поджогами  и адскими  колоннами число жертв  не
поддается исчислению. Такова вандейская война11.
     Однако  несколько  месяцев  спустя  она  вспыхивает  вновь,  но  уже  в
последний  раз, раздутая Питтом и нашими  ci-devants  Пюизе из  Кальвадоса и
другими. В июле 1795 года английские корабли вступают на рейд Киберона.  Там
предполагается  высадка воинственных  ci-devants  роялистов, добровольцев из
военнопленных,  страстно  желающих дезертировать;  выгружаются огнестрельное
оружие, прокламации, амуниция  и  звонкая монета. Но  и республиканцы быстро
вооружаются, идут  в полночь тайком  по  побережью  Киберона и штурмуют форт
Пантьевр;  гром  войны смешивается  с  ночным  ревом  моря,  и утренняя заря
освещает редкую  картину. Высадившиеся бросаются  обратно в свои лодки или в
морские волны и  с воплями погибают.  Словом,  ci-devant Пюизе  терпит здесь
такую же неудачу,  как и в Кальвадосе,  когда он мчался из Вернонского замка
без сапог12.
     Таким образом, и это  дело стоило жизни многим  смелым  людям, в  числе
которых  все оплакивают храброго сына  Сомбрейя. Злополучная семья!  Отец  и
младший сын погибли на гильотине; героиня дочь, доведенная до нищеты, прячет
свое горе от истории; старший сын погибает здесь, на Кибероне, расстрелянный
военным  трибуналом как  эмигрант, сам  Гош  не может  спасти его.  Если все
войны,  гражданские  или   другие,  суть  плоды  недоразумений,  то  где  же
скрывается разумение?!

        "Глава четвертая. ЛЕВ НЕ УМЕР"

     Конвент,  несомый  течением судьбы к чуждой  победе  и  гонимый сильным
ветром общественного мнения к милосердию и  роскоши, несется так быстро, что
нужно все искусство кормчего, и даже более, при такой скорости.
     Интересно  смотреть,  как  мы   поворачиваем  и  кружимся   и  все-таки
принуждены плыть по  ветру. Если,  с одной  стороны,  мы вновь  принимаем  в
Конвент  73  протестовавших,  то   с  другой  -  принуждены  согласиться  на
довершение апофеоза Марата: взять его тело из церкви кордельеров и перенести
в  Пантеон  великих  людей, вырыв  прах  Мирабо, чтобы очистить  место.  Все
напрасно: напор  общественного мнения  не ослабевает! "Золотая  молодежь"  в
заплетенных косичках  сбрасывает  бюсты  Марата в  театре Фейдо,  топчет  их
ногами, бросает их с яростными криками в сточную яму Монмартра13.
Снесена  его часовня  на  площади Карусель; сточная яма Монмартра  принимает
даже прах его.  Ни  один обоготворенный человек не оставался божеством более
короткое  время.  Каких-нибудь   четыре  месяца  в   Пантеоне,   храме  всех
бессмертных, - и затем в  сточную яму, великую клоаку Парижа  и мира! "Число
бюстов Марата достигло одно время около четырех тысяч". Из храма бессмертных
в клоаку! Так бросает судьба бедные человеческие существа!
     Наряду  с этим  поднимается вопрос:  когда войдет  в  силу  конституция
девяносто третьего  года, т.  е. 1793 года?  Рассудительные  умы думают  про
себя, что конституция девяносто третьего года никогда не вступит в действие.
Пусть теперь другие люди займутся составлением лучшей!
     Опять же, где теперь якобинцы? Бездетная, дряхлая, как мы видим,  сидит
теперь когда-то  могущественная  Мать патриотизма,  скрежеща  не  зубами,  а
пустыми  деснами  на  предательский термидорианский Конвент  и на  весь  ход
вещей. Бийо, Колло и  компания дважды  обвинялись  в  Конвенте  Лекуэнтром и
Лежандром,  и  во второй раз обвинение  не было  признано  клеветой.  Бийо с
якобинской  трибуны  говорит:  "Лев  еще  не  умер,  он  только  спит".  Его
спрашивают  в  Конвенте,  что  он подразумевает  под пробуждением льва? И  в
бывшем дворце Эгалите начинаются бесконечные столкновения между tappe-durs и
"золотой  молодежью".  Слышны  крики:  "Долой якобинцев, Jacoquins!"  Coquin
означает  "негодяй".  С  высокой трибуны раздается боевой звук,  но  ответом
служат  лишь  молчание и  тяжелое  дыхание.  В  правительственных  комитетах
поговаривают о  приостановке  якобинских собраний.  Но что это? В  день Всех
Святых или накануне этого дня,  в  ci-devant ноябре 1794 года  от  Рождества
Христова, - печальный канун для якобинцев - град камней с проклятиями  летит
в  окна  Якобинского  клуба. Якобинки,  знаменитые Tricoteuses  с вязальными
спицами  в руках, обращаются в бегство, но у  дверей их  встречает  "золотая
молодежь"  с  "толпой  в  четыре тысячи  человек", которые преследуют  их  с
гиканьем, пинками, насмешками,  секут их  лозами самым скандальным  образом,
задрав  юбки,  пока  они,  доведенные до  истерики,  не  успевают  скрыться.
Выходите теперь вы, мужчины!  Якобинцы выходят, но только для боя, поражения
и полного расстройства. Пришлось вмешаться вооруженной власти, и не только в
этот, но  и  на другой  день,  после чего  якобинские  собрания прекратились
навсегда14. Якобинцы исчезли среди бури смеха и рева. На месте их
клуба  явилась Нормальная школа, первая школа этого рода; потом она уступает
место "рынку 9-го термидора",  потом рынку  Сент-Оноре,  где  и поныне мирно
торгуют домашней птицей  и овощами.  Пышные храмы,  сам великий земной шар -
все это сооружения без основания! Разве мы и этот наш мир не созданы из того
же материала, что и сны?
     Максимальные  таксы  отменены:  торговля  должна  быть  свободной. Увы,
торговля, стесненная, перевернутая вверх дном, как мы видели, и теперь вдруг
снова  предоставленная  самой  себе,   не  может  воспользоваться  свободой:
торговли, можно сказать, не  существует вовсе в это время. Ассигнации, давно
падающие  и   выпущенные  в  таком  огромном  количестве,  падают  теперь  с
беспримерной быстротой.  "Combien?  -  спросил некто у  извозчика. - Сколько
возьмешь?" "Шесть тысяч ливров", - ответил тот (около 300  фунтов стерлингов
ассигнациями15*).  Давление  таксы  устранено, но  вместе  с  тем
исчезают и товары, на которые она была наложена. "Две унции хлеба ежедневно"
- таков пожалованный кусочек!  Далеко тянутся хвосты перед булочными, и лица
печальны; дома фермеров превратились в лавки ростовщиков.
     * 1  февраля 1796 г. на  бирже  Парижа золотой луидор в 20 фр. серебром
стоит 5300 фр. ассигнациями (Montgaillard. IV, 419). - Примеч. авт.

     Можно представить  себе при  таких  обстоятельствах, с  каким  чувством
санкюлотизм рычал про  себя:  "La Cabarus"  - и смотрел на возвратившихся  и
танцующих  ci-devants, на термидорианскую лихорадку цивилизования, на балы в
шароварах телесного  цвета. Там греческие туники  и  сандалии, рои  франтов,
щеголяющих  со  своими  свинцовыми  Дубинками,  а  здесь   мы,  отверженные,
внушающие  отвращение, "собираем крохи на  улицах"16,  волнуемся,
стоя в хвостах перед булочными за  нашими  двумя унциями хлеба! Не проснется
ли якобинский лев? Ведь говорят, он тайно  собирается в красных колпаках и с
заряженными  пистолетами  во   дворце   архиепископства.   По-видимому,   не
проснется. Наши Колло, Бийо,  Барер, Бадье  в эти последние  мартовские  дни
1795 года  признаны  заслуживающими ссылки за моря и будут пока  отвезены  в
крепость Гам. Лев умер или бьется в предсмертной агонии!
     Посмотрите,  какое  оживление  снова  царит на  парижских  улицах 12-го
жерминаля  (называемого также  1  апреля,  не  очень счастливый день). Толпы
голодных женщин  и грязных, также  голодных  мужчин  кричат: "Хлеба, хлеба и
конституции  девяносто  третьего  года!"  Париж  поднялся  еще  раз, подобно
приливу  океана,  и  толпами  течет  к  Тюильри за  хлебом  и  конституцией.
Тюильрийская  стража делает  все, что  может, - ничто  не  помогает;  прилив
уносит ее прочь, наводняет сам зал Конвента с ревом: "Хлеба и конституции!"
     Несчастные сенаторы, несчастный народ! После всех усилий  и ссор нет ни
хлеба, ни  конституции! "Du pain, pas tant le  longs discours!" (Хлеба, а не
потоков парламентского красноречия!) - так стонали  менады Майяра более пяти
лет назад; так взываете и вы в эту минуту! Конвент, неизвестно что думающий,
невозмутимо  остается  на  своих  местах  среди  этого  ревущего  хаоса;  на
павильоне    Единения    звонит    набат.    Секция    Лепелетье,    прежняя
Filles-Saint-Thomas,  состоящая   преимущественно  из   менял,  и   "золотая
молодежь" бегут на выручку и снова сметают  хаос штыками. Париж объявлен "на
осадном  положении".   Пишегрю,   завоеватель  Голландии,  который  случайно
находится  здесь, назначен  командующим до  подавления мятежа.  Он подавляет
его, так сказать, в один день: отправляет в ссылку  Бийо, Колло и компанию и
рассеивает всякую оппозицию "двумя пушечными выстрелами"  холостыми зарядами
и  страхом,  который  внушает его имя. Сделав  это  и донеся  с  лаконизмом,
которому   следовало   бы   подражать:   "Представители,  ваши   предписания
исполнены"17, он слагает с себя командование.
     Итак, восстание  жерминаля стихло, как  подавленный вопль.  Заключенные
сидят в  надежном  месте, в Гаме,  в  ожидании кораблей; около  900 "главных
террористов в Париже"  обезоружены. Санкюлотизм,  сметенный штыками, скрылся
со своей нищетой в глубине  предместий Сент-Антуан  и Сен-Марсо. Было время,
когда   конный   пристав  Майяр  с   менадами  могли   изменять  направление
законодательства,  но  это время  миновало.  У законодателей  теперь  штыки,
секция Лепелетье взялась за оружие, и не в нашу  защиту! Мы удаляемся в наши
мрачные трущобы; наши крики голода названы заговором Питта. Салоны сверкают,
шаровары  телесного цвета вальсируют по-прежнему. Значит,  мы  сражались  за
дочь Кабаррюса, за ее франтов и  менял?  Значит, для балов в телесного цвета
шароварах  мы  схватили  за  бороду  феодализм и действовали, и  дерзали,  и
проливали  свою  кровь,  как  воду?  Чем  можно  ответить   на  это,   кроме
выразительного молчания!

        "Глава пятая. ЛЕВ ВЫТЯГИВАЕТСЯ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ"

     Представитель  Каррье  погиб на  гильотине  в декабре  минувшего  года,
протестуя  и  говоря,  что он  действовал  по  предписаниям.  Революционному
трибуналу, после того как он истребил все,  осталось теперь только, как  это
бывает со всеми  анархическими явлениями, уничтожить  самого себя. В  первые
майские дни люди видят замечательное зрелище: Фукье-Тенвиль защищается перед
судом, в котором главенствовал когда-то он  сам.  Вместе с ним привлечены  к
суду его бывшие главные присяжные: Леруа  Десятое Августа,  Вилат  и еще  16
человек;  все  они  горячо защищаются, ссылаясь на то,  что они  действовали
согласно предписаниям;  но  все напрасно.  С  этими людьми  покончит  топор,
которым они совершали ненавистные дела;  топор сам стал ненавистен. Впрочем,
Фукье умер довольно твердо.  "Где  твои "охапки"?" - ревел народ.  "Голодная
сволочь, - отвечал Фукье, - разве твой хлеб стал дешевле от того, что их нет
более?"
     Замечателен этот Фукье:  некогда  это  был  просто  стряпчий,  подобный
другим стряпчим, этим судейским  ищейкам, которые  жадно  охотятся на людей;
теперь  же  он  стал  и останется  самым  замечательным  из стряпчих,  какой
когда-либо жил и охотился на земле!
     Ибо  в  этом  земном  беге   времени  должно  было  явиться  воплощение
крючкотворства. Небо сказало, пусть будет воплощение не  божественного духа,
а продажного  духа стряпчего, который  следит только за сделками, и  вот оно
явилось, и  другие  стряпчие в свою  очередь  выследили его. Исчезни  же ты,
воплощение  духа  стряпчего с  крысиными  глазами, которое в  сущности  было
только подобно другим стряпчим и слишком алчным сынам Адама! Присяжный Вилат
упорно  боролся за  свою жизнь и опубликовал из тюрьмы остроумную книгу,  не
оставшуюся неизвестной; но это  не помогло, он также должен был исчезнуть, и
от  него  осталась  только  эта  книга о  тайных  причинах  термидорианского
переворота, -  книга, полная лжи, но с крупицами правды, которых нигде более
не найдешь.
     С Революционным трибуналом покончено,  но месть еще не утолена. Депутат
Лебон  после  долгой  борьбы  предан суду  обыкновенной  судебной  палаты  и
гильотинирован ею. Мало того, в Лионе и других местах воскресший модерантизм
в своей жажде мести не хочет ждать  медленного судебного разбирательства, но
врывается  в  тюрьмы, поджигает их, сжигает около 60  заключенных-якобинцев,
погибающих жестокой смертью, или душит их "дымом горящей соломы". Так бродят
мстительные, жестокие "роты Иисуса" и "роты Солнца", убивая якобинцев всюду,
где бы они ни встретились, бросая их в воды Роны, которая опять несет к морю
страшный груз.  Между тем в Тулоне якобинцы восстают  и собираются  повесить
национальных  представителей. Каково  бедному Конвенту  справляться с такими
противоположными  течениями! Он  как бы  помещен в центр борющихся ветров  и
волн   на  море,   взволнованном   сильной  бурей,   и  плывет,  одолеваемый
беспорядками  и  спорами.  Корабль  Республики,  то  вздымаемый  наверх,  то
исчезающий в бездне между двумя волнами, нуждается в самом искусном кормчем.
     Какой  парламент в  этом подлунном мире  пережил столько  превратностей
судьбы,  как  этот  национальный  парламент  Франции?  Он  собрался,   чтобы
составить  конституцию,  но  ему  не  было  суждено  создать  ничего,  кроме
разрушения и смуты.  Он выжег католицизм и аристократизм, поклонялся Разуму,
откапывал селитру и титанически  сражался с  самим собою и с целым миром. Он
был опустошен гильотиной:  десятая часть его членов  подставила свою шею под
топор. Стены его видели танцующих "Карманьолу", поющих патриотические строфы
среди награбленной в церквах добычи; видели раненых 10 августа, дефилирующих
на носилках, и в пандемоническую полночь видели  дам  Эгалите в  трехцветных
костюмах, пьющих лимонад; видели призрак  Сиейеса, поднимающийся, произнося:
"Смерть без разговоров!" Этот Конвент горел и  леденел, краснел от ярости  и
бледнел от нее же, сидел с пистолетами в кармане, выхватывал шпагу (в минуту
вспышек) и то гремел на все стороны голосом Дантона: "Проснись, о Франция, и
порази  тиранов!", то  застывал в безволии при Робеспьере и отвечал  на  его
похоронный  голос  только  задыхающимися звуками.  Убиваемый,  опустошаемый,
закалываемый, расстреливаемый  в  ваннах, на улицах, на  лестницах,  он  был
ядром хаоса.  Слыхал  он  и  звон  набата в полночь,  совещался,  окруженный
стотысячной  вооруженной толпой  с  артиллерийскими  печами  и  повозками  с
провиантом.  Оглушенный  набатом,  штурмуемый,  наводненный грязным  потоком
санкюлотизма, он  слышал пронзительные  крики: "Хлеба и  мыла!"  И  это  все
потому,  что,  повторяем,  он  был  ядром  хаоса,  центром санкюлотизма;  он
раскинул свой шатер над зияющей бездной, где  нет  ни дороги, ни  маяка,  ни
дна, ни берега. В  истинной доблести, талантливости, искренности и вообще  в
силе  и  мужестве  он,   вероятно,  немногим  превосходил   средний  уровень
парламентов, но  в прямоте стремления  к цели и в исключительности положения
едва ли  найдется  равный  ему. Еще  одно  санкюлотское наводнение или самое
большее два - и этот усталый корабль Конвента достигнет берега.
     Возмущение 12-го жерминаля  окончилось, как  напрасный вопль; умирающий
санкюлотизм  был  сметен обратно в незримое  и лежал  там, стеная, эти шесть
недель;  стеная,  но  не переставая строить  планы. Якобинцы,  разоруженные,
прогнанные со своей высокой трибуны, принуждены были придумывать, как помочь
себе, в тайных подпольных совещаниях.  И вот в первый день прериаля, или  20
мая 1795 года, опять забили барабаны: "Трам-там-там! К оружию! К оружию!"
     Санкюлотизм  снова восстал со своего  смертного  одра,  восстал  дикий,
опустошительный,  как  бесплодное  море.  Сент-Антуан  на  ногах.  "Хлеба  и
конституции 93 года!" -  гудит толпа, и так написано мелом на шляпах мужчин.
У  них есть пики, есть винтовки, знамена, печатные прокламации, изложенные в
официальной форме:  принимая во  внимание это  и  принимая  во внимание  то,
многострадальный державный народ  восстал;  он хочет хлеба  и конституции 93
года. Заставы  закрыты, барабаны бьют сбор, набат нестройно  звонит тревогу.
Темный поток  людей наводняет Тюильри, не обращая внимания на  часовых; само
святилище   наводнено;   вместо  порядка  дня  вторгается  толпа  женщин   с
растрепанными  волосами,  кричащих:   "Хлеба,  хлеба!"  Тщетно  председатель
покрывает голову и звонит в свой небольшой колокол  в "павильоне Единения" -
государственный корабль  снова испытывает сильную качку,  дает течь  и готов
погрузиться, заливаемый волной.
     Какой опять день! Женщины вытеснены, мужчины неудержимо ломятся внутрь,
заполняют  все коридоры, гремят  у  всех  решеток. Депутаты, высунув головы,
умоляют, заклинают,  но Сент-Антуан неистово ревет:  "Хлеба и  конституции!"
Распространился  слух, будто "Конвент убивает женщин". Напор  и треск, шум и
неистовство!  Дубовые двери, словно  дубовые тамбурины, трещат под топорами,
штукатурка обваливается,  дерево  с  треском  расщепляется; двери сорваны, и
толпа  врывается  с неистовым ревом, с обрывками  знамен,  с  прокламациями,
барабанным  боем, на удивление  глазам и ушам.  Жандармы,  верные секционеры
вторгаются  через  другую  дверь,  но  их  оттесняют;  мушкеты  разряжаются:
сентантуанцев  не  удается вытеснить. Тщетно депутаты  умоляют  толпу  иметь
уважение  к  председателю,  не  приближаться  к  нему;  тщетно депутат  Феро
протягивает  руки, обнажает свою грудь, покрытую рубцами в испанских войнах,
умоляет, грозит и  сопротивляется. "Мятежный  депутат верховного  народа, ты
сражался,  а разве мы не сражались? У нас нет хлеба,  нет конституции!"  Они
хватают  бедного  Феро,  бьют, топчут  его,  ярость  увеличивается при  виде
собственного дела. Они  вытаскивают  его в коридор, мертвого или умирающего,
отрубают  ему  голову  и  надевают  ее  на  пику.  Ах,  неужели  недоставало
беспримерному Конвенту  еще таких  ударов судьбы?  Окровавленную голову Феро
несут на пике. Дело началось; Париж и мир ждут, чем оно кончится.
     Толпа свободно бушует  теперь во  всех коридорах, внутри и снаружи, так
далеко,  насколько  хватает  глаз,  не   видно   ничего,   кроме  Бедлама  и
разверзшегося  ада!  Председатель   Буасси  д'Англа  сидит,  подобно  скале;
остальные  члены  Конвента  оттеснены  "к верхним  скамейкам";  секционеры и
жандармы еще  выстроены в зале, образуя  род  стены  между ними и  толпой. А
восставшие неистовствуют, бьют в барабаны, хотят читать свои жалобы, требуют
издания такого-то и  такого-то декрета. Председатель  Буасси  не уступает  и
сидит с  покрытой головой, подобно скале среди бушующего моря. Ему угрожают,
в  него  прицеливаются из мушкетов  -  он не  уступает;  к нему  протягивают
окровавленную голову  Феро - он  склоняется перед  нею с серьезным,  строгим
видом и не уступает.
     Страшный шум не позволяет прочесть жалоб; барабаны бьют, глотки орут, и
восстание,  словно  музыка сфер,  заглушается собственным шумом. Постановите
то, постановите это. Кто-то кричит в продолжение часа во всех перерывах: "Je
demande l'arrestation des coquins et des laches" (Я требую ареста мошенников
и  подлецов). Это одна из наиболее понятных  петиций, когда-либо внесенных в
парламент; в этот час она заключает в себе все, чего можно разумно требовать
от конституции  года I, с гнилыми местечками, с баллотировочным ящиком или с
другими  чудесами  политического ковчега завета, установленного для  вас  до
скончания мира! И я также требую ареста всех подлецов и мошенников, и ничего
более.  Национальное  представительство, затопленное грязным  санкюлотством,
выскальзывает   вон,   чтобы   найти  себе   где-нибудь  помощь  и   обрести
безопасность; здесь оно беспомощно.
     К четырем часам пополудни в зале остаются всего каких-нибудь 60 членов,
истинных друзей  народа  или  даже  тайных руководителей его, остаток гребня
Горы, порабощенный и  вынужденный  к  молчанию термидорианским  переворотом.
Теперь пришло их время, теперь  или никогда; пусть  они спустятся и говорят.
Они спускаются,  эти  шестьдесят, приглашенные  санкюлотизмом: Ромм  - автор
нового  календаря, Рюл