,  подобно
пороховым  минам  и громовым ударам,  и ни один из них не разрешился  иначе!
Пороховая  мина Seance Royale  23 июня 1789 года взорвалась, как мы  видели,
"через запал",  а впоследствии,  будучи снова заряженной богом войны Брольи,
смела  Бастилию. Затем последовал  банкет  в  Опере с  потрясанием сабель  и
пением: "О Ричард, о мой король!", вызвавший при содействии голода восстания
женщин и Афину Палладу в лице девицы Теруань. Храбрость не всегда полезна, и
счастье  никогда  не  улыбалось  хвастовству.   Вооруженная  кампания   Буйе
кончилась так же, как и заговор Брольи. Один человек за другим приносят себя
в  жертву этому  делу, только для  того  чтобы содействовать  его  скорейшей
гибели: на нем словно лежит проклятие, от него отреклись небо и земля.
     Год  назад,  шестого  октября,  король Людовик,  эскортируемый  девицей
Теруань и двумястами  тысячами человек,  совершал королевский въезд в Париж,
какого  еще  никогда не  видывали; мы предсказывали ему тогда  еще два таких
въезда,  и,  следовательно,  после этого  бегства в Мец предстоит еще  один.
Теруань не  сопровождает его  на этот  раз, и  Мирабо "не  сидит в одном  из
сопровождающих экипажей". Мирабо  лежит  мертвый в Пантеоне  великих  людей.
Теруань сидит в мрачной австрийской  тюрьме, после того как поехала в Люттих
по своим делам и там была схвачена. Она лежит в своей тюрьме, слушая хриплый
рокот Дуная и вспоминая угасший свет  своих патриотических ужинов. Она будет
лично говорить с императором  и вернется во Францию. А Франция лежит  - как?
Быстролетное время сметает великое и малое, и в два года изменяется многое.
     Но  во всяком случае сейчас,  говорим  мы, происходит  второй  позорный
въезд в  Париж,  хотя и в сильно измененном виде, но также  на  глазах сотен
тысяч   свидетелей.   Терпение,  парижские  патриоты,  королевская   берлина
возвращается! Но  возвратится  она не  ранее субботы, потому  что  едет  она
медленными  перегонами,   среди   шумно   стекающегося   моря   национальных
гвардейцев, числом до шестидесяти тысяч,  среди  смятения всего народа.  Три
комиссара Национального собрания  -  знаменитый  Барнав,  знаменитый Петион,
всеми уважаемый  Латур-Мобур - выехали к ней  навстречу; из них  двое первых
едут все время в самой берлине, рядом с их величествами, а Латур  в качестве
столь  почтенного  человека, про которого все говорят  только хорошее, может
ехать и в арьергарде, с г-жой Турзель и субретками.
     В субботу, около семи часов вечера, в Париже опять толпятся сотни тысяч
людей,  но  теперь народ  не пляшет  трехцветной  веселой пляски надежды, не
пляшет  еще  и неистовой пляски ненависти и  мщения,  а  молча  выжидает  со
смутными догадками во  взглядах и по преимуществу  с  холодным любопытством.
Сент-Антуанский  плакат возвестил утром, что всякий,  кто оскорбит Людовика,
"будет отодран  шпицрутенами, а кто станет рукоплескать ему, будет повешен"