то сюда, как обыкновенно поступают  в таких
случаях смертные. Конвент, которому суждено самоубийственно поглотить самого
себя  и превратиться в  мертвый пепел - вместе с  его миром!  Постараемся не
проникать  в  его темные,  запутанные глубины,  а  постоим и  посмотрим,  не
отвращая  глаз,  как  он   тонет  и  какие   достойные  внимания  события  и
происшествия будут последовательно появляться на поверхности.
     Одно  общее  поверхностное обстоятельство мы отмечаем с  похвалой - это
силу вежливости. Цивилизованность  до такой степени  пронизала жизнь  людей,
что никакой Друэ, никакой  Лежандр в самой  безумной боевой схватке не может
отрешиться  от него  совсем.  Дебаты сенатов,  ужасных  в своей серьезности,
редко передаются открыто миру, иначе, быть может, они очень удивили бы  его.
Разве сам  великий монарх не прогнал однажды своего  Лувуа, размахивая парой
щипцов? Но, читая целые  тома  этих дебатов Конвента, все пенящиеся  ужасной
серьезностью,  достигающей  иногда  серьезности   жизни  и   смерти,  скорее
поражаешься степени  сдержанности, проявляемой его  депутатами  в  речах,  и
тому,  что при  всем этом  диком кипении им  управляет  нечто  вроде  правил
вежливости; формы общежития никогда не исчезают совершенно. Люди эти, хотя и
грозят  сжатыми  кулаками,  все  же не  хватают  друг  друга  за  ворот,  не
вытаскивают  кинжалов  или делают  это разве только в  качестве  ораторского
приема, да и  то  не часто;  грубые ругательства почти неизвестны,  и,  хотя
протоколы  довольно  откровенны,  мы  находим  в них только  два  проклятия,
произнесенные Маратом.
     В  остальном  нет  сомнений,  что  прения ведутся  "горячо". Горячности
много; декреты, принятые  сегодня с  одобрением, завтра с шумом  отменяются;
настроение  раздраженное, в высшей степени  изменчивое, всегда опрометчивое!
"Голос  оратора перекрывается  шумом";  сотня  "почтенных  парламентариев  с
угрозами  устремляется  на левую  сторону зала";  председатель, "разбив  три
колокольчика подряд",  надевает  шляпу  в  знак  того, что  Отечество  почти
погибло. Пламенно-горячее древне-галльское  собрание!  Увы! смолкнут один за
другим эти злобные  крики борьбы и жизни, которая сама  есть  борьба; сейчас
они так громки, а, немного погодя, будут так тихи! Бренн и древние галльские
вожди, несомненно, вели такие же горячие дебаты по пути в Рим, в Галацию и в
другие страны, куда они обыкновенно ходили, влекомые жаждой завоеваний, хотя
об этих  дебатах  не сообщает  никакой  "Moniteur". Эти Бренны ссорились  на
кельтском  наречии  и  не были санкюлотами, скорее даже панталоны (braccae -
может  быть, из  войлока  или невыделанной  кожи) были единственной одеждой,
которую они носили; как утверждает Ливий, они были обнажены до пояса. Но вот
теперь  они  оделись в камзолы  и говорят  в  нос  наподобие  исковерканного
латинского языка, а  мы видим, что они  делают то же самое и  что это та  же
самая  порода  людей! Но в конце  концов  разве Время  не  покроет забвением
настоящий Национальный Конвент,  как  оно  скрыло  этих  Бреннов  и  древние
верховные сенаты в войлочных панталонах? Их, несомненно, скроет Время, более
того, они  канут в  вечность.  Тусклые сумерки  времени или полдень, который
будет  сумерками, а потом наступает ночь  и безмолвие, и Время  со всеми его
злобными  шумами поглощается безмолвным  морем.  Пожалей твоего брата, о сын
Адама! Ведь самое злобное, пенящееся гневом бормотание его в сущности значит
не  более плача  ребенка, который  не  может сказать, что у него болит, хотя
несомненно, что в его организме все пришло в расстройство и потому он должен
кричать и плакать, пока мать не возьмет его на руки и, укачиваемый ею, он не
уснет!
     Конвенту  нет  еще  четырех  дней, и  мелодические  строфы,  сбросившие
королевскую власть, еще звучат в наших ушах, когда раздаются  новые звуки, к
несчастью на  этот раз звуки  раздора, ибо  речь  зашла  о вещах,  о которых
трудно  говорить  спокойно,  о  сентябрьской  резне.  Как поступить с  этими
сентябрьскими  избиениями  и  с  Парижской  коммуной,  руководившей  ими.  С
ненавистной и  страшной Парижской коммуной, перед которой бедное, бессильное
Законодательное собрание  должно  было  трепетать  и сидеть  смирно?  А если
теперь молодой, всемогущий Конвент не захочет так трепетать и сидеть смирно,
то  какие  он  должен  предпринять  шаги?  Нанять  департаментскую  гвардию,
отвечают жирондисты  и  друзья порядка,  гвардию  национальных добровольцев,
посланную  всеми  83  или  85 департаментами  специально  с целью держать  в
надлежащем   повиновении   бушующие   коммуны,   состоящие   из   виновников
сентябрьских   бесчинств,  и  обеспечить  подобающую  власть  Конвента.  Так
ответили  в своем докладе друзья порядка, заседающие  в комитете, и даже был
утвержден декрет в требуемом смысле Некоторые департаменты, например Барский
или Марсельский, только  в  ожидании и уверенности, что такой декрет выйдет,
отправили уже свой  отряд  волонтеров; храбрые марсельцы,  10 августа бывшие
впереди всех, не хотят оставаться позади и теперь: "отцы дали своим сыновьям
по мушкету и по 25 луидоров, - говорит Барбару, - и велели им отправляться".
     Может  ли   что-нибудь   быть  целесообразнее?   Республика,   желающая
основываться на справедливости, должна  расследовать сентябрьские  избиения;
Конвент, называющийся Национальным, разве не должен охраняться национальными
войсками? Увы, читатель,  по-видимому,  это так, однако многое против  этого
можно сказать и возразить. Ты видишь здесь слабое  начало спора, которого не
уладить  с  помощью  чистой   логики.  Два  маленьких   источника   спора  -
сентябрьские события и департаментская гвардия, или, вернее, один и тот же в
сущности маленький источник, который вздуется и разрастется в поток  горечи:
всякие вспомогательные  притоки  и  ручьи горечи вливаются  в  него с  обеих
сторон, пока он не превратится в широкую  реку озлобления, раздора и вражды,
которые могут прекратиться только в  катакомбах. Проект этой департаментской
гвардии,  сначала  принятый подавляющим большинством, затем  отмененный ради
спокойствия и  нежелания обижать парижан,  снова не раз утверждается и  даже
отчасти  осуществляется,  и солдаты,  которые  должны  войти в  состав  этой
гвардии, уже вышагивают  по парижским улицам; причем  однажды  кто-то из  их
рядов   в   нетрезвом   состоянии   кричит:    "A   bas    Marat!"    (Долой
Марата!)1 Тем не менее столь  часто утверждаемая гвардия столь же
часто  и  отменяется  и  в  течение  семи месяцев  остается  лишь гипотезой,
вызывающей злобный шум, прекрасной возможностью, которая стремится сделаться
действительностью, но  которой  никогда  не  суждено стать  ею,  пока  после
бесконечной борьбы она  не погружается  в  мрачный  покой, увлекши  за собою
многое. Так странны пути людей и почтенных членов собраний!
     Но в четвертый день существования  Конвента,  который приходится на  25
сентября   1792   года,  появляются  доклад   комитета   об   этом   декрете
департаментской гвардии  и  речи  об  отмене  его; появляются  изобличения в
анархии и  диктаторстве,  о которых пусть поразмыслит неподкупный Робеспьер;
появляются   изобличения  некоего   "Journal   de  la   "Republique",  ранее
называвшегося "Ami  du  Peuple", и, наконец, появляется на  виду  у всех, на
трибуне,  собираясь  говорить, воплотившийся  призрак  Друга  Народа Марата!
Кричите,  семьсот сорок девять! Это  действительно Марат, и никто иной, - не
фантастический призрак, не лживый оттиск типографских листков, а существо из
материи, плоти и крови, связок и нервов,  составляющих маленькую фигурку; вы
видите его в его темной  неопрятности -  это живая часть хаоса и первобытной
ночи, явно воплотившаяся и собирающаяся говорить. "По-видимому, - обращается
Марат к шумящему собранию, - у  меня здесь очень много врагов" "Все! Все!" -
кричат  сотни голосов, достаточно, чтобы заглушить  любого друга  народа. Но
Марат не хочет быть заглушенным: он говорит и  каркает объяснения; каркает с
такой рассудительностью,  с  такой  искренностью, что  кающееся  сострадание
смягчает  злобу  и  крики  стихают, даже  превращаются  в  рукоплескания.  К
несчастью, этот  Конвент  -  одна  из самых  неустойчивых машин; сейчас он с
непреклонным упорством показывает на восток, но стоит только искусно тронуть
какую-нибудь  пружину, и  вся  машина, стуча и содрогаясь  всеми  семьюстами
сорока  девятью частями, с треском поворачивается и уже показывает на запад!
Таким образом, Марат, оправданный  и  даже стяжавший  рукоплескания, выходит
победителем из  этой схватки.  Но затем дебаты продолжаются,  на  него снова
нападает  какой-то  ловкий жирондист, опять  поднимаются крики, и уже  готов
пройти декрет о предании суду; тогда мрачный  Друг  Народа снова  выходит на
трибуну, еще раз своим даром убеждения достигает тишины, и декрет о предании
суду  проваливается. После этого Марат  вынимает пистолет  и, приложив его к
своей  голове,  вместилищу великих дум и пророчеств, говорит:  "Если бы  они
провели  свой  обвинительный  декрет, он,  Друг  Народа, размозжил  бы  себе
голову".  Друг  Народа на  это способен.  Впрочем,  что  касается 260  тысяч
аристократических голов, Марат чистосердечно говорит: "C'est la mon avis" (Я
полагаю так).  Также не  подлежит сомнению: "Никакая  земная сила  не  может
помешать мне видеть  изменников и  изобличать  их, вероятно благодаря высшей
организации моего  ума"2.  Не многие парламенты  на  земле  имели
почтенного члена, подобного этому Другу Народа.
     Мы  видим, что это первое  нападение друзей,  как  оно  ни было резко и
неожиданно, однако оказалось неудачным.  Не  более  удачи имело и  обвинение
Робеспьера,  вызванного  на объяснение толками  о  диктатуре и  встреченного
таким же шумом при появлении на трибуне;  однако  обвинить его и заключить в
тюрьму не удалось, несмотря  на то что  Барбару  открыто  дает  против  него
показания  и подписывается под ними.  С какой святой  кротостью  подставляет
Неподкупный под удар свою зеленую  щеку, возвышает свой тонкий голос говорит
с иезуитским искусством и добивается успеха; в  конце концов он благосклонно
спрашивает: "Каких  же  свидетелей  может  представить  гражданин  Барбару в
подтверждение   своих  показаний?"   "Moi!"  -  кричит  пламенный   Ребекки,
вскакивая, ударяя  себя кулаками в грудь и  отвечая: "Меня!"3 Тем
не менее человек с серо-зеленым лицом снова говорит и опять все  поправляет;
продолжительный шум, "исключительно касающийся личностей", когда столько дел
общественного  значения лежат нетронутыми, кончился  переходом  к  очередным
делам.  О  друзья  из Жиронды, зачем  вы наполняете  ваши  высокие заседания
жалкими личными  спорами, в то время как великое национальное дело находится
в  таком  положении? Жиронда коснулась в этот  день гнилого,  черного  пятна
своего  прекрасного царства - Конвента; она  наступила на  него,  но  еще не
попрала его ногами. Увы, как мы уже сказали, это черное пятно - неиссякающий
источник, и его нельзя попрать!

        "Глава вторая. ИСПОЛНИТЕЛЬНАЯ ВЛАСТЬ"

     Не  следует  ли  поэтому   предположить,  что  вокруг  этого   великого
составления  конституции возникнет  весьма  странная  путаница и  вопросы  и
интересы так  осложнятся,  что  и  через несколько  месяцев Конвент  устроит
далеко  не все?  Увы, кипит и надвигается целый  поток вопросов, который все
растет,  и  конца  ему  не  видно! Среди  них помимо вопроса  о сентябрьских
событиях  и  анархии  отметим  три  поднимающиеся  чаще  других  и обещающие
сделаться главными: это вопросы  об армиях, о средствах существования народа
и о развенчанном короле.
     Что касается  армий,  то  общественная оборона,  очевидно, должна  быть
поставлена  на  надлежащую  высоту,   так  как  Европа,  по-видимому,  снова
составляет  коалицию; опасаются  даже, что  к ней присоединится  Англия.  По
счастью,  Дюмурье  удачно  действует  на  севере,  но  что,  если  он  будет
действовать  слишком удачно  и  превратится в Liberticide,  убийцу  Свободы?
Дюмурье действует успешно, несмотря  на  зимнее  время,  но не  без  горьких
жалоб. Скромный  Паш*, содержатель  швейцарской школы, так тихо  сидевший  в
своем  переулке, на удивление всем соседям,  недавно  сделался  - как думает
читатель  - кем?  Военным министром!  Г-жа  Ролан,  заметившая  его скромные
манеры, рекомендовала его своему мужу  в секретари;  скромный  секретарь  не
нуждался  в  жалованье,  так  как  был  настроен  истинно патриотически;  он
приходил  обыкновенно с куском хлеба в кармане,  чтобы  сэкономить время  на
обед,  и,  неторопливо  пожевывая,  в  один день делал  то, на  что  другому
понадобилось бы три дня; пунктуальный, молчаливый, скромный,  как лицемерный
Тартюф, каким он и был. Благодаря этим качествам Ролан и рекомендовал его во
время  последнего переворота на место военного министра. А теперь похоже  на
то, что  Паш тайно  подкапывается под  Ролана, играет на руку  более горячим
якобинцам и сентябрьской коммуне и вообще  не таков, чтобы, подобно строгому
Ролану, быть Veto des coquins!4
     * Паш  Жан Никола (1746-1823) - военный министр в  1792  г.,  мэр
Парижа в 1793-1794 гг.

     Каким образом скромный  Паш подводил  мины и контрмины, неизвестно,  но
зато известно, что его военное министерство сделалось притоном воров и такой
неразберихи, что в его дела страшно заглянуть. Известно,  что там заседает в
качестве главного секретаря  гражданин Гассенфрац* в  bonnet  rouge (красном
колпаке), хищный  и грубый, кое-что смыслящий в математических исчислениях и
крайне  дерзкий;  что  Паш,  жующий  кусочек хлеба  при  старших  и  младших
чиновниках,  растратил  свою  военную  смету; что  подрядчики  разъезжают  в
кабриолетах по  всем округам Франции и заключают сделки. Известно,  наконец,
что армия почти совсем не получает  амуниции: ни сапог, хотя стоит  зима, ни
платья;  у  некоторых  даже  нет  оружия. "В  Южной  армии,  - жалуется один
почтенный  парламентарий, -  не  хватает 30  тысяч пар  панталон"  -  весьма
скандальная нехватка.
     * Гассенфрац  Жан Анри  (1755-1827) -  химик, сотрудник  Лавуазье, член
Коммуны 10 августа.

     Честная  душа  Ролана обеспокоена таким ходом  вещей, но  что  он может
сделать? Держать  в строгости свое  собственное министерство, выговаривать и
карать,  где только возможно,  по меньшей мере  жаловаться? Он  и жалуется в
письме за  письмом,  жалуется И  Конвенту,  и Франции, и  потомству, и всему
миру, становясь  все более раздражительным и негодующим;  но не станет ли он
наконец  скучным? Ведь  обычно  содержание его  жалоб в сущности  бесплодно.
Удивительно ли, что  в  период  революции  и  уничтожения  всех  законов, за
исключением  пушечного  закона, царит такое беззаконие? Неустрашимый  Ролан,
Вето  мошенников,  ты, близорукий, честный,  почтенный,  методичный человек,
работай  так, как  тебе  подсказывает твоя природа, и  исчезни;  работа твоя
будет хотя безрезультатной, но небесполезной - тогда,  как и теперь! Храбрая
г-жа  Ролан,  храбрейшая из всех  француженок, начинает питать  опасения: за
республиканским   обедом  у  Роланов   фигура  Дантона  кажется  ей  слишком
"сарданапальской"*;  Клоотс, Спикер человечества,  скучно  говорит  какие-то
нелепости о всемирной республике, о  соединении всех племен и народов в один
братский союз; к несчастью, не видно, как связать этот союз.
     *  Сарданапал  - последний  царь  Ассирии  (668-  625  гг. до  н. э. ),
предававшийся различным излишествам и непомерному чревоугодию.

     Бесспорным, необъяснимым или объяснимым, фактом является также то,  что
хлеба  становится  все  меньше и  меньше. Повсюду  во  множестве  происходят
хлебные бунты -  шумные  сборища,  требующие  установления  таксы на  зерно.
Парижскому мэру и другим бедным мэрам, видимо, предстоят затруднения. Петион
был вновь  избран мэром  Парижа,  но отказался, так  как  законодательствует
теперь в Конвенте. Отказ, разумеется, был разумен, потому что помимо вопроса
о хлебе и всего прочего импровизированная  революционная Коммуна переходит в
это время в законно избранную и  заканчивает свои счета не без  раздражения!
Петион отказался, тем не менее многие домогаются этой должности. После целых
месяцев раздумий, баллотировок, разглагольствований  и споров  почетный пост
этот получает некий доктор Шамбон, который продержится на нем недолго и, как
мы увидим, будет буквально сброшен5 с него.
     Не забудьте, что и простому  санкюлоту нелегко  во  времена дороговизны
хлеба!  По  словам Друга  Народа, хлеб  стоит  "около  6 су фунт,  а дневной
заработок - всего 15 су", и к тому же зима стоит суровая. Как бедный человек
продолжает  жить  и  так редко  умирает от голода, - это поистине  чудо!  По
счастью, в эти дни он может записаться  в армию и умереть от руки австрийцев
с  необычайным  чувством  удовлетворения  от  того,  что  умирает  за  Права
Человека. При таком стесненном положении хлебного рынка, при общей свободе и
равенстве  комендант  Сантер предлагает через  газеты  два средства  или  по
крайней мере два паллиатива. Первое, чтобы все классы людей два дня в неделю
питались картофелем, и  второе,  чтобы  все повесили своих собак.  Благодаря
этому, думает комендант, получится весьма значительная экономия,  которую он
высчитывает  во  столько-то  кулей.  Более  забавной  формы  изобретательной
глупости, чем у коменданта  Сантера,  не найти  ни  в  ком.  Изобретательная
глупость,  облаченная  в  здоровье,  мужество и  добродушие, весьма достойна
одобрения. "Вся моя сила,  - сказал  он однажды в Конвенте, - денно  и нощно
находиться в распоряжении моих сограждан; если они найдут  меня недостойным,
то уволят, и я опять буду варить пиво"6.
     Представьте себе,  какую  переписку должен  вести бедный Ролан, министр
внутренних дел, по поводу одного только вопроса  о хлебе!  С  одной стороны,
требуют  свободной  торговли  зерном,  недопущения таксировки цен на него, с
другой -  кричат,  что необходимо замораживание цен.  Политическая экономия,
читаемая министерством  внутренних  дел,  с  доказательствами,  ясными,  как
Священное  писание,  совершенно  недейственна,  для  пустого   национального
желудка. Мэр Шартра,  которого чуть не  съедают самого,  взывает к Конвенту;
Конвент посылает депутацию из  почтенных членов, которые стараются накормить
толпу  чудесной  духовной  пищей, но  не  могут. Толпа,  несмотря  на все их
красноречие, окружает их с  ревом, требует, чтобы цены были назначены, и при
этом умеренные, или же почтенные депутаты будут повешены на месте! Почтенные
депутаты,  докладывая  об  этом деле, сознаются,  что, будучи  на волосок от
ужасной смерти, они назначили, - или сделали вид, будто  назначили - цены на
зерно, за что Конвент  - это тоже следует отметить, - Конвент, не  желающий,
чтобы с ним шутили, находит нужным сделать им выговор7.
     Что  же  касается  происхождения  этих  хлебных  бунтов,  то  разве  не
представляется  вероятным,   что  тут  опять  замешаны  тайные  роялисты?  В
Шартрском бунте глаза патриотов видели  мелькающих  священников.  И разве, в
самом  деле,  "корень всего  этого  не  лежит  в  тюрьме  Тампль,  в  сердце
вероломного короля", как бы  хорошо ни стерегли его8? Несчастный,
вероломный король! И вот, мало-помалу около булочных снова образуются хвосты
в  более  раздраженном, чем когда-либо, настроении. К  двери каждой булочной
приделано кольцо  с концом  веревки, за которую мы плотно держимся  с  обеих
сторон и образуем хвост; но злонамеренные, коварные люди перерезают веревку,
и наш хвост превращается  в запутанный клубок;  поэтому  веревку  приходится
заменить  железной цепью9. Цены на хлеб  установлены,  но  теперь
хлеба уже нельзя купить и  по этим ценам: хлеб можно иметь  только по билету
от мэра,  несколько унций на едока в день,  после  долгого стоянья в хвосте,
ухватившись за цепь. А голод распространяется с ужасающей