или  тон голоса, мельчайший поступок или упущение, постоянно увеличивая  ими
общую  сумму.  Так,  например,  в  прошлом  апреле,  в  дни  предварительной
федерации, когда национальные гвардейцы и солдаты всюду клялись в братстве и
вся  Франция  вступала  в   местные   союзы,   готовясь   к   торжественному
национальному  празднику Пик, замечено было, что офицеры в  Нанси  старались
охладить  пыл  братания:  так,  они  сначала  уклонялись  от присутствия  на
федеральном празднике  в  Нанси, потом пришли  в сюртуках, а  не в  парадной
форме,  только  надев  чистые  рубашки,  а один из них  выбрал торжественный
момент,  когда  мимо него проносили развевавшиеся национальные  флаги, чтобы
без всякой видимой надобности плюнуть11.
     Правда,   все   это   мелочи,    но   они   повторяются   беспрестанно.
Аристократический муниципалитет,  выдающий себя за конституционный, держится
большей частью спокойно, но этого отнюдь нельзя сказать  о местном отделении
Якобинского клуба,  о  пяти тысячах взрослых патриотов города,  еще  менее о
пяти тысячах патриоток,  о  молодых, в  эполетах,  с бакенбардами  или  без,
дворянах  в четвертом поколении, о мрачных швейцарских патриотах из Шатовье,
о  пылкой пехоте Королевского полка и о горячих кавалеристах Местр-де-Кампа.
Обнесенное  стенами  Нанси со  своими прямыми улицами, обширными  скверами и
постройками времен короля Станислава, так красиво и нарядно расположенное на
плодородном берегу Мерты, среди золотистых  в эти летние месяцы сбора урожая
полей, внутри представляют ад раздоров, беспокойства и возбудимости, близкой
к  взрыву. Пусть Буйе  заглянет  сюда. Если  всеобщее возбуждение в войсках,
которое мы  сравнивали  с  гигантским  клубком  дымящейся пакли,  где-нибудь
вспыхнет, то здесь, в Лотарингии  и  Нанси, бороде его больше  всего  грозит
опасность.
     Что касается Буйе, то он сильно  занят, но только  общим наблюдением за
всем. Он отправляет своих успокоившихся зальмцев и все другие сколько-нибудь
надежные  полки из Меца  в южные  города и деревни,  в  сельские кантоны, на
тихие воды Вика, Марсала и т. п.; здесь много фуража для конницы, уединенных
плацев,   и  наклонность  солдат  к  размышлениям  может  быть  парализована
усиленной  муштровкой. Зальмцы,  как  мы  говорили,  получили  лишь половину
причитающихся им денег,  что, разумеется, было  встречено не без ропота. Тем
не  менее  сцена с  обнаженной саблей  подняла Буйе в глазах солдат:  люди и
солдаты любят бесстрашие  и быструю, непоколебимую решимость, хотя  бы  им и
приходилось самим страдать от нее. И  в самом деле, разве это не  главное из
всех мужских достоинств? Само по  себе это качество не значит  почти ничего,
так  как  им  наделены и  низшие  животные,  ослы,  собаки, даже  мулы, но в
надлежащем соединении оно составляет необходимое основание всего.
     О  Нанси  и господствующем там  возбуждении  главнокомандующий Буйе  не
знает ничего точно; знает только вообще, что войска в этом городе едва ли не
самые худшие по духу 12. Офицеры там теперь, как и раньше, держат
все в  своих руках и, к несчастью, по-видимому, ведут себя не особенно умно.
"Пятьдесят  желтых  увольнительных",  выданных сразу,  несомненно,  означают
наличие  затруднений.  Но  что  должны  были подумать патриоты  о  некоторый
драчливых  фузилерах, которых -  действительно  или по слухам  - подговорили
оскорбить  клуб  гренадер  -  спокойных,  рассудительных  гренадер  -  в  их
собственной   читальне?   Оскорблять   криками   и   улюлюканьем,   пока   и
рассудительные гренадеры не выхватят сабли и  не произойдут  драки и  дуэли?
Мало того,  разве не  высылали таких же головорезов (в некоторых случаях это
было  доказано, в  других - предполагалось),  то переодетых солдатами, чтобы
заводить ссоры с  горожанами, то переодетых горожанами, чтобы заводить ссоры
с солдатами? Некий Руссьер, опытный фехтовальщик, был пойман на месте, тогда
как  четыре офицера  (вероятно,  очень молодые),  которые натравливали  его,
поспешно  разбежались! Фехтовальщик Руссьер  был  приведен на  гауптвахту  и
приговорен к  трем  месяцам  ареста,  но  товарищи его  потребовали для него
единогласно "желтую увольнительную"  и даже устроили ему целый парад: надели
на него бумажный колпак с надписью: "Искариот", вывели за городские ворота и
строго приказали исчезнуть навсегда.
     На все  эти подозрения, обвинения,  шумные  сцены и другие подобного же
рода постоянные неприятности  офицеры могли смотреть  только с презрительным
негодованием  быть  может и  выражая  его в презрительных  словах, а  "затем
вскоре бежали к австрийцам".
     Так что когда здесь, как и везде, встал вопрос о задержке жалованья, то
разом  выяснилось,  насколько все  обострено. Полк  Местр-де-Камп  получает,
среди громких  криков,  по три  луидора  на человека, которые по обыкновению
приходится занять у муниципалитета. Швейцарский полк Шатовье требует столько
же,   но   получает  взамен  девятихвостую  кошку  (courroies),  к   которой
присоединяется нестерпимый  свист женщин и детей. Королевский полк,  потеряв
надежду после долгого ожидания, захватывает  в конце концов полковую кассу и
уносит ее в казармы, но на следующий день  приносит обратно по тихим, словно
вымершим  улицам. Всюду  беспорядочные  шествия и  крики,  пьянство, ругань,
своеволие;  военная  организация  трещит  по  всем  швам,  или, как  говорят
типографщики о наборе, "весь шрифт смешался!"13. Так обстоят дела
в Нанси в первых числах августа,  стало быть  меньше  чем  через месяц после
торжественного праздника Пик.
     Конечно,  конституционному  патриотизму  в  Париже и других местах есть
отчего  содрогнуться  при  этих известиях. Военный  министр  Латур  дю  Пен,
задыхаясь, прибегает  в Национальное  собрание с письменным  извещением, что
"все   в  огне,   tout  brule,  tout  presse.)   Национальное  собрание  под
впечатлением  первой  минуты,  уступая  желанию  военного  министра,  издает
декрет,  "предписывающий вернуться  к повиновению  и раскаяться", как  будто
этим можно чего-то достичь. Журналисты  со своей стороны велят во все горло,
издавая хриплые крики осуждения или элегического сочувствия. Поднимают голос
и сорок восемь  секций; в Сент-Антуанском  предместье  гремит  зычный  голос
пивовара, или, как его называют теперь, полковника Сантера. оказывается, что
тем  временем солдаты Нанси прислали депутацию из десяти человек, снабженную
документами и доказательствами, говорящими совсем другое, чем история о том,
что "все  в огне".  Но бдительный Латур дю  Пен  велит  схватить этих десять
депутатов, прежде чем им  удается добраться до зала Собрания, и  по  приказу
мэра Байи их сажают в тюрьму! Это было явным нарушением конституции, так как
они  имели  отпуск  от  своих  офицеров.  В  ответ  на  это  Сент-Антуанское
предместье в негодовании и боязни за будущее запирает  лавки. Ведь возможно,
что Буйе -  изменник  и  продался  Австрии, и в этом  случае  бедные солдаты
возмутились именно из патриотизма!
     Новая  депутация,  на этот раз  депутация  от национальных  гвардейцев,
отправляется из Нанси, чтобы просветить Национальное собрание. Она встречает
возвращающихся  прежних  десять  депутатов,  которых,  сверх   ожидания,  не
повесили, и продолжает  свой путь с лучшими надеждами, но также не достигает
ничего. Депутации, гонцы от правительства, скачущие ординарцы, тысячеголосые
тревожные слухи носятся беспрестанно  взад и вперед, распространяя смятение.
Наконец, в  последних  числах августа де  Мальсень, выбранный  инспектором и
снабженный полномочиями, деньгами и "декретом от 6 августа", отправляется на
место  мятежа. Он  должен  постараться  ликвидировать задолженность в уплате
жалованья, восстановить правосудие или по крайней мере подавить возмущение.

        "Глава пятая. ИНСПЕКТОР МАЛЬСЕНЬ"

     Инспектор  Мальсень  при  ближайшем  рассмотрении оказывается человеком
"геркулесова  телосложения" и представляет со  своими огромными усами - в то
время как  роялистские  офицеры  теперь  оставляют верхнюю  губу  небритой -
довольно страшное зрелище; он наделен не только неукротимым  мужеством быка,
но, к несчастью, и его тупоголовым упорством.
     В  четверг  24  августа  1790  года  он  открывает  сессию  в  качестве
инспектирующего  комиссара  и  принимает,  тех  самых "выборных  капралов  и
умеющих писать солдат". Он находит, что счета  полка Шатовье запутанны,  что
их  надо отложить и  сделать справки, начинает  горячо говорить, порицать  и
кончает среди громкого ропота. На следующее утро он  возобновляет заседание,
но не в городской Ратуше, как советовали осторожные муниципальные советники,
а  снова в  казармах.  К несчастью, Шатовье,  роптавший  всю ночь,  не хочет
теперь  ничего  слышать  об  отсрочке  или  справках. Мальсень  от  увещаний
переходит к угрозам,  но на все ему отвечают  неумолкающими  криками: "Jugez
tout  de  suite!"  (Решайте  сейчас!)  Мальсень  в  ярости  хочет уйти.  Но,
оказывается,  Шатовье, топчущийся  во дворе  казарм, поставил  у всех  ворот
часовых, которые на требование комиссара, поддержанное и полковым командиром
Дену, отказываются пропустить его; он слышит только: "jugez tout  de suite".
Вот узел, который надо распутать!
     Мальсень, храбрый, как бык, обнажает  саблю и хочет пробиться к выходу.
Происходит свалка. Сабля Мальсеня ломается, он выхватывает саблю у командира
Дену, ранит часового и пробивается сквозь ворота,  так  как его не  решаются
убить.  Солдаты  Шатовье в беспорядке  преследуют  его;  какое  зрелище  для
жителей Нанси! Мальсень идет быстрым  шагом, однако  не  переходит  на  бег,
оборачивается время  от времени с угрозами и взмахами саблей и так достигает
невредимым  дома Дену.  Возбужденные солдаты осаждают этот  дом,  но пока не
входят,  так  как их  не пропускает  группа  офицеров, стоящих на  лестнице.
Мальсень, возбужденный, но необескураженный, обходными путями под прикрытием
национальных гвардейцев возвращается в городскую Ратушу. Оттуда на следующее
утро  он издает  новые  приказы,  новые проекты соглашения  с Шатовье, но ни
одного  из них солдаты не желают принимать; наконец среди страшного  шума он
издает приказ полку Шатовье выступить на следующее утро и перейти на стоянку
в Саррлуи. Солдаты наотрез отказываются повиноваться. Мальсень составляет об
этом отказе "акт" - нотариальный протест по всей форме, если б только он мог
помочь ему!
     Наступает  конец  четверга, а с  ним и  конец  инспекторства  Мальсеня,
продолжавшегося около пятидесяти часов.  Но за  эти  пятьдесят  часов он,  к
несчастью, завел дело довольно далеко. Местр-де-Камп и  Королевский полк еще
колеблются в нерешимости,  но солдаты Шатовье, как мы видим, потеряли всякое
самообладание.  Ночью  адъютант  Лафайета, находящийся  здесь  для  подобных
случаев,  посылает   во  все  стороны  экстренных  гонцов,  чтобы   призвать
национальных  гвардейцев. Сон  деревни нарушается  топотом  копыт,  громкими
стуками в двери; всюду конституционалистам-патриотам приходится облачаться в
военные доспехи и отправляться в Нанси.
     И вот наш Геркулес-инспектор  сидит  весь четверг среди объятых страхом
муниципальных советников,  в центре шумного  смятения;  сидит  весь четверг,
пятницу  и  до  полудня  субботы.  Полк  Шатовье,  несмотря  на нотариальный
протест, не желает двинуться ни на  шаг.  Около  четырех  тысяч национальных
гвардейцев приходят  поодиночке или отрядами,  не  зная  о  том, чего от них
ожидают;  еще менее  известно,  чего  можно  ждать  от них  самих. Все полно
неизвестности, возбуждения  и подозрений: ходят слухи,  что  Буйе,  начавший
подвигаться  к  сельским стоянкам,  дальше  на  восток,  просто  роялистский
заговорщик, что Шатовье и патриоты проданы Австрии и что Мальсень, вероятно,
какой-нибудь   австрийский   агент.   Настроение  полков   Местр-де-Камп   и
Королевского  становится  все более и  более  тревожным; полк  Шатовье  и не
думает уходить; солдаты  его  в страстном  возбуждении "провозят  по  улицам
развевающиеся на  двух телегах красные флаги", а на следующее  утро отвечают
своим  офицерам: "Уплатите нам  жалованье, и мы пойдем с вами  хоть на  край
света!"
     При таких обстоятельствах Мальсеню около  полудня  в субботу приходит в
голову, что  недурно было бы осмотреть  городские  стены,  -  он  садится на
лошадь  и  едет  в  сопровождении  трех  всадников.  У  городских  ворот  он
приказывает  двоим из них дожидаться  его возвращения, а с третьим, надежным
человеком,  скачет  в  Люневиль,  где  стоит  один  карабинерский,  еще  не.
взбунтовавшийся   полк.   Оба   оставшихся   кавалериста   вскоре   начинают
беспокоиться,  догадываются, в чем  дело, и  поднимают  тревогу. Около сотни
солдат  из  полка Местр-де-Камп с величайшей  поспешностью,  словно  они уже
проданы  Австрии, седлают  лошадей  и  скачут, сбившись  в кучу, в погоню за
своим инспектором. И они, и он несутся  карьером с шумом  и звоном по долине
реки Мерты в направлении Люневиля и полуденного солнца, к изумлению страны и
почти к своему собственному.
     Какая гонка! Точно погоня за Актеоном*, но на этот раз Актеон-Мальсень,
по счастью, уходит. К оружию, люневильские карабинеры! Накажите бунтовщиков,
оскорбляющих вашего  генерала и ваш гарнизон, а  главное, стреляйте  скорее,
чтобы вы еще не успели сговориться и не  отказались  стрелять!  И карабинеры
стреляют   поспешно,  целясь  в   первых   солдат   Местр-де-Кампа,  которые
вскрикивают при виде огня  и, как безумные,  несутся  во весь опор обратно в
Нанси. Все в паническом страхе и ярости: они, несомненно, проданы Австрии по
стольку-то  за  каждый  полк,  приводятся  даже  точные суммы,  а  предатель
Мальсень бежал! Помогите, небо и земля, помогите, неумытые патриоты, ведь вы
так же проданы, как и мы!
     * Актеон (греч.) -  (охотник, сын  Аристея  и Автоной. Охотясь,  Актеон
увидел купающуюся Артемиду; разгневанная богиня превратила  Актеона в оленя,
и его растерзали собственные собаки.

     Раздраженный   Королевский  полк  заряжает  ружья,  весь  Местр-де-Камп
седлает лошадей;  командир Дену  схвачен и брошен в тюрьму в холщовой рубахе
(sarreau de toile); Шатовье разбивает магазины  и раздает "три тысячи ружей"
патриотам  из  народа -  Австрия  получит  теплую встречу.  Увы,  несчастные
охотничьи собаки упустили, как мы сказали, своего охотника и теперь бегают с
визгом и воем, как бешеные, не зная, по какому следу бежать!
     И  вот они  выступают ночью шумным походом,  с  остановкой  на  высотах
Фленваля, откуда  можно видеть  освещенный  Люневиль. Затем  в  четыре  часа
происходят долгие переговоры, после чего устанавливается наконец соглашение;
карабинеры  уступают,  и Мальсень  выдается при  взаимных  извинениях. После
нескольких  часов  неразберихи  удается  тронуться  в  путь.  Так  как  день
свободный,  воскресный,   то  люневильцы   все  выходят  посмотреть  на  это
возвращение  домой  взбунтовавшегося  полка  с  его  пленником.  Ряды солдат
проходят; люневильцы смотрят. Вдруг на первом же повороте  улицы наш храбрый
инспектор во весь опор  бросается в сторону и ускользает невредимым под звон
сабель и  треск ружей; одна пуля засела только в его кожаной куртке. Вот так
Геркулес! Но бегство это  бесполезно.  Карабинеры, к которым он возвращается
после  долгой скачки,  совершив  большой круг,  "стоят  у  ночных сторожевых
огней", совещаясь об Австрии, об изменниках, о ярости солдат Местр-де-Кампа.
Словом,  следующая  картина  представляет  нам храброго  Мальсеня  едущим  в
понедельник  в  открытом экипаже по  улицам  Нанси,  под  обнаженной  саблей
стоящего  позади  него  солдата,  среди толпы  "разъяренных  женщин",  рядов
национальных гвардейцев и настоящего вавилонского столпотворения.  Его везут
в  тюрьму, где он составит  компанию командиру  Дену!  Вот на какую квартиру
попадает в заключение инспектор Мальсень14.
     Поистине,  пора   приехать  генералу  Буйе.  Все  окрестные   местечки,
напуганные   сторожевыми    огнями,   освещенными    городами,   постоянными
перемещениями  людей,  не спят  уже несколько  ночей  подряд. Нанси,  с  его
ненадежными  национальными  гвардейцами,  с  розданными ружьями,  бунтующими
солдатами, мрачной  паникой  и пылающей яростью,  представляет собой  уже не
город, а Бедлам.

        "Глава шестая. БУЙЕ В НАНСИ"

     Поторопись  с помощью, храбрый Буйе; если помощь придет нескоро, то все
действительно  "загорится",   и   неизвестно,   до  каких   пределов   может
распространиться пожар!  Многое в эти  часы зависит  от  Буйе; успех его или
неудача направят ход всего будущего в ту или другую сторону. Если, например,
он  будет  медлить в  нерешимости  и  не приедет  или  приедет  и ничего  не
достигнет, то  вся французская  армия  будет  объята  мятежом;  национальные
гвардейцы  примкнут кто туда,  кто сюда;  роялизм обнажит  рапиру, санкюлоты
схватятся за пики, а дух  якобинства,  еще юный и  опоясанный лучами солнца,
разом созреет и опояшется кольцом адского огня: бывает  ведь, что у людей за
одну ночь смертельного кризиса головы седеют!
     Храбрый Буйе, по-прежнему  непоколебимый, быстро  приближается,  но,  к
сожалению,  с  востока,  запада   и  севера  он  получает  лишь   "ничтожные
подкрепления";  и вот  во  вторник утром, в последний  день августа,  он уже
стоит, в полном вооружении, хотя все еще с незначительными силами, у деревни
Фруард,  в нескольких  милях  от Нанси. Есть  ли во  всем  мире  в  это утро
вторника другой сын Адама, который имел бы перед собой более трудную задачу,
чем Буйе? Перед ним  волнующееся, легко  воспламеняющееся  море  сомнений  и
опасностей,  а  он  уверен только  в  одном: в  своей собственной решимости.
Правда,  это  одно стоит  многого.  Он твердо  и  мужественно идет навстречу
опасности. "Подчинение  или  беспощадный бой и истребление; двадцать  четыре
часа на размышление"  - таково содержание его воззвания, посланного накануне
в тридцати экземплярах в Нанси. Как оказывается, все они были перехвачены  и
не дошли до места15.
     Тем  не менее в  половине  двенадцатого  утра является к нему во Фруард
депутация от  мятежных полков и муниципалитета Нанси, как будто с ответом на
его воззвание,  на самом же деле  чтобы  узнать,  что остается  делать. Буйе
принимает эту  депутацию  "на  широком, открытом  дворе,  прилегающем к  его
квартире", в присутствии умиротворенного Зальмского полка и других, пока еще
хорошо настроенных полков.  Мятежники высказываются  с  решимостью,  которую
Буйе находит дерзкой; по счастью для него, такого же мнения и зальмцы. Забыв
мецскую  лестницу  и  саблю,  они  требуют,  чтобы  негодяи были  тотчас  же
"повешены".  Буйе сдерживает их, но отвечает, что для взбунтовавшихся солдат
существует только один путь - с искренним раскаянием освободить господ  Дену
и  Мальсеня, приготовиться немедленно к  выступлению, куда  он  прикажет,  и
"подчиниться и раскаяться",  согласно постановлению Национального собрания и
требованию, предъявленному им вчера в тридцати отпечатанных плакатах. Таковы
условия Буйе, непреложные, как веление судьбы. Так как депутаты бунтовщиков,
по-видимому, не принимают  этих условий, то для  них лучше всего исчезнуть с
этого места, и даже сделать это поскорее, потому  что и Буйе через несколько
минут  скажет  только:  "Вперед!" Депутаты от  мятежников  исчезают довольно
быстро  депутаты  же от  муниципалитета, в  чрезмерном страхе за свои особы,
предпочитают остаться при Буйе.
     Хотя храбрый Буйе твердо идет  навстречу опасности, он  отлично сознает
свое  положение: он  понимает,  что  в Нанси,  с  возмутившимися  солдатами,
ненадежными национальными гвардейцами и столькими розданными ружьями, бушует
и неистовствует около десяти тысяч  способных  сражаться человек, в то время
как сам он едва располагает третью этого числа, да и эта треть также состоит
из  ненадежных  национальных  гвардейцев и  только  что  усмиренных  полков,
которые в настоящую