Мать   патриотизма,   в   эти   времена   соблазнов   и   сверхъестественной
проницательности? Так как существует заговор иностранцев, заговор умеренных,
заговор  "бешеных",  всевозможные  заговоры,  ясно,  что  вокруг  нас  сети,
протянутые повсюду, смертоносные западни и ловушки, созданные золотом Питта!
Неподкупный Робеспьер устранил Клоотса, так называемого оратора человечества
с  его  "Доказательствами  магометанской  религии"  и  лепетом  о  всемирной
республике, и барон  Клоотс  вместе с мятежным портным Пейном уже два месяца
сидят  в  Люксембургской тюрьме как сообщники заговора иностранцев.  Делегат
Фелиппо изгнан,  он возвратился  из Вандеи с нелестным отзывом о бездельнике
Россиньоле и о принятом  нами способе усмирения восстания. Отрекись от своих
слов, Фелиппо, отрекись, умоляем тебя! Но  Фелиппо  не  хочет отречься - его
устраняют.
     Депутат Фабр д'Эглантин, знаменитый  сотрудник календаря  Ромма, изгнан
из   Конвента   и   заключен  в   Люксембургскую  тюрьму.  Его  обвиняют   в
злоупотреблении своим  депутатским  званием,  в  мошеннических  операциях "с
деньгами Индской компании". В том же обвиняют Шабо и Базира, и все трое ждут
в  тюрьме  своей  участи. Исключен  из  Якобинского клуба и  Вестерман, друг
Дантона; он предводительствовал марсельцами 10 августа и  славно сражался  в
Вандее, но  так же  нехорошо отозвался  о негодяе Россиньоле, и счастье его,
если  и  он  не  попадет в Люксембург!  А с  Проли  и Гуцманом,  сообщниками
заговора иностранцев, уже  покончено,  равно  как  и с  Перейрой, хотя  он и
бежал;  "его  взяли  переодетым  поваром  в  таверне".  Я  подозрителен,  ты
подозрителен, он подозрителен!
     Великое  сердце Дантона измучено всем этим. Он уехал в родной  Арси  на
короткое время, чтобы отдохнуть от этих мрачных паучьих тенет, от этого мира
жестокости, ужаса и подозрений.  Приветствую тебя, бессмертная мать-природа,
с  твоей  весенней  зеленью,  твоими  милыми  семейными  привязанностями   и
воспоминаниями! Ты  одна не изменяешь,  когда  все  изменяет!  Титан, молча,
бродит по берегам журчащей Обе, в зеленеющих родных уголках, знавших его еще
мальчиком, и размышляет, каким может быть конец всего этого.
     Всего удивительнее  то, что  исключен Камиль Демулен. Приведенный  выше
вопрос Кутона может служить образчиком  этого якобинского очищения: "Что  ты
сделал,  чтобы быть  повешенным,  если  бы победила контрреволюция?"  Камиль
знал, что ответить на этот вопрос, и все  же  он  исключен! Правда, Камиль в
начале  прошлого  декабря начал  издавать  новый журнал или серию памфлетов,
озаглавленную "Vieux Cordelier"  ("Старый  кордельер"). Камиль, не боявшийся
когда-то   "обнимать  Свободу  на  куче   смертных  тел",   начинает  теперь
спрашивать: не  должен ли среди стольких арестовывающих и карающих комитетов
существовать "комитет  милосердия"? "Сен-Жюст, -  замечает он, - чрезвычайно
торжественный молодой республиканец, который носит свою голову, как св. Дары
или как истинное  вместилище  св.  Духа". Камиль, этот  старый  кордельер, -
Дантон и  он  были  из первых  кордельеров  - мечет огненные  стрелы в новых
кордельеров, этих Эберов, Моморо,  с их  крикливой жестокостью и  низостями,
как бог-солнце (бедный Камиль был поэт) в змия, рожденного из грязи.
     Естественно,  эбертистский змий шипел  и извивался,  угрожал "священным
правом восстания"  и, как  мы  видели, попал в тюрьму. Мало того,  Камиль со
своим прежним остроумием, находчивостью и грациозной  иронией, переводя  "из
Тацита  о   царствовании  Тиберия",  пускает   шпильки  в   самый  "закон  о
подозрительных",  делая  его ненавистным.  Два  раза в  декаду  выходят  его
кипучие страницы, полные остроумия,  юмора, гармоничной простоты и  глубины.
Эти страницы  -одно из самых замечательных  явлений  той мрачной эпохи;  они
смело  поражают сверкающими  стрелами  безобразия вроде головы, носимой, как
св. Дары, или идолов Юггернавто, к великой радости Жозефины Богарне и других
пяти  с  лишком тысяч  подозрительных, наполняющих  12 парижских  тюрем, над
которыми еще брезжит луч  надежды! Робеспьер, сначала одобрявший, не  знает,
наконец,  что  и  думать,  а затем решает со  своими якобинцами, что  Камиль
должен  быть исключен.  Истинный республиканец  по  духу этот  Камиль,  но с
самыми безрассудными выходками; аристократы и умеренные  искусно  развращают
его;  якобинизм находится в  крайнем затруднении, весь опутанный заговорами,
подкупами, западнями  и ловушками  врага  рода  человеческого Питта.  Первый
номер журнала  Камиля  начинается словами: "О Питт!"; последний помечен 15-м
плювиоза года второго, т. е. 3 февраля 1794 года, и  оканчивается следующими
словами Моктесумы: "Les dieux ont soif (Боги жаждут)".
     Но как бы то ни было, эбертисты сидят в тюрьме  всего девять  дней.  24
марта революционная колесница  везет среди  уличной суеты новый груз: Эбера,
Венсана, Моморо, Ронсена, всего 19 человек; замечательно, что с ними сидит и
Клоотс, оратор человечества. Все они  собраны в кучу, в смешение неописуемых
жизней и совершают  теперь свой последний  путь. Ничто  не  поможет: все они
должны  "посмотреть  в  маленькое  окошко";  все  должны "чихнуть  в  мешок"
(eternuer dans  le  sac); как они заставляли это делать других, так заставят
теперь их самих.  Святая гильотина, думается  мне,  хуже, чем святые древних
суеверий, это  - святой, пожирающий  людей.  Клоотс все  еще с видом тонкого
сарказма  старается  шутить, излагать  "аргументы  материализма" и  требует,
чтобы  его  казнили последним;  "он хочет установить некоторые принципы", из
которых философия,  кажется, до сих пор не извлекла никакой пользы.  Генерал
Ронсен  все  еще смотрит  вперед  с  вызывающим видом, повелительным взором;
остальные оцепенели в бледном отчаянии. Бедный книгопродавец Моморо, ни один
аграрный закон еще не осуществился, они могли бы с таким же успехом повесить
тебя в Эвре 20 месяцев назад, когда жирондист Бюзо помешал этому. Эбер (Pere
Duchesne)  никогда  более  не  прибегнет  в  этом  мире  к священному  праву
восстания: он  сидит уныло,  с опущенной  на грудь  головой; красные колпаки
кричат  вокруг него,  пародируя  его  газетные статьи:  "Великий  гнев  Pere
Duchesne'а!" Все они погибают, и  мешок принимает  их  головы. В продолжение
некоторого периода истории  мелькают 19 призраков, невнятно крича и бормоча,
пока забвение не поглотит их.
     Сама  революционная армия распущена на неделю по домам, так как генерал
сделался  призраком.   Таким   образом   и  заговор   "бешеных"   сметен   с
республиканской почвы, и  здесь также удалось без вреда для  себя уничтожить
наполненные приманками ловушки этого Питта, и снова господствует радость  по
поводу раскрытого заговора. Стало быть, правда, что революция пожирает своих
собственных детей? Всякая анархия по природе своей не только разрушительна.

        "Глава вторая. ДАНТОН, МУЖАЙСЯ!"

     За  Дантоном  между тем спешно послали  в Арси:  он должен возвратиться
немедленно,  кричал  Камиль, кричал  Фелиппо и  друзья, чуявшие опасность  в
воздухе. Опасность немалая! Дантон, Робеспьер, главные продукты победоносной
революции, очутились  теперь  лицом к лицу и должны  выяснить, как они будут
жить вместе, управлять  вместе. Легко понять глубокое различие,  разделявшее
этих двух людей;  легко  понять, с  каким страхом  и чисто  женской завистью
глядела жалкая зеленоватая формула на необозримую реальность и  становилась,
глядя  на нее,  все зеленее! Реальность с своей стороны старалась не  думать
дурно об этом главном продукте революции, но в глубине души чувствовала, что
продукт  этот  мало чем  отличается  от  большого пузыря,  широко  раздутого
популярностью; не человек это был, но жалкий неподкупный педант с логической
формулой   вместо  сердца,   иезуитского   или   методистско-священнического
характера,  полный  искреннего   ханжества,   неподкупности,  язвительности,
трусости; бесплодный, как восточный ветер. Двух таких главных продуктов было
слишком много для одной революции.
     Друзья, дрожа при мысли о последствиях ссоры между ними - Робеспьером и
Дантоном, заставляют их  встретиться. "Справедливо, - сказал Дантон, скрывая
сильное  негодование, -  обуздывать роялистов, но  карать  мы  должны только
тогда,  когда  этого  требует  польза  Республики,  и  не  должны  смешивать
невинного с виновным".  "А  кто сказал вам, - возразил  Робеспьер с ядовитым
взглядом, - что погиб хотя бы один  невинный?" "Quoi, - сказал Дантон, круто
повернувшись к своему  другу Пари,  прозвавшему себя Фабрицием, присяжному в
Революционном трибунале. - Quoi, ни одного невинного не погибло? Что скажешь
на  это,  Фабриций?"2  Друзья,  Вестерман,  этот  Пари  и  другие
убеждали его показаться,  подняться на трибуну и действовать.  Но  Дантон не
был  склонен  показываться -  действовать  или возбуждать  народ ради  своей
безопасности.  Это  была  беспечная,  широкая натура, склонная к оптимизму и
покою; он мог сидеть целыми часами, слушая  болтовню Камиля, и ничего так не
любил,  как  это.  Друзья  и  жена  уговаривали его бежать.  "Куда бежать? -
отвечал он. - Если свободная Франция изгоняет меня, где же найдется для меня
другое  убежище? Нельзя унести с собой свою родину на подошвах своих сапог!"
И  Дантон продолжал  сидеть.  Даже  арест его друга, Эро  де  Сешеля,  члена
Комитета общественного спасения, арестованного  по приказу  самого Комитета,
не может поднять Дантона. В ночь на 30 марта присяжный Пари прибежал к  нему
с явно написанной  в глазах  тревогой: один клерк  из Комитета общественного
спасения  сообщил ему, что приказ о  задержании  Дантона уже подписан и  его
должны арестовать в эту же ночь! Бедная жена, Пари и другие друзья в страхе,
умоляют его бежать. Дантон помолчал, потом  ответил:  "Ils n'oseraient" (они
не посмеют) - и не захотел принимать никаких мер. Бормоча: "Они не посмеют",
он по обыкновению идет спать.
     Однако на другой день, утром, по Парижу распространяется странный слух:
Дантон, Камиль  Демулен, Фелиппо, Лакруа накануне вечером арестованы!  И это
правда.  Коридоры  Люксембургской   тюрьмы  были  переполнены:   заключенные
толпились  в  них,  чтобы  увидеть  гиганта  революции,  входящего   к  ним.
"Messieurs!  -  вежливо  сказал  Дантон.  -  Я  надеялся  в  скором  времени
освободить  всех  вас отсюда;  но вот  я сам здесь,  и  неизвестно,  чем это
кончится". Слух разносится  по всему  Парижу; Конвент разбивается на группы,
которые шепчутся с широко раскрытыми глазами: "Дантон  арестован!"  Кто же в
таком  случае в безопасности? Лежандр,  поднявшись на трибуну,  произносит с
опасностью  для себя слабую  речь  в  его  защиту,  предлагая выслушать  его
(Дантона) у  этой эстрады  до предания суду, но  Робеспьер  сердито обрывает
его: "Выслушали вы Шабо или Базира? Или у вас две меры и два веса?" Лежандр,
съежившись,  сходит  с  трибуны. Дантон, подобно  другим, должен  покориться
своей судьбе.
     Было бы  интересно  знать мысли Дантона в  тюрьме, но ни одна из них не
стала  известной;  в  самом  деле,  немногие  из  таких замечательных  людей
остались настолько неизвестными  нам, как этот титан революции. Слышали, как
он произнес: "В это же время, двенадцать месяцев назад, я предложил учредить
этот Революционный трибунал. Теперь  я  прошу  прощения за  это  у Бога  и у
людей. Они  все братья Каина;  Бриссо желал, чтобы меня гильотинировали, как
желает  этого теперь Робеспьер. Я  оставляю дело в страшной путанице (gachis
epouvantable);  никто  из  них  ничего  не  смыслит  в  управлении  страной.
Робеспьер последует  за  мною; я  увлекаю  Робеспьера. О, лучше быть  бедным
рыбаком,  чем  вмешиваться  в  управление  людьми". Молодая  прелестная жена
Камиля, обогатившая его  не  одними  деньгами,  бродит  день и  ночь  вокруг
Люксембургской  тюрьмы, подобно бесплотному  духу.  Еще  сохранились  тайные
письма  к ней  Камиля,  покрытые следами  ее  слез3. Слышали, как
Сен-Жюст пробормотал: "Я ношу свою голову, как св. Дары,  а Камиль, пожалуй,
будет носить ее, как св. Денис".
     Несчастный  Дантон и ты,  еще более несчастный,  легкомысленный Камиль,
некогда веселый Procureur  de  la Lanterne, вот  и вы также дошли до предела
мироздания, подобно  Одиссею на  границе Ада; смотрите в туманную пустоту за
пределами мира, где человек  видит бледную,  бесплотную тень своей  матери и
думает:  "Как не  похоже настоящее  на те дни, когда мать кормила и пеленала
меня!" Дантон, Камиль, Эро, Вестерман и другие, странно смешанные с Базиром,
с плутом Шабо, с Фабром д'Эглантином, с банкиром Фреем в одну пеструю кучу -
"Four-nee", как будут называть такие группы, -стоят, выстроенные в ряд перед
эстрадой Тенвиля. Было  это 2 апреля  1794 года. Дантону пришлось только три
дня просидеть в тюрьме, так как время не ждет.
     Как   ваше   имя,   место  жительства   и  тому   подобное,  спрашивает
Фукье-Тенвиль, как требуют формальности. "Мое имя Дантон, -  отвечает титан,
-  имя  довольно  известное в  революции; моим местопребыванием скоро  будет
ничто  (Le Neant), но я  буду жить в Пантеоне истории".  Человек старается в
этом случае сказать что-нибудь сильное, все равно, в  характере его  это или
нет! Эро де Сешель  заявляет эпиграмматически, что он  "сидел  в  этом зале,
ненавистный  парламентским деятелям". Камиль  отвечает:  "Мой  возраст - это
возраст  bon  Sanculotte  Jesus*, роковой  для  революционеров".  О  Камиль,
Камиль!  И,  однако,  ведь в  этом  божественном  событии  заключался, между
прочим,  самый   роковой  упрек,  когда-либо  сделанный  на  земле  мирскому
правосудию:  "важнейший   факт",  как   это  называет   набожный  Новалис**,
"признание прав человека". Истинный возраст Камиля, кажется, 34 года. Дантон
годом старше.
     * Доброго Санкюлота Иисуса (фр. ).
     **  Новалис (наст, имя и фамилия Фридрих фон  Гарденберг) (1772-1801) -
немецкий поэт-романтик.

     Каких-нибудь  пять месяцев назад процесс  22 жирондистов был важнейшим,
какой  когда-либо  приходилось вести  Фукье-Тенвилю. Но  вот  ему приходится
вести  еще  более  важный, требующий всей его  изворотливости,  заставляющий
трепетать  его сердце, так  как  голос  Дантона раздается  теперь под  этими
сводами в  страстных речах, потрясающих  своей ярой искренностью, окрыленных
гневом. Показания важнейших свидетелей он  разбивает в прах одним ударом. Он
требует,  чтобы члены  комитета  сами выступили в  качестве  свидетелей и  в
качестве  обвинителей; он "покроет  их  бесчестием".  Он поднимается во весь
свой огромный  рост, встряхивает своей огромной  черной  головой;  глаза его
мечут молнии, зажигающие все  республиканские сердца,  так что сами галереи,
хотя заполненные по билетам, шепчутся сочувственно и как бы готовы броситься
вниз и поднять  народ, чтобы освободить Дантона! Он  громко жалуется  на то,
что его причислили к разряду Шабо, мошенников, биржевых спекулянтов, что его
обвинительный  акт - ряд  пошлостей и ужасов. "Дантон прятался 10 августа? -
возражает  он, подобно  реву льва  в  тенетах. -  А  где  те  люди,  которые
побуждали его показаться в этот день? Где те возвышенные души,  у которых он
черпал  энергию?  Пусть они  покажутся, эти мои обвинители; я требую  этого,
находясь в полной ясности ума,  я сорву личины  с  трех пошлых негодяев (les
trois plats coquins) -  Сен-Жюста, Кутона, Леба, которые раболепствуют перед
Робеспьером  и  ведут его к погибели.  Пусть они явятся  сюда; я обращу их в
ничтожество,   из   которого   им   никогда  не   подняться!"  Взволнованный
председатель звонит, призывает к порядку строгим голосом. "Что тебе до того,
как я защищаюсь! -  кричит Дантон. - Право осудить  меня останется за тобой.
Голос  человека,  защищающего свою  честь  и  жизнь,  заглушит  звон  твоего
колокольчика!"  Так гремит Дантон  все сильнее и сильнее,  пока его  львиный
голос не "замирает в горле": слова не могут  выразить того, что есть в  этом
человеке. Галереи зловеще ропщут. Первое дневное заседание окончено.
     О Тенвиль и ты, председатель  Герман, что  вы будете делать? По  строго
революционному закону процесс может продолжиться еще два дня, но галереи уже
ропщут.  Что, если этот Дантон  прорвет  ваши сети? В самом деле,  интересно
было бы посмотреть. Ведь все висит  на волоске. И что  за сумятица наступила
бы  тогда! Судьи и подсудимый  поменялись бы  местами, и вся история Франции
пошла бы  другим путем! Ведь  один Дантон  мог бы  еще  попытаться управлять
Францией. Только  он,  этот неукротимый бесформенный титан, да разве еще тот
смуглый  артиллерийский  офицер  в Тулоне, которого мы оставили делать  свою
карьеру на Юге.
     Вечером  второго  дня,  так как дело  все более грозило принять  дурной
оборот,   Фукье-Тенвиль   и   Герман,   растерянные,  бросаются  в   Комитет
общественного спасения. Что тут  делать? Комитет спешно издает новый декрет,
в силу которого лица, оскорбляющие судей, "могут быть устранены  от прений".
В  самом  деле,  разве  не  существует  "заговора  в Люксембургской тюрьме"?
Ci-devant генерал Диллон и  другие подозрительные вступили в заговор с женой
Камиля с целью раздавать ассигнации, чтобы открыть  тюрьмы и  ниспровергнуть
Республику.  Гражданин  Лафлот,  сам подозрительный,  но  желающий  получить
свободу, донес  об этом  заговоре,  и  донос этот может  принести плоды!  На
следующее  утро  послушный  Конвент  утверждает  новый  декрет,  и   комитет
бросается с  ним  за  помощью к Тенвилю,  поставленному почти  в безвыходное
положение. Итак, hors  de Debats (без прений), вы, дерзкие! Стража, исполняй
свой   долг!   Таким   образом,   благодаря   отчаянным   усилиям   комитета
Фукье-Тенвиля, Германа, Леруа Dix Aout и всех славных присяжных, приложивших
к  этому  весь   ум  и  все   силы,   суд  присяжных  становится  достаточно
осведомленным, приговор постановлен, послан с  курьером, изорван и растоптан
ногами:  смерть в этот  же  день. Это было 5 апреля  1794 года. Бедная  жена
Камиля может перестать бродить  около тюрьмы. Даже более: пусть она поцелует
своих  бедных  детей и приготовится сама  войти в нее,  чтобы последовать за
мужем!
     "Дантон гордо держался на колеснице смерти. Не то Камиль:  прошла всего
одна неделя, и  все перевернулось вверх дном: ангел-жена оставлена плачущей;
любовь,  богатство,  революционная слава - все  оставлено у решетки  тюрьмы;
кровожадная  чернь  ревет  теперь  вокруг.  Все это очевидно и, однако,  так
невероятно,  словно  бред  сумасшедшего!  Камиль   борется   и   вырывается;
движениями  плеч  он  сбрасывает   с  себя  камзол,  который  висит  на  нем
привязанный; руки  связаны. "Успокойтесь, мой  друг, - говорит ему Дантон, -
не обращайте внимания на эту подлую чернь (laissez la cette vile canaille)".
У  подножия  эшафота  было  слышно,  как  Дантон произнес: "О моя  жена, моя
дорогая возлюбленная, я  никогда не увижу  тебя больше!" Но он прервал  себя
словами: "Дантон, мужайся!" Он сказал Эро де Сешелю, подошедшему обнять его:
"Наши головы  встретятся там",  в  мешке палача. Его  последние  слова  были
обращены к самому палачу Сансону: "Ты покажешь мою  голову народу; она стоит
этого".
     Так,  подобно  гигантской массе  доблести, тщеславия, ярости, страстей,
дикой революционной силы и мужества, отходит этот Дантон в неведомый мир. Он
родился в Арси-на-Обе,  в "добропорядочной  фермерской  семье".  У него было
много  пороков,  но не  было худшего  - шарлатанства. Не пустым формалистом,
обманывающим  себя  и  других,  чуждым  естественного  чувства,  был  он,  а
настоящим человеком со  всеми своими недостатками; человеком пылко-реальным,
словно  вышедшим из великого огненного  чрева самой природы. Он спас Францию
от герцога Брауншвейгского; он шел прямо своей крутой дорогой туда, куда она
вела его, и будет жить в памяти людей многих поколений.

        "Глава третья. ТЕЛЕГИ"

     Не далее как через пять дней, 10  апреля, следуют новые 19 жертв, в том
чис