ным способом? Конвент должен быть очищен.
     "Назначьте быстрый суд над изменниками  и установите предельные цены на
зерно", - энергично говорят патриоты-добровольцы, дефилируя по залу Конвента
перед отправлением к границам; они ораторствуют с  героическим  красноречием
Камбиса, вызывая восторженные  крики со стороны  галереи  и  Горы и ропот со
стороны правой и равнины. Случаются и чудеса: например,  когда  один капитан
секции Пуассоньер  пылко разглагольствует  о  Дюмурье, максимальных  ценах и
подпольных роялистах  и его отряд вторит  ему, размахивая  знаменем, один из
депутатов  вдруг различает  на cravates, или полосах, этого  самого  знамени
королевские лилии! Капитан секции и его отряд в ужасе кричат и "топчут знамя
ногами",  наверное,  это  опять выходка  какого-нибудь подпольного роялиста.
Весьма  возможно14,  хотя,  быть  может,  это просто старое знамя
секции, сделанное раньше для  10 августа, когда такие  полосы предписывались
законом!15
     Просматривая   мемуары  жирондистов   и  стараясь  отделить  истину  от
болезненной игры  воображения,  история  находит,  что  эти мартовские  дни,
особенно  воскресенье 10  марта, играют большую роль. Заговоры  и  заговоры,
между прочим  заговор об  убийстве  депутатов-жирондистов,  с  каковой целью
анархисты и  подпольные роялисты заключили будто бы между собой адский союз!
По  большей  части  этот заговор  -  плод  больной фантазии;  вместе  с  тем
бесспорно,  что  Луве  и некоторые  жирондисты,  опасаясь,  что  их  убьют в
субботу, не пошли на вечернее заседание, а совещались между  собой, побуждая
друг  друга  к какому-нибудь решительному поступку, чтобы покончить  с этими
анархистами, на что  Петион,  открыв окно и  найдя,  что ночь  очень  сырая,
ответил  лишь:   "Ils   ne   feront   rien"   -  и   "спокойно   взял   свою
скрипку"16, говорит Луве, чтобы нежным прикосновением к лидийским
струнам  оградить  себя от  снедающих  забот.  Почему-то  Луве  считал,  что
особенно ему грозит опасность быть убитым; впрочем, многие другие жирондисты
не  ночевали  дома в эту  ночь  и все  остались  живы. Не  подлежит, однако,
сомнению,  что к журналисту Горса, депутату и  отравителю департаментов, и к
его издателю ворвалась в  дом  шайка патриотов,  среди  которых, несмотря на
мрак, дождь  и  сумятицу, можно  было  узнать  Варле  в  красном  колпаке  и
Фурнье-Американца;  они перепугали  их  жен,  разрушили  станки, перепортили
шрифты  и находившийся там материал, так как  мэр не  вмешался своевременно;
Горса пришлось  спасаться с пистолетом в  руке "по крыше через  заднюю стену
дома". На  следующий  день было воскресенье,  день праздничный, и  на улицах
царило  более  сильное  возбуждение,  чем когда-либо:  уж  не  замышляют  Ли
анархисты  повторения  сентябрьских   дней?  Правда,   сентябрьские  дни  не
повторились;   однако   этот   истерический   страх,   в  сущности  довольно
естественный, почти достиг своего апогея17.
     Верньо  жалуется  и  скорбит  в  мягких,  закругленных  фразах.  Секция
Bonconseil  (Доброго Совета), а  не  Mauconseil  (Дурного Совета),  как  она
называлась  некогда,  вносит замечательное  предложение: она  требует, чтобы
Верньо, Бриссо, Гюаде и другие обвиняющие  патриотов краснобаи-жирондисты, в
числе двадцати двух, были взяты под арест! Секция Доброго Совета,  названная
так после  10 августа,  получает  жесткую  отповедь, словно  секция  Дурного
Совета18;  но  она  сказала  свое,  слово  ее  произнесено  и  не
останется без последствий.
     Одна  особенность  и  в  самом  деле поражает  нас  в  этих  несчастных
жирондистах -  это их роковая близорукость и  роковая слабохарактерность;  в
этом корень зла. Они словно чужие народу, которым хотели бы управлять, чужие
тому  делу,  за  которое  взялись.  Сколько  бы  ни  трудилась  природа,  им
открывается во всех ее трудах только неполная схема их: формулы, философские
истины,  разные  достойные  поучения,  написанные  в  книгах  и   признанные
образованными людьми. И они  ораторствуют,  рассуждают,  взывают  к  друзьям
законности, когда дело идет не о законности или незаконности, а о том, чтобы
жить или  не  жить. Они педанты  революции,  если не  иезуиты.  Их формализм
велик, но велик и эгоизм. Для них Франция, поднимающаяся,  чтобы сражаться с
австрийцами, поднялась только  вследствие заговора 10 марта и  с тем,  чтобы
убить  двадцать  два  из  них! Это чудо  революции,  развивающееся по  своим
собственным  законам  и по законам природы, а  не  по  законам их формулы  и
выросшее  до  таких  страшных  размеров  и  форм, недоступно их  способности
понимать и верить, как невозможность, как "дикий хаотический сон". Они хотят
республики,  основанной  на  том,  что  они   называют   добродетелями,  что
называется  приличиями и  порядочностью,  и  никакой  другой.  Всякая другая
республика,   посланная    природой   и   реальностью,    должна   считаться
недействительной,   чем-то   вроде   кошмарного  видения,  не  существующей,
отрицаемой  законами природы  и учения.  Увы! реальность  туманна для самого
зоркого глаза; а что касается этих людей, то они и  не хотят смотреть на нее
собственными  очами,  а  смотрят  сквозь  "шлифованные стекла" педантизма  и
оскорбленного  тщеславия, показывающие ложную,  зловещую картину.  Постоянно
негодуя и сетуя на заговоры  и  анархию, они сделают только одно:  докажут с
очевидностью,  что  реальность  не  укладывается  в  их  формулы,  что  она,
реальность,  в  мрачном  гневе  уничтожит  и учение,  и  их  самих!  Человек
осмеливается на то,  что он осознает.  Но гибель человека начинается  тогда,
когда  он теряет зрение;  он видит уже не реальность, а ложный призрак ее и,
следуя  за  ним, ощупью  идет, с меньшей или  большей  скоростью,  к полному
мраку, к гибели, которая есть великое море тьмы, куда беспрестанно вливается
прямыми или извилистыми путями всякая ложь!
     Мы  можем  отметить  это  10  марта как  эпоху  в  судьбе  жирондистов:
озлобление их дошло до ожесточения, ложное понимание положения - до затмения
ума.   Многие   из   них   не   являются   на   заседания,   иные   приходят
вооруженные19.  Какой-нибудь  почтенный  депутат  должен  теперь,
после завтрака, не только делать заметки, но и проверять,  в порядке  ли его
пистолеты.
     Между тем дела Дюмурье в Бельгии  обстоят  все хуже.  Вина ли то  опять
генерала  Миранды  или  кого-нибудь другого, но несомненно,  что "битва  при
Неервинде" 18 марта проиграна и наше поспешное  отступление сделалось  более
чем  поспешным. Победоносный  Кобург с  своими подгоняющими нас  австрийцами
висит, как черная туча, над нашим  арьергардом.  Дюмурье  денно  и  нощно не
сходит  с коня; каждые  три часа  происходят стычки; все  наше  расстроенное
войско, полное  ярости,  подозрений,  паники,  поспешно стремится назад,  во
Францию! Да и сам-то Дюмурье - каковые его намерения? Недобрые, по-видимому!
Его  депеши  в  комитет открыто обвиняют расколотый  надвое  Конвент за зло,
принесенное Франции и ему, Дюмурье.  А речи его? Ведь  он  говорит напрямик!
Казнь деспота этот Дюмурье называет убийством короля. Дантон и Лакруа, вновь
поспешившие  к  нему  комиссары,  возвращаются  с  большими сомнениями; даже
Дантон теперь сомневается.
     К  Дюмурье  спешно   отправляются  по   поручению   бдительной   Матери
патриотизма еще  три посланца  якобинцев - Проли,  Дюбюиссон и Перейра;  они
немеют от изумления, слыша речи генерала. Конвент, по его словам, состоит из
300 подлецов и 400  недоумков: Франция не может существовать без короля. "Но
мы же  казнили нашего короля". "А какое  мне дело!" - запальчиво кричит этот
генерал, не  умеющий молчать. "Не все ли мне  равно, будут ли  звать  короля
Ludovicus, или Jacobus, или Philippus", - возражает Проли и спешит донести о
ходе дел. Так вот на что надеются по ту сторону границ.

        "Глава пятая. САНКЮЛОТЫ ЭКИПИРОВАЛИСЬ"

     Бросим теперь  взгляд  на великий французский  санкюлотизм, на это чудо
революции  -  движется ли оно, растет  ли? Ведь в  нем в одном заключена еще
надежда для Франции. Так  как  с Горы исходят декрет  за  декретом, подобные
созидающим  fiats,  то,  согласно  природе  вещей,   чудо  революции  быстро
вырастает  в  эти дни,  развивает один член за  другим  и принимает страшные
размеры.  В марте 1792  года мы  видели, как  вся  Франция,  объятая  слепым
ужасом, бежала запирать городские заставы, кипятила смолу для разбойников. В
нынешнем марте мы счастливее, потому что можем взглянуть ужасу прямо в лицо,
так  как у нас  есть  творческая Гора, которая  может  сказать  fiat.  Набор
рекрутов совершается с ожесточенной быстротой,  однако наши волонтеры медлят
с выступлением,  пока измена  не  будет  наказана  дома:  они не стремятся к
границам,  а мечутся  взад и вперед  с требованиями  и  изобличениями.  Гора
вынуждена говорить новое fiat и новые fiats.
     И разве она не делает этого? Возьмем для первого примера так называемые
Comites  revolutionnaires  для  ареста  подозрительных  лиц.   Революционные
комитеты,  состоящие  из 12 выборных патриотов,  заседают в каждой городской
Ратуше Франции, допрашивают подозреваемых, ищут  оружие, производят домашние
обыски  и  аресты  - словом, заботятся  о том,  чтобы Республике  не нанесли
какого-нибудь вреда. Члены их,  избранные всеобщей подачей голосов, каждый в
своей секции,  представляют своего  рода  квинтэссенцию якобинства; около 44
тысяч таких лиц  неусыпно бодрствуют над Францией! В Париже и во всех других
городах дверь каждого дома должна быть снабжена четкой надписью с  фамилиями
квартирантов "на  высоте,  не  превышающей  пять  футов  от  земли";  каждый
гражданин   должен   предъявлять  свою   Carte   de   civisme,   подписанную
председателем   секции;  каждый  должен  быть  готов   дать  отчет  о  своих
убеждениях.  Поистине,  подозрительным  лицам  лучше  бежать  с  этой  почвы
Свободы!  Но  и  уезжать  небезопасно: все  эмигранты объявлены изменниками;
имущество их переходит в национальную собственность, они вне закона, "мертвы
в законе", конечно, за тем исключением, что  для наших надобностей они будут
"живы перед законом еще пятьдесят лет", и выпадающие за это время на их долю
наследства также признаются  национальной собственностью! Безумная жизненная
энергия якобинства  с 44  тысячами центров деятельности циркулирует  по всем
жилам Франции.
     Весьма   примечателен   также   Tribunal   Extraordinaire20,
декретированный  Горой; причем некоторые жирондисты  противились этой  мере,
так как подобный суд, несомненно, противоречит всем  формам, другие же из их
партии  соглашались,  даже  содействовали  принятию   ее,  потому  что...  о
парижский  народ, разве  не все мы одинаково ненавидим изменников? "Трибунал
Семнадцатого", учрежденный минувшей осенью, действовал быстро, но этот будет
действовать  еще   быстрее.  Пять   судей,   постоянные  присяжные,  которые
назначаются из  Парижа и окрестностей во избежание потери времени на выборы;
суд этот не подлежит апелляции, исключает почти всякие процессуальные формы,
но должен  как можно скорее  "убеждаться"  и  для  большей  верности  обязан
"голосовать  во  всеуслышание"   для  парижской   публики.  Таков   Tribunal
Extraordinaire,   который   через   несколько   месяцев   самой   оживленной
деятельности будет  переименован  в Tribunal Revolutionnaire, как он  уже  с
самого начала  назвал себя.  С Германом или Дюма в  качестве председателя, с
Фукье-Тенвилем  в качестве генерального прокурора и с присяжными, состоящими
из  людей вроде гражданина  Леруа,  давшего  самому  себе прозвище  Dix Aout
(Леруа Десятое Августа), суд этот сделается чудом мира. В его лице санкюлоты
создали себе острый меч, волшебное оружие, омоченное  в адских водах Стикса,
для лезвия которого всякий щит, всякая защита, силой или хитростью, окажутся
слишком  слабыми; он  будет косить жизни и разбивать чугунные  ворота, взмах
его будет наполнять ужасом сердца людей.
     Но,  говоря  о формировании аморфного санкюлотизма, не следует  ли  нам
прежде  всего  определить,  каким  образом бесформенное  получило голову. Не
будет  метафорой,   если   мы   скажем,   что   существующее   революционное
правительство продолжает  находиться в  весьма анархичном состоянии. Имеется
исполнительный совет министров, состоящий из шести членов, но они,  особенно
после  ухода  Ролана,  едва  ли  сами знали, министры  они или  нет.  Высшую
инстанцию  над  ними составляют комитеты Конвента, все равные между собой по
значению;  комитеты  двадцать  одного,  обороны,  общественной  безопасности
назначаются одновременно или один за другим для  специальных целей. Всемогущ
один Конвент, особенно если Коммуна заодно с ним; но он слишком  многочислен
для  административного  корпуса.   Поэтому  в  конце  марта  ввиду  опасного
положения  Республики,  находящейся   в   быстром  коловращении,   создается
маленький  Comite  de  Salut Public21,  повидимому, для различных
случайных дел, требующих  неотложного решения, на  деле же, оказывается, для
своего рода всеобщего надзора и  всеобщего порабощения. Члены  этого  нового
комитета должны еженедельно  давать отчет о  своих действиях,  но совещаются
втайне. Числом их девять, и все они стойкие патриоты, один из них -  Дантон;
состав  комитета   должен   обновляться   каждый  месяц,  однако  почему  не
переизбрать их, если они  окажутся  удачными? Суть дела в  том, что их всего
девять и они  заседают втайне. На первый взгляд этот комитет кажется органом
второстепенным, но  в нем есть  задатки  для развития! Ему  благоприятствуют
счастье  и  внутренняя энергия  якобинцев, он принудит все комитеты  и самый
Конвент к немому послушанию, превратит шестерых министров в  шесть прилежных
писцов и будет некоторое время  исполнять свою волю на земле и под небесами.
Перед этим Комитетом мир до сих пор содрогается и вопиет.
     Если мы  назвали этот  Революционный трибунал мечом, который  санкюлоты
выковали сами  для  себя,  то "закон о максимуме" можно назвать провиантским
мешком или котомкой, в которой как-никак  все  же можно найти порцию  хлеба.
Правда,   это  опрокидывает  политическую  экономию,  жирондистскую  свободу
торговли  и  всякие  законы  спроса  и предложения, но что делать? Патриотам
нужно жить, а у алчных фермеров,  по-видимому, нет  сердца. Поэтому "закон о
максимуме", устанавливающий  предельные цены на зерно  и  утвержденный после
бесконечных  усилий22,  постепенно  распространится  на  все виды
продовольствия, но можно  себе представить, после каких схваток и  кутерьмы!
Что делать, например, если крестьянин  не хочет  продавать свой товар? Тогда
его  нужно принудить  к этому. Он  должен дать  установленным властям точные
сведения об  имеющемся  у  него запасе зерна, и пусть он не  преувеличивает,
потому что в этом  случае его  доходы,  такса и  контрибуции  соответственно
повысятся; но  пусть  и  не  преуменьшает,  потому что  к назначенному  дню,
положим в  апреле,  в  амбарах  его  должно  оставаться  менее  одной  трети
объявленного  количества,  а  более  двух  третей  должно быть обмолочено  и
продано. На него могут донести, и с него возьмут штраф.
     Вот  таким  запутанным переворотом всех  торговых  отношений  санкюлоты
хотят  поддержать свое  существование, раз  это невозможно  иным образом.  В
общем  дело  приняло  такой оборот, что, как сказал  однажды Камиль Демулен,
"пока санкюлоты сражаются, господа  должны платить".  Затем  являются Impots
progressifs  (прогрессивные налоги),  с быстро  возрастающей  прожорливостью
поглощающие "излишек доходов" у людей: имеющие свыше 50 луидоров  в год  уже
не  изъяты  из  обложения;  если  доходы  исчисляются  сотнями, то  делается
основательное кровопускание,  а если тысячами и  десятками  тысяч, то  кровь
льется  ручьями.  Потом   появляются   реквизиции,  "принудительный  заем  в
миллиард",  на  который,  разумеется,  всякий  имеющий   что-нибудь   должен
подписаться. Беспримерное явление: Франция дошла  до того, что стала страной
не для богачей, а для бедняков!  А затем если кто-нибудь вздумает бежать, то
что пользы?  Смерть перед  законом  или  жизнь в  течение еще 50 лет  для их
проклятых надобностей! Таким образом, под пение "Ca  ira" все идет кувырком;
в  то  же  время  происходя:  бесконечные  продажи  национального  имущества
эмигрантов,  а Камбон сыплет ассигнациями,  как из рога изобилия. Торговля и
финансы  санкюлотов  и  гальваническое  существование их  при  установленных
максимальных  ценах и очередях у булочных, при жадности, голоде,  доносах  и
бумажных  деньгах;  их  начало  и  конец  остаются самой  интересной  главой
политической экономии, которой еще предстоит быть написанной.
     Разве все это не  находится в резком противоречии  с учением?  О друзья
жирондисты;  мы  получим  не  республику  добродетелей,  а  республику  сил,
добродетельных и иных!

        "Глава шестая. ИЗМЕННИК"

     Но что же Дюмурье с его бегущим войском, с его королем Ludovicus'oM или
королем Phili-ppus'ом? Вот где кризис; вот в чем  вопрос: революционное чудо
или  контрреволюция?   Громкий  крик  наполняет  северо-восточную   область.
Охваченные яростью,  подозрениями  и  ужасом,  солдаты беспорядочной  толпой
мечутся из стороны в сторону; Дюмурье  денно  и нощно не сходит  с  коня, он
получает массу рекомендаций и советов, но было  бы  лучше,  если  бы  он  не
получал их вовсе, ибо из всех рекомендаций он выбрал соединиться с Кобургом,
двинуться на Париж,  уничтожить якобинство  и с каким-нибудь  новым королем,
Людовиком или Филиппом, восстановить конституцию 1791 года!23
     Уж не покинули ли Дюмурье  мудрость и  фортуна? Принципов  политических
или  иных  верований,  за  исключением  некоторых  казарменных  убеждений  и
офицерской  чести, за ним не водилось, но как бы то ни  было, а квартиры его
армии  в  Бур-Сент-Амане  и  главная  квартира  в  деревне  Сент-Аман-де-Бу,
неподалеку  от  них, превратились в  Бедлам;  туда  сбегаются  и  съезжаются
национальные  представители и  якобинские миссионеры.  Из  "трех городов"  -
Лилля,  Валансьена или  даже Конде, которые Дюмурье  желал бы захватить  для
себя, - не  удается захватить ни одного. Офицера его впускают,  но городские
ворота запираются за ним, а затем, увы, запираются за ним и ворота тюрьмы, и
"солдаты его бродят по городским  валам". Курьеры скачут  во весь опор; люди
ждут  или  как  будто  ждут, чтобы  начать  убивать или  быть убитыми самим;
батальоны,  близкие к безумию от подозрений и неуверенности,  среди "Vive la
Republique!" и "Sauve qui peut*" мечутся туда и сюда, а гибель и  отчаяние в
лице Кобурга залегли неподалеку в траншеях.
     * Спасайся, кто может (фр. ).

     Госпожа Жанлис и  ее  прелестная принцесса Орлеанская находят, что этот
Бур-Сент-Аман - совсем не  подходящее для них место: покровительство Дюмурье
становится хуже, чем отсутствие  оного. Г-жа Жанлис  энергична;  это одна из
самых энергичных женщин,  словно  наделенная  девятью  жизнями, ее ничто  не
может сокрушить; она укладывает свои  чемоданы, готовясь тайно  бежать. Свою
любимую  принцессу она хочет оставить здесь с  принцем Эгалите Шартрским, ее
братом.  На заре холодного апрельского  утра г-жу Жанлис в соответствии с ее
планом можно видеть  в наемном экипаже на улице Сент-Аман; почтальоны только
что хлопнули бичами,  готовясь  тронуться, - как вдруг,  задыхаясь, выбегает
молодой  принц-брат, неся принцессу на руках, и кричит, чтобы  подождали. Он
схватил бедную девушку в ночной  сорочке, не  успевшую взять/ничего из своих
вещей, кроме  часов из-под  подушки;  с  братским  отчаянием он бросает ее в
экипаж между картонками,  в объятия Жанлис: "Во  имя Господа и милосердия не
покидайте ее!" Сцена бурная, но непродолжительная: почтальоны хлопают бичами
и трогаются. Но  куда?  По  проселочным  дорогам  и  крутым горным  ущельям,
отыскивая по ночам дорогу с фонарями, минуя опасности: австрийцев, Кобурга и