з  оправдавшей  правой,  даже  выгоняют  их,
хватают с грозными криками  за ворот. Депутат Воблан и другие счастливы, что
им удается укрыться в  караульных  и спастись  через заднее окно.  И  вот на
следующий   день  поступают   бесконечные  жалобы,  письмо  за   письмом  от
оскорбленных  депутатов; время  проходит  в жалобах,  прениях  и  бесплодной
болтовне: солнце в четверг садится, как и во все прочие дни, постановление о
низложении  не принято. Поэтому по  шатрам,  о  Израиль!  (То  your tents, О
Israel!)*
     * Цитата  из Библии (3-я Книга Царств XII. 16) - призыв к неповиновению
царю Давиду.

     Якобинское   общество  умолкает;   группы   перестают   ораторствовать;
патриоты, сомкнув уста, "берут друг  друга под руку", идут рядами  по  двое,
быстрым,   деловым   шагом   и   исчезают   в  темных   кварталах  восточной
окраины24. Сантер готов, или  мы  его сделаем готовым. Сорок семь
секций  из  сорока восьми  готовы; даже  секция  Фий-Сен-Тома поворачивается
якобинской стороной  кверху, фейянской книзу и  также  готова. Пусть крайние
патриоты осмотрят свое оружие, будь то пика или мушкет, а брестские братья и
прежде  всего  хмурые  марсельцы  пусть готовятся  к  тому  часу,  когда они
понадобятся! Синдик Редерер знает  и сожалеет  или нет, смотря, какой оборот
примет дело, что 5000 пулевых патронов за эти немногие дни розданы федератам
в городской Ратуше25.
     А вы тоже, храбрые господа, защитники короля, стекайтесь и  вы со своей
стороны в  Тюильри. Не  на Lever,  a  на  Coucher, во  время которого многих
уложат в постель. Ваши входные билеты нужны, но еще нужнее ваши ружья! - Они
собираются  толпою, люди  храбрые, также  умеющие умирать. -  Пришел  старый
фельдмаршал Малье, глаза его опять блестят,  хотя и  затуманенные пережитыми
почти  восемьюдесятью  годами.  Мужайтесь,  братья!  У  нас  тысяча  красных
швейцарцев,  надежных  сердец, стойких, как  альпийский гранит. Национальные
гренадеры по  меньшей  мере друзья  порядка;  командир из  Манда*  проявляет
лояльное  рвение "и  ручается за них головой". Он ручается  и  за свой штаб,
который, по счастью, еще не распущен, хотя декрет уже принят.
     * Манда де Гранье Жан Антуан - командующий Национальной гвардией в 1792
г.

     Комендант Манда связался с мэром  Петионом и  носит  при себе в эти три
дня его письменный приказ подавить силу силой. Эскадрон с пушками на Пон-Неф
должен повернуть назад марсельцев, если они захотят перейти реку; эскадрон у
городской Ратуши должен разрезать надвое идущих из Сент-Антуана "при  выходе
их из-под арки Сен-Жан", прогнать одну половину в темные кварталы  восточной
окраины, а другую вперед "сквозь ворота Лувра". Немало  эскадронов и конницы
в  Пале-Руаяле, на  Вандомской площади;  все  они  должны  идти  в  атаку  в
надлежащий  момент и очищать ту или другую улицу. У нас будет новое 20 июня,
только  еще  более бесплодное? Или, может  быть, восстание совсем не посмеет
разразиться? Эскадроны  Манда,  конная жандармерия и синие гвардейцы  идут с
топотом,  бряцая  оружием; канониры  Манда громыхают  пушками. Все  это  под
покровом ночи под звуки барабанов,  бьющих сбор, когда  люди  ложатся спать.
Такова ночь на 9 августа 1792 года.
     С  другой стороны, 48 секций сообщаются  между собой с помощью  быстрых
гонцов;  каждая  из   них  выбирает  "по   три  делегата  с  неограниченными
полномочиями".  Синдик Редерер и мэр Петион посылаются в  Тюильри, а храбрые
законодатели, когда барабан  возвестит  опасность, должны отправиться в свой
зал. Девица Теруань надела гренадерскую  шапку и короткую амазонку, засунула
за пояс пару пистолетов и прицепила сбоку саблю в ножнах.
     Вот какая игра  разыгрывается в этом  сатанинском  Париже, городе  всех
демонов! А все  же ночь,  когда мэр  Петион  прохаживается  по Тюильрийскому
саду,  "прекрасна   и  спокойна":  Орион   и   Плеяды   сверкают  совершенно
невозмутимо.    Петион   вышел   в   сад;    "жара"   внутри   дворца   была
невыносима26.  Король принял его  весьма сурово,  как и следовало
ожидать,  и теперь  нет выхода: синие эскадроны Манда поворачивают его назад
от  всех  ворот;  гренадеры  Фий-Сен-Тома даже дают волю языку,  обмениваясь
предположениями, как поплатится  добродетельный мэр  "в случае какого-нибудь
несчастья"  и  т.  п.,  хотя   другие,  наоборот,  преисполнены  вежливости.
Несомненно, что  в  эту ночь в  Париже никто не  был в более затруднительном
положении,  чем  мэр  Петион;  он, так  сказать,  обязан  под страхом смерти
улыбаться  одной стороной  лица  и плакать  - другой, а если  он сделает это
недостаточно  искусно,  ему  грозит  смерть!  Только  в   четыре  часа  утра
Национальное  собрание,  узнав о его положении, приглашает его "дать отчет о
положении Парижа", о котором он  ничего не знает;  однако благодаря этому он
попадает домой, в  постель, и в Тюильри остается одна его золоченая  карета.
Едва ли менее щекотлива и задача Редерера,  который должен выжидать, пока не
решится  вопрос,  плакать  ему  или  смеяться,  пока   не  увидит  конечного
результата. Он  подобен двуликому Янусу, или мистеру  Смотри В Обе  Стороны,
как выражается Беньян.  Ну а пока эти оба януса  гуляют с другими такими  же
двуликими и "говорят о безразличных предметах".
     Редерер время  от  времени  входит  во  дворец  послушать,  поговорить,
послать в управление департаментов, так как, будучи их  прокурором-синдиком,
он  не знает,  как себя  вести. Комнаты все полны:  около  семисот господ  в
черном толпятся и протискиваются в  них;  красные  швейцарцы  стоят,  словно
скала;  призрак  или  полупризрак  министерства  с  Редерером и  советниками
толпятся вокруг их величеств; старый маршал Малье коленопреклоненно заявляет
королю,  что он и  эти храбрые  господа  пришли умереть за  него. Чу!  Среди
мирной полуночи вдруг раздается  звон отдаленного набата! Да,  нет сомнения:
одна  колокольня  за  другой подхватывает странную речь. Царедворцы в черном
прислушиваются у отворенных окон, различают отдельные колокола27:
это набат с Сен-Рока, а этот не  с Сен-Жака ли, называемого de la Boucherie?
Да, Messieurs! И  даже  Сен-Жермен Оксерруа - разве вы  не слышите его? Этот
самый  колокол грозно звучал 220 лет назад, в вечер Варфоломеевской ночи, но
тогда  по  приказанию  короля*. И колокола продолжают гудеть.  Вот ударили в
колокол и на городской  Ратуше,  его можно  узнать по тону! Да, друзья,  это
городская Ратуша,  это она говорит так с ночью чудесным металлическим языком
и человеческой рукой: сам Марат, как известно, дергал веревку! Марат звонит;
Робеспьер куда-то зарылся; его не видно в течение ближайших сорока часов;  у
некоторых  людей есть мужество, а  у других  его все  равно что нет, и  даже
злоба не придаст им его.
     *  Избиение  гугенотов, организованное католиками в ночь на  24 августа
1572 г. (праздник святого Варфоломея).

     Смятение усиливается, по мере того как постепенно приближается исход, и
час сомнений рождает, в муках и слепой борьбе, уверенность, которую ничто не
может уничтожить! Делегаты с неограниченными полномочиями, по три от  каждой
секции,  в общем 144 человека, собрались около полуночи  в городской Ратуше.
Эскадрон  Манда, стоящий  здесь,  не препятствовал их  входу: разве  они  не
представляют Центральный комитет  секций, обыкновенно заседающий здесь, хотя
сегодня и  в  большем  количестве?  Они здесь, но среди  них царят смущение,
нерешительность  и  праздная  болтовня.  Снуют юркие  гонцы,  жужжат слухи о
черных придворных, о красных швейцарцах, о Манда и его отрядах, готовых идти
в атаку.  Не лучше ли отложить  восстание?  Да,  отложить. Га!  Слышите?  Из
Сент-Антуанского предместья  доносятся красноречивые звуки: набат звонит там
как бы  сам собою! Нет, друзья, вы  не можете отложить восстание;  вы должны
произвести его и с ним жить или умереть!
     Итак, скорее!  Пусть  прежние муниципальные  советники  сложат  с  себя
полномочия и мандаты  перед  лицом избравшей их верховной народной  власти и
передадут  их  этим  новым ста сорока  четырем!  Волей или  неволей,  старые
муниципалы, но вы должны уйти. Да разве не счастье для иного муниципала, что
он   может  умыть  себе   руки   в  этом   деле  и   сидеть  парализованным,
безответственным,   пока  не  пробьет  его   час,  или   даже   идти   домой
спать?28 Остаются из старых только двое или, самое большее, трое:
мэр Петион,  в это  время  гуляющий  в Тюильри, прокурор Маню-эль  и товарищ
прокурора Дантон,  этот невидимый, все поддерживающий Атлас.  Среди этих ста
сорока четырех находятся Гюгенен с набатом в сердце, Бийо,  Шометт, редактор
Тальен, Фабр  д'Эглантин,  Сержан*, Пани**, короче, весь  распускающийся или
уже  распустившийся  цвет  беспредельного  патриотизма.  Разве  мы,  как  по
волшебству, не составили новый муниципалитет с самой неограниченной властью,
готовый   действовать   и   объявить  себя  просто-напросто  "на   положении
восстания"?  Прежде всего пошлем за комендантом Манда;  пускай он  предъявит
приказ, полученный им от мэра, и пусть новые муниципальные советники посетят
те отряды, которым  предписано выступить в атаку, а набат  пускай звонит как
можно громче. Вперед, вы, сто сорок четыре! Отступать вам уже поздно.
     * Сержан Антуан Франсуа (1751-1847) - видный кордельер, член Коммуны 10
августа, депутат Конвента от Парижа.
     **   Пани  Этьен  Жак   (1759-1832)   -  депутат  Конвента  от  Парижа,
руководитель Наблюдательного комитета Коммуны.

     Читатель, не думай  в своем спокойном положении, что восстание - легкое
дело. Восстание - дело трудное: каждый человек  не уверен даже  в  ближайшем
соседе, совершенно не уверен в дальних соседях,  не знает, какая сила с ним,
какая против него,  и уверен только в одном: что в случае неудачи его удел -
виселица!  Восемьсот  тысяч  голов, и  в  каждой из  них особая оценка  этой
неизвестности и  особая, соответствующая  ей  теория  поступков; из стольких
неуверенностеи   вытекает  с   каждой   минутой  уверенность  в  неизбежном,
неизгладимом  конечном результате,  который  может одинаково  привести  и  к
гражданскому венцу, и к позорной петле.
     Если  бы  читатель  мог  полететь,  подобно  Асмодею*, мановением  руки
открыть  все крыши и  частные  квартиры  и заглянуть в  них  с  башни собора
Парижской  Богоматери,  какой  Париж  увидел бы  он!  Визг  и  причитания на
высочайших  дискантовых  нотах,  воркование  и скептические речи  в  басовых
тонах;  мужество,  доходящее  до  отчаянного  упорства; трусость,  безмолвно
дрожащая  за  забаррикадированными  дверями,  а  вокруг  - спокойно храпящее
тупоумие, которое всегда способно  спать. И между  этим звоном  заливающихся
колоколов и этим храпом  тупости какая  еще  лестница  трепета, возбуждения,
отчаяния! И над всем этим лишь Сомнение, Опасность, Смерть и Ночь!
     * В библейской мифологии злой дух.

     Борцы  одной секции выходят, но  узнают,  что  соседняя не трогается, и
уходят обратно.  Сент-Антуан, по эту сторону реки, не уверен в Сен-Марсо, по
ту сторону. Надежны  лишь храп тупости  да 600 марсельцев,  умеющих умирать.
Манда, дважды вызванный,  не является  в Ратушу. Гонцы летают  беспрерывно с
быстротой отчаяния; тысячи голосов шепотом  обмениваются слухами.  Теруань и
частные  патриоты,  подобно  ночным  птицам,  носятся  в  тумане,  производя
разведку  то  там,  то  здесь.  Из Национальной  гвардии  около  трех  тысяч
последовало  за  Манда, когда он велел  бить  сбор; остальные следуют  своей
собственной   теории  неуверенности,  одни  -  что  лучше  было  бы  идти  с
Сент-Антуаном,  другие, многочисленные  - что  в  подобном случае безопаснее
всего было  бы  лечь  спать.  А барабаны  бьют,  словно  исступленные, набат
звонит.  Но  даже  Сент-Антуан  только  выходит  и возвращается;  коменданту
Сантеру не верится, что марсельцы и Сен-Марсо пойдут. О ленивая пивная бочка
с громким голосом и деревянной головой! Время ли теперь колебаться? Эльзасец
Вестерман  хватает  его за горло с  обнаженной  саблей, и теперь эта  тупица
верит.  Таким образом, в  суете, неуверенности и при  звоне набата, проходит
долгая ночь;  всеобщее  волнение  достигает  истерического напряжения, но из
этого ничего не выходит.
     Однако по третьему вызову Манда  является. Он приходит один, без стражи
и удивляется, видя новый муниципалитет.  Его прямо спрашивают, считает ли он
возможным   выполнить   приказ  мэра  противодействовать  силе   силой  и  о
стратегическом  плане, состоящем в том,  чтобы разрезать Сент-Антуан на  две
половины; он отвечает, что может сделать это. Тогда  муниципалитет  находит,
что  было  бы  правильно  отослать этого  национального  стратега  в  тюрьму
Аббатства  и предоставить  судить его  судебной  палате.  Увы,  снаружи  уже
теснится  суд, но  суд не писаного закона, а  первобытного  кулачного права,
суд, взволнованный до истерики, жестокий, как  страх,  слепой, как  ночь,  и
этот-то суд вырывает бедного Манда из  рук его охранителей, валит его на пол
и  убивает  на  ступенях  городской  Ратуши.  Смотрите,  новые муниципальные
советники  и  ты,  народ, на положение восстания! Кровь  пролита,  за  кровь
придется ответить. Увы, при такой истерии крови прольется еще больше, потому
что в этом отношении человек похож на тигра: ему стоит только начать.
     Семнадцать   субъектов   было   схвачено   разведчиками-патриотами   на
Елисейских Полях, в то время как они, едва видимые,  проносились перед ними,
также едва видимыми. Есть  у  вас пистолеты, рапиры, вы, семнадцать? Вы один
из  проклятых  "мнимых   патрулей",   которые  бродят  с   антинациональными
намерениями, рыская, кого выследить, что истребить! Семнадцать пленных ведут
на ближайшую  гауптвахту,  одиннадцать  из них спасаются через заднее  окно.
"Что  это?"  Девица  Теруань  появляется   у   переднего  выхода  с  саблей,
пистолетами и свитой, обличает изменническое соглашение и хватает оставшихся
шестерых, чтобы не было  надругательства над народным  правосудием.  Из этих
шестерых  спасаются  еще двое во  время суеты и прений суда кулачного права;
остальные   четверо   несчастных   убиты,   как   Манда;   это   два  бывших
лейб-гвардейца,  один  веселой  жизни аббат и роялистский  памфлетист  Сюлло
известный нам по имени  писатель  и остряк  Бедный  Сюлло, его "Апостольские
деяния" и  остроумные журналы-плакаты (он был талантливый человек) приходят,
таким образом, к концу; сомнительные шутки разрешаются серьезным ужасом! Вот
над какими делами занимается утро 10 августа 1792 года.
     Подумайте,  какую ночь провело бедное Национальное собрание, заседающее
"в большом меньшинстве", пытаясь  дебатировать, дрожа и  трепеща от  страха,
поворачиваясь ко всем тридцати двум азимутам сразу, как магнитная  стрелка в
бурю! Произойдет ли  восстание? Что, если оно произойдет  и не удастся? Увы,
ведь  в  этом  случае черные  придворные  с ружьями,  красные  швейцарцы  со
штыками,  опьяненные  победой, могут обрушиться  на  нас  и  спросить:  "Ты,
нерешительное,  утлое,   само   себя  смущающее,   само  себя   уничтожающее
Законодательное собрание,  что ты делаешь  здесь, почему ты  не тонешь?" Или
представьте  себе  бедных   национальных  гвардейцев,   стоящих  биваком  во
"временных палатках" или, выстроившись рядами, переминающихся с ноги на ногу
всю долгую ночь,  в то время  как  новые трехцветные муниципалы  приказывают
одно, а старые  офицеры Манда - другое! Прокурор Манюэль  приказал  оттащить
пушки  с Пон-Неф;  никто не решается его ослушаться.  Очевидно,  значит, что
старый,  так давно уже  обреченный  штаб наконец в  эти  часы распущен и наш
комендант теперь не Манда, а Сантер? Да,  друзья, отныне Сантер наверное уже
не  Манда! Отряды,  которые должны  были  идти  в  атаку,  не  видят  ничего
определенного, кроме того, что они  промерзли, голодны,  утомлены  караулом,
что  было бы печально  убивать своих же братьев-французов  и еще печальнее -
быть  убитыми ими.  Вне  и  внутри тюильрийской  ограды  люди  эти  охвачены
мрачным,  нерешительным  настроением. Одни только  красные  швейцарцы  стоят
непоколебимо.  Офицеры  подкрепляют  их  водкой,   от  которой  национальные
гвардейцы, зашедшие слишком далеко вперед для водки, отказываются.
     Король Людовик прилег тем временем отдохнуть; на  парике его,  когда он
появляется,  с одной стороны нет пудры29. Старый маршал  Малье  и
господа в черном становятся тем бодрее, чем долее медлит народ с восстанием;
они  даже  острят: "Le  tocsin  ne rend pas"  (Набат, подобно тощей,  дойной
корове, не действует).  Впрочем, разве нельзя провозгласить закон о  военном
положении? Трудно, так как мэр Петион, по-видимому,  ушел. С другой стороны,
наш временный комендант, так как  Манда только что ушел в  Ратушу, жалуется,
что такое большое количество придворных в черном затрудняют службу, являются
бельмом  на  глазу   у   национальных  гвардейцев.  На   что  Ее  Величество
выразительно  отвечает, что это люди  верные, готовые повиноваться,  готовые
все перенести.
     Между  тем  желтый свет ламп  в королевском  дворце меркнет  при  свете
занимающейся утренней  зари.  Толкотня,  суета,  смятение нарастают по  мере
того,   как  дело   близится   к  концу.   Редерер  и  призрачные   министры
протискиваются в  толпе, совещаются в  боковых  комнатах то с королем, то  с
королевой, то с  обоими  вместе. Сестра Елизавета  отводит королеву к  окну:
"Сестра, посмотри, какой чудесный восход!"  - как раз над церковью якобинцев
и той  части города! Какое  счастье,  если б из  набата ничего не  вышло! Но
Манда  не возвращается.  Петион ушел; многое колеблется  на невидимых весах.
Около  пяти часов  из сада поднимается  какой-то гул, похожий на  ликование,
переходящий в рев  и заканчивающийся вместо  "Vive le Roi!" криком "Vive  la
Nation!". "Mon Dieu! - восклицает один из призрачных министров. -Что  он там
делает?" Это  король,  вышедший со  старым  маршалом  Малье произвести смотр
войскам,  и  ближайшие  отряды  приветствуют  его  таким  образом.  Королева
заливается слезами. Однако,  когда она  снова  выходит из кабинета, глаза ее
сухи и спокойны,  взгляд  даже  весел.  "Австрийская  губа  и  орлиный  нос,
выдающийся   более   обыкновенного,   придавали    ее   лицу,   -    говорит
Пелтье30, - величие, о котором не видевшим ее в эти минуты трудно
составить себе представление". О дочь Терезии!
     Король  Людовик  входит,  тяжело  дыша  от  усталости,  но  все  же  со
свойственным  ему равнодушным  видом.  Из всех надежд самая приятная  в  эту
минуту та, что набат кончится ничем.

        "Глава седьмая. ШВЕЙЦАРЦЫ"

     Несчастные друзья, набат принес,  уже принес  результаты! Смотрите, как
при первых солнечных лучах неизмеримый, порожденный ночью океан пик и ружей,
сверкая,  надвигается  с далекого  востока!  Оно идет,  это страшное войско:
Сент-Антуан движется  с  этой  стороны  реки,  Сен-Марсо  -  по  той, хмурые
марсельцы  - впереди.  С далеко  слышным  гулом  и зловещим ропотом, подобно
приливу  океана, вздымающемуся  из  глубины  пучин под  влиянием  луны,  они
надвигаются, сверкая оружием; никакой король, ни Канут, ни Людовик, не может
приказать  этому  океану  повернуть  назад.   Волнующиеся   боковые   потоки
невооруженных,  но шумных зрителей стремятся туда  и сюда;  стальное  войско
подвигается вперед. Новый  комендант Сантер, правда, остановился в городской
Ратуше отдохнуть на полдороге, но эльзасец Вестерман  со сверкающей саблей в
руке не отдыхает, ни секции, ни марсельцы, ни девица Теруань не отдыхают, а,
не останавливаясь, идут вперед.
     Где же отряды Манда, которые должны были идти в атаку? Ни один отряд не
двигается, а если двигается, то в неверном направлении, не  по той дороге, и
офицеры  радуются, что они делают  хоть это.  Поныне  неизвестно в точности,
оказал  ли отряд на Пон-Неф хотя  бы  тень  сопротивления,  во всяком случае
мрачные марсельцы в сопровождении Сен-Марсо переходят его бесп