Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
ендант Гувьон, который в качестве помощника
при национальной команде охраняет Тюильри, видит много различных, трудно
объяснимых вещей. Это тот самый Гувьон, который много месяцев назад
неподвижно сидел в городской Ратуше и смотрел на восстание женщин; он
оставался неподвижен, как привязанная в конюшне лошадь во время пожара, пока
привратник Майяр не схватил его барабан. Нет более искреннего патриота, но
много есть умнее его. Он, если верить словам г-жи Кампан, слегка ухаживает
за одной вероломной дворцовой горничной, которая многое выдает ему: о
несессере, платьях, укладке драгоценностей10, если б только он
мог понимать, какую тайну ему выдали! Но бестолковый Гувьон смотрит наивными
стеклянными глазами, побуждает своих часовых к бдительности, неутомимо
шагает взад и вперед и надеется на лучшее.
Но как бы то ни было, оказывается, что на второй неделе июня полковник
Шуазель находится как частное лицо в Париже, приехав "повидаться с детьми".
Далее, что Ферзен заказал великолепный новый экипаж типа называемого
Berline* y лучших мастеров, согласно представленной модели; они доставляют
его к нему на дом в присутствии Шуазеля, и оба друга совершают в нем пробную
поездку по улицам в задумчивом настроении, потом отсылают его к "госпоже
Сюлливан, на улицу Клиши", в дальний северный конец города, где экипаж будет
дожидаться, пока не понадобится. Якобы некая русская баронесса Корф с
камеристкой, лакеем и двумя детьми желает ехать на родину с некоторой
пышностью, а эти молодые военные интересуются ею. Они добыли для нее паспорт
и оказали большое содействие у экипажного мастера и подобных людей - так
обязательны и услужливы эти молодые офицеры. Ферзен купил также двухместную
коляску будто бы для двух камеристок и нужное количество лошадей; можно
подумать, что он сам покидает Францию и при этом не скупится на издержки. Мы
видим, наконец, что их величества намереваются, если Богу будет угодно,
присутствовать на церковной службе в день Тела Господня, благословенный день
летнего солнцестояния, в церкви Успения в Париже, на радость всему миру. А
доблестный Буйе, как оказывается, в тот же самый день пригласил в Меце
компанию друзей к обеду, но на самом деле тем временем выехал из дома в
Монмеди.
* Берлина - дорожная коляска, созданная в Берлине в конце XVIII в.
Вот каковы явления или видимые события в этом обширном механизме
земного мира, - механизме феноменальном, призрачном и не останавливающемся
никогда, ни на минуту, никому неизвестно почему.
В понедельник 20 июня 1791 года, около одиннадцати часов вечера, на
улицах Парижа еще ездит или стоит много наемных экипажей и извозчичьих карет
(carrosse de remise). Hо из всех этих карет мы рекомендуем твоему вниманию,
читатель, ту, что стоит на улице Эшелль, у самой площади Карусели и внешних
ворот Тюильри, как будто дожидаясь седока, - на тогдашней улице Эшелль,
"напротив двери седельного мастера Ронсена". Недолго приходится ей ждать:
закутанная дама в капюшоне с двумя закутанными детьми выходит из двери дома
Вилькье, у которого нет часовых, в тюильрийский двор принцев; они проходят
на площадь Карусели, потом на улицу Эшелль, где кучер предупредительно
сажает их и опять ждет. Немного погодя выходит, опираясь на слугу, другая
дама, также закутанная и под густой вуалью. Она прощается с лакеем и точно
так же услужливо принимается кучером в экипаж. Куда едут столько дам? Сейчас
был королевский отход ко сну; их величества только что удалились в
опочивальни, и весь дворцовый штат расходится по домам. Но кучер все еще
ждет: его седоки,.по-видимому, не в полном сборе.
Но вот мы видим полного субъекта в круглой шляпе и парике под руку с
лакеем, похожим на гонца или курьера; и этот господин также выходит из двери
Вилькье, теряет, проходя мимо часового, башмачную пряжку, останавливается,
чтобы снова укрепить ее, и принимается кучером в экипаж с еще большей
предупредительностью. Может быть, теперь пассажиры уже все налицо? Нет,
экипаж еще ждет. Увы! вероломная камеристка предупредила Гувьона, что
королевское семейство, по-видимому, собирается бежать в эту самую ночь, и
Гувьон, не доверяя своим собственным стеклянным глазам, послал гонца к
Лафайету; и карета Лафайета, мелькая огнями, въезжает в эту минуту под
среднюю арку площади Карусели. Ей встречается в широкополой цыганской шляпе
опирающаяся на руку слуги, по виду также гонца или курьера, дама,
сторонится, чтобы пропустить карету, и даже из шалости касается спицы ее
колеса своею badine - маленькой волшебной палочкой, какие носили в те
времена красавицы. Освещенная карета Лафайета проезжает мимо; все спокойно
на дворе принцев: часовые на своих постах, апартаменты их величеств замкнуты
в мирном покое. Вероломная камеристка, должно быть, ошиблась? Стереги,
Гувьон, с бдительностью Аргуса*; в этих стенах действительно таится измена.
* В греческой мифологии стоглазый великан, которого усыпил и убил бог
Гермес.
Но где же дама в цыганской шляпе, которая посторонилась и тронула
колесную спицу своей badine? О читатель, дама, коснувшаяся колесной спицы,
была королева Франции! Она вышла благополучно из-под внутренней арки на
самую площадь Карусели, но не на улицу Эшелль; взволнованная грохотом кареты
и встречей, она повернула направо, а не налево; ни она, ни ее курьеры не
знают Парижа; он на самом деле не курьер, а преданный глупый ci-devant
лейб-гвардеец, переодетый курьером. Они идут в совершенно противоположную
сторону, через Королевский мост, переходят за реку, блуждают растерянно по
улице Бак, далеко от возницы, который все еще ждет, ждет с сильным биением
сердца, с мыслями, которые должен держать под своим плотно застегнутым
кучерским камзолом.
На всех городских часах бьет полночь; пропал целый драгоценный час;
большинство обывателей спит. Кучер все ждет, и в каком настроении!
Подъезжает собрат его, вступает в разговор; наш возница охотно отвечает на
кучерском жаргоне; товарищи по кнуту обмениваются понюшкой
табаку11, отказываются от совместной выпивки и расстаются,
пожелав друг другу покойной ночи. Благодарение небу! Вот наконец королева в
цыганской шляпе, счастливо избежавшая опасностей: ей пришлось расспрашивать
дорогу. Она садится в экипаж; ее курьер вскакивает на запятки, как уже
сделал другой, тоже переодетый лейб-гвардеец; теперь, о единственный кучер
из тысячи, граф Ферзен, ибо читатель видит, что это ты, трогай!
Пыль не пристает к копытам коней Ферзена: хлоп! хлоп! Колеса затрещали
по мостовой, все стали дышать свободнее. Но на верном ли пути Ферзен? Мы
должны были ехать на северо-восток, к заставе Сен-Мартен, откуда лежит
большая дорога на Мец, а он едет прямо на север! Царственный пассажир в
круглой шляпе и парике сидит в изумлении; но правильно или нет взят путь, а
делать уже нечего. Хлоп, хлоп! Мы едем безостановочно по спящему городу. С
тех пор как Париж вырос из глины или с тех пор как длинноволосые короли
проезжали в повозках на быках, ему редко приходилось видеть такую скачку.
Хлоп, хлоп! По улице Граммонь, через бульвар, вверх по улице Шоссе-д'Антен -
эти окна в No 42, теперь такие спокойные, - это бывшая квартира Мирабо.
Обыватели по обеим сторонам улиц заперлись и спят, растянулись в
горизонтальном положении, а мы не спим и трепещем! Мы едем не к заставе
Сен-Мартен, а к заставе Клиши, на крайнем севере Парижа. Терпение,
августейшие особы; Ферзен знает, что делает. Поднимаясь по улице Клиши, он
останавливается на минуту у дома г-жи Сюлливан: "Что, кучер графа Ферзена
взял новую берлину баронессы Корф?" "Уехал с нею часа полтора назад", -
бормочет в ответ сонный привратник. - "C'est bien". - Да, хорошо; но лучше
было бы, если б эти полтора часа не были потеряны. Поэтому вперед, Ферзен,
скорее через заставу Клиши, затем на восток, вдоль Внешнего бульвара, спеши,
насколько хватит сил у лошадей и бича!
Так едет Ферзен под покровом благоухающей ночи. Сонный Париж лежит
теперь весь направо от него, безмолвный, слышен лишь легкий глухой храп. И
вот он уже на востоке, у заставы Сен-Мартен, и озабоченно высматривает
берлину баронессы Корф. Наконец-то он видит эту благословенную берлину,
запряженную шестеркой лошадей, и его собственный кучер-немец сидит на
козлах. Браво, добрый немец, теперь спеши, ты знаешь куда! Спешите и вы,
сидящие в карете! Много времени уже потеряно. Августейшие пассажиры кареты,
шесть седоков, быстро перегружаются в новую берлину; два лейб-гвардейца
становятся на запятки. Извозчичья карета, повернутая по направлению к
городу, может ехать куда хочет, - поутру ее найдут опрокинутой в канаву. А
Ферзен уже сидит на других козлах, покрытых новыми чехлами, и взмахивает
бичом, гоня к Бонди. Там должен находиться третий и последний курьер -
лейб-гвардеец с готовыми почтовыми лошадьми. Там же должна быть и купленная
коляска с двумя камеристками и картонками, без которых Ее Величество тоже не
могла выехать. Живее, проворный Ферзен, и да поможет небо, чтобы все
кончилось хорошо !
Пока, благодарение небу, все благополучно. Вот спящая деревня Бонди,
коляска с камеристками, лошади готовы, почтальоны в стоптанных сапогах
нетерпеливо ждут, ежась от росы. Быстро перепрягают, почтальоны в стоптанных
сапогах вскакивают в седла, вертя короткими звонкими кнутами. Ферзен в
кучерской одежде, прощаясь, склоняется с глубокой почтительностью, и
королевские руки машут в ответ с безмолвной невыразимой благодарностью;
берлина баронессы Корф с французским монархом удаляется от него, как
оказалось, навсегда. Проворный Ферзен скачет наперерез к северу, по полям, к
Бугре, доезжает до Бугре, находит ожидающего его немца-кучера с экипажем,
несется дальше и уезжает незамеченный в безвестную даль. Проворный,
энергичный человек: то, за что он взялся, сделано быстро и успешно.
Итак, значит, король Франции действительно бежал? В эту прелестную
ночь, самую короткую в году, он бежит и уносится вдаль! Баронесса Корф на
самом деле г-жа де Турзель - гувернантка королевских детей, та самая, что
вышла закутанная с двумя закутанными детьми, маленьким дофином и маленькой
Madame Royale, известной много лет спустя под именем герцогини Ангулемской
Камеристка баронессы Корф - королева в цыганской шляпе. Царственная особа в
парике и круглой шляпе в настоящее время лакей. Другая закутанная дама,
выдаваемая за дорожную спутницу. - добрая сестра Елизавета; она поклялась
давно, со времени восстания женщин, что только смерть разлучит ее с этой
семьей. И вот они мчатся, но не слишком стремительно через Бондийский лес,
через этот Рубикон в их личной истории и в истории Франции.
Знаменательные часы, хотя грядущее очень смутно! Застанем ли мы Буйе?
Что, если не застанем! О Людовик! Вокруг тебя великая спящая земля (а над
тобой великое недремлющее небо): спящий Бондийский лес, где длинноволосый
Хильдерик Тунеядец был пронзен мечом12, надо думать, не без
причин в мире, подобном нашему. Эти остроконечные каменные башни - Репей,
башни безбожных Орлеанов. Все спит, кроме далеко разносящегося шума нашей
новой берлины. Зеленщик в болтающейся, как на птичьем пугале, одежде
медленно тащится рядом со своим ослом, везущим раннюю зелень; это
единственное существо, которое мы встречаем. Впереди, с северо-востока, все
чаще поднимается серый предрассветный туман; кое-где из росистой чащи леса
птицы коротким щебетанием приветствуют восход солнца. Бледнеют звезды и
Млечный Путь - уличные фонари Божьего Города. Вселенная, о братья, широко
распахивает врата перед встающим Великим Всевышним Царем. А ты, бедный
король Людовик, спешишь, как и всякий смертный, к Восточной Стране Надежды;
и Тюильри с их королевскими приемами, и Франция, и сама земля не более как
нечто вроде большой собачьей конуры, обитатели которой иногда впадают в
бешенство.
"Глава четвертая. БЕГСТВО"
Но что было в Париже в шесть часов утра, когда некий патриотический
депутат, предупрежденный запиской, разбудил Лафайета и оба поспешили в
Тюильри? Воображение может представить, но слова бессильны изобразить
изумление Лафайета или растерянность, с какой беспомощный Гувьон таращил
свои стеклянистые глаза Аргуса, поняв наконец, что его камеристка говорила
правду!
Однако следует отметить, что Париж благодаря верховному Национальному
собранию в это подобие Судного дня превзошел самого себя. Никогда, по
показаниям исторически достоверных свидетелей, не было у него такой
"внушительной осанки"13. Все секции заседают "непрерывно", так же
как и городской совет, сделавший предварительно, около 10 часов, три
тревожных выстрела. Непрерывно заседает и Национальное собрание; оно решает,
что нужно делать; решает единогласно, так как правая сторона безмолвствует,
напуганная фонарем. Решения принимаются быстро и с величавым спокойствием.
Приходится вотировать, ибо дело слишком очевидно, что Его Величество похищен
или "увлечен" силой внушения каких-нибудь неизвестных лиц или лица. Что же в
таком случае требует от нас конституция? Обратимся, как мы всегда говорим, к
основным принципам.
По первому или второму принципу многое решается быстро: посылают за
министрами, Дают им указания, как исполнять в дальнейшем свои обязанности;
допрашивают Лафайета и Гувьона, который дает весьма бессвязный отчет,
лучший, на какой он способен. Найдены письма; одно из них, очень длинное,
написанное рукой короля и явно сочиненное им самим, адресовано к
Национальному собранию. В нем серьезно с детским простодушием излагаются все
крупные и мелкие обиды, причиненные Его Величеству: Неккера встречают
аплодисментами, а его, короля, нет; затем, восстание, недостаток необходимой
мебели в Тюильри, недостаток денег по цивильному листу; вообще потребность в
деньгах, мебели и порядке; всюду анархия; дефицит до сих пор даже в самой
малой мере не уменьшен, "не только не покрыт (comble)" - и вследствие всего
этого Его Величество удаляется в место свободы, предоставив санкциям,
федеративным и всяким прочим клятвам вывертываться самим, и ссылается теперь
- как бы думало верховное Собрание, на что? - на "декларацию двадцать
третьего июня" с ее "Seul il fera". Он один сделает свой народ счастливым.
Как будто это заявление уже не похоронено, и похоронено глубоко, под двумя
непреложными годами, крушением и обломками всего феодального мира!
Национальное собрание решает отпечатать это странное собственноручное письмо
и разослать его в восемьдесят три департамента с пояснительными краткими, но
сильными примечаниями. Во все стороны рассылаются комиссары; необходимо
ободрить народ, усилить армию, позаботиться, чтобы общее благо не
пострадало. А теперь с величаво-спокойным, даже равнодушным видом мы
"переходим к порядку дня".
Это величественное спокойствие рассеивает страх народа. Сверкающие леса
пик, зловеще ощетинившиеся на утреннем солнце, снова исчезают; громогласные
уличные ораторы умолкают или разглагольствуют тише. Если суждено быть у нас
гражданской войне, так пусть она будет. Король уехал, но Национальное
собрание, Франция и мы остались. Принимает и народ величавую осанку, и, он
так же спокоен и неподвижен, как отдыхающий лев. Только тихое рыкание,
несколько взмахов хвостом показывают, что он может сделать! Казалеса,
например, окружили на улице группы с криками: "На фонарь!", но национальные
патрули без труда освободили его. Уничтожены уже все изображения и статуи
короля, по крайней мере гипсовые. Даже самое имя его, самое слово разом
исчезает со всех магазинных вывесок; королевский бенгальский тигр на
бульварах становится просто национальным (tigre national)14.
Как велик спокойно спящий народ! Наутро люди скажут друг другу: "У нас
нет короля, однако мы спали довольно хорошо". Назавтра пламенный Ахилл де
Шатле и Томас Пейн, мятежный портной, обильно заклеят стены Парижа своими
плакатами с объявлением, что Франция должна стать республикой15.
Нужно ли добавлять, что и Лафайет, хотя ему и грозили вначале пиками, принял
величавую осанку, самую величавую из всех? Разведчики и адъютанты спешат
наудачу на розыски и преследование беглецов; молодой Ромеф устремляется в
Валансьен, хотя со слабой надеждой.
Таков Париж - величественно-спокойный в своей утрате. Но из
"Messageries Royales" во всех почтовых сумках далеко разносится
электризующая новость: наш наследственный представитель бежал. Смейтесь,
черные роялисты, но только в кулак, чтобы патриоты не заметили и,
рассвирепев, не пригрозили вам фонарем! Ведь только в Париже имеется
величавое Национальное собрание с его внушительным спокойствием; в других
местах эту новость могут принять иначе: с разинутыми ртами, выпученными
глазами, с панической болтовней, гневом, предположениями. Каждый из этих
невзрачных кожаных дилижансов с кожаной сумкой и словами "король бежал"
взбудораживает на пути спокойную Францию, превращает безмятежное
общественное настроение городов и сел в трепетное волнение и смертельный
страх и затем громыхает далее, как ни в чем не бывало. Весть разносится по
всем дорогам, до самых крайних границ, пока вся Франция не взбудораживается
и не превращается (говоря метафорически) в огромного, злобно бормочущего
индюка с налившимся кровью гребнем.
Так, например, кожаное чудовище прибывает в Нант поздней ночью, когда
город погружен в глубокий сон. Привезенная весть разом будит всех патриотов,
генерал Дюмурье выходит из спальни в халате и видит, что улица запружена
"четырьмя или пятью тысячами граждан в рубашках". Кое-где мелькает слабый
огонек сальной свечи, масса темных, растерянных лиц под сдвинутыми на
затылок ночными колпаками, с развевающимися полами ночных сорочек ждут с
разинутыми ртами, что скажет генерал. А над ним, как всегда, спокойно
вращается Большая Медведица вокруг Волопаса, равнодушная, как сам кожаный
дилижанс. Успокойтесь, жители Нанта: Волопас и Большая Медведица находятся
по-прежнему на своем месте; старая Атлантика по-прежнему посылает свои
рокочущие волны в вашу Луару; водка будет по-прежнему горячить ваши желудки;
это еще не последний день, но один из предпоследних. Глупцы! Если бы они
знали, что происходит в эти самые минуты, также при сальных свечах, на
далеком северо-востоке!
Едва ли кто находился в это время в Париже или во Франции в большем
страхе, чем - кто бы вы думали? - зеленоватый Робеспьер. Удвоенная бледность
с тенями, как у повешенного, покрывает его зеленые черты: он слишком хорошо
понимает, что патриотам грозит Варфоломеевская ночь, что через двадцать
четыре часа его не будет в живых. Одна достоверная свидетельница слышит, как
он выражает эти ужасные предчувствия у Петиона. Свидетельница эта - г-жа
Ролан, та, которую мы видели в прошлом году сияющей на провозглашении
Федерации в Лионе. Последние четыре месяца Роланы находились в Париже,
разбирая с комитетами Национального собрания городские дела Лиона,
запутавшегося в долгах; за это время они видятся со всеми выдающимися
патриотами: с Бриссо, Петионом, Бюзо, Робеспьером и другими. "Все они, -
говорит красивая хозяйка, - имел