еще тяжелая сцена расставания с любимыми
и близкими. Милых сердцу,  окруженных такой же  жестокой  опасностью,  нужно
оставить  здесь! Пусть читатель  взглянет  глазами  камердинера Клери сквозь
стеклянную дверь, около которой стоит на страже  и муниципалитет: он  увидит
одну из самых душераздирающих сцен.
     "В  половине  девятого отворилась  дверь в переднюю; первой  показалась
королева, ведя за руку сына, потом madame Royale* и сестра короля Елизавета;
все  они  бросились в  объятия  короля.  Несколько  минут  царило  молчание,
нарушаемое  только  рыданиями.  Королева пошевельнулась,  чтобы отвести  Его
Величество во внутреннюю комнату, где  ожидал Эджворт, о  чем  они не знали.
"Нет, - сказал  король, - пойдемте в  столовую, мне можно вас  видеть только
там".  Они вошли  туда, и я притворил дверь, которая была стеклянная. Король
сел;  королева села  по левую  руку его, принцесса  Елизавета -  по  правую,
madame Royale  -  почти  насупротив,  а маленький принц стоял между коленями
отца. Все они наклонялись к королю и часто обнимали его. Эта горестная сцена
продолжалась час  и  три  четверти, во  время  которых  мы  ничего не  могли
слышать; мы могли  только  видеть,  что  всякий  раз, когда король  говорил,
рыдания  принцесс усиливались и продолжались  несколько минут; потом  король
опять начинал говорить"31.
     *  Дочь  Людовика   XVI  и  Марии   Антуанетты,  герцогиня  Ангулемская
(1778-1851).


     Итак, наше свидание и  наше  расставание  кончаются! Конец  огорчениям,
которые мы  причиняли друг другу; конец  жалким  радостям, которые  мы верно
делили; конец  всей  нашей любви  и страданиям  и  всем нашим суетным земным
трудам! Добрая душа, я никогда более, никогда вовеки не увижу тебя! Никогда!
- Читатель, знаком ли тебе жестокий смысл этого слова?
     Тягостная сцена эта продолжалась около двух часов, потом они отрываются
друг от друга. "Обещай, что ты еще увидишься с нами завтра". Он обещает: "О,
да, да, еще раз; а  теперь  идите,  милые, любимые; молите бога за себя и за
меня!" Тяжелая сцена кончилась; он не увидит их завтра. Проходя по передней,
королева взглянула на стоящих  на страже муниципальных церберов  и с женской
несдержанностью  воскликнула сквозь  слезы: "Vout etes  tous des scelerats!"
(Все вы злодеи!)
     Король Людовик крепко спал до пяти  часов утра, когда  Клери,  согласно
его  приказанию, разбудил его. Клери стал  причесывать его, а он, достав  из
карманных  часов  кольцо,  все  пытался  надеть  его  на   палец;  это  было
обручальное  кольцо,  которое он как немой  прощальный привет хотел  вернуть
королеве.  В  половине  седьмого  он  причастился  и  продолжал  молиться  и
беседовать  с аббатом  Эджвортом. Он не хочет видеть свою семью: это было бы
слишком тяжело.
     В восемь часов  входят  члены  муниципалитета; король передает им  свое
завещание, поручения и вещи, которые они сначала грубо отказываются принять;
потом дает им сверток золотых - 125 луидоров: их нужно возвратить Мальзербу,
который одолжил ему их. В девять часов Сантер говорит: "Пора". Король просит
позволения  удалиться еще  на  три минуты. По  прошествии  трех минут Сантер
повторяет, что пора. Топнув правой ногой о  пол, Людовик отвечает: "Partons"
(едем). Как отдается  сквозь бастионы и  укрепления Тампля  бой  барабанов в
сердце августейшей  жены, которая скоро останется вдовой!  "Значит, он ушел,
не повидавшись с  нами?"  Королева, сестра короля и его  дети горько плачут.
Над  всеми  ими  также  витает  смерть;  все погибнут  ужасным  образом,  за
исключением  одной - герцогини Ангулемской,  которая останется жить, но не в
добрый час.
     У ворот Тампля слышится несколько слабых криков: "Grace! Grace!"  Может
быть, то  были голоса милосердных женщин. На остальных улицах царит гробовая
тишина. Не допускается ни один невооруженный человек; вооруженные, если даже
и испытывают сострадание, не смеют выражать его, потому что каждый страшится
своих соседей. Все окна закрыты, из них никто не смотрит. Все лавки закрыты.
В  это утро  по этим  улицам  не проезжает  никаких  экипажей, кроме одного.
Восемьдесят  тысяч  вооруженных  людей  стоят  рядами,  подобно  вооруженным
статуям; стоят  пушки,  канониры  с  зажженными фитилями, но  без слов,  без
движения; это город, чарами превращенный в безмолвие и  камень; единственный
звук  -  это  громыханье  медленно  катящегося  экипажа. Людовик  читает  по
молитвеннику молитвы  умирающих;  громыханье  кареты, этот похоронный  марш,
проникает  в  его  ухо  среди  великой  тишины,  но  мысль  тщетно  пытается
обратиться к небу и забыть землю.
     Часы  бьют  десять;  взгляните на  площадь Революции,  некогда  площадь
Людовика XV:  около  старого  пьедестала, на котором когда-то стояла  статуя
этого короля, теперь  возвышается  гильотина!  Далеко  вокруг только пушки и
вооруженные  люди;  позади   теснятся  зрители;   Орлеан-Эгалите  приехал  в
кабриолете. Быстрые гонцы (hoquetons) спешат каждые  три минуты в  городскую
Ратушу; неподалеку заседает Конвент, мстящий за  Лепелетье. Не обращая ни на
что внимания, Людовик продолжает  читать молитвы  умирающих -  он кончает их
еще  через  пять  минут;  тогда  экипаж  открывается.  В   каком  настроении
осужденный?  Десять  различных свидетелей  дают  на этот счет десять  разных
показаний. Теперь, когда он  прибыл к  черному Мальстрему и пучине Смерти, в
нем борются  все  настроения: скорбь,  негодование, покорность,  старающаяся
смириться.  "Позаботьтесь  о  господине Эджворте",  -  коротко  поручает  он
сидящему с ним офицеру, и затем оба выходят из экипажа.
     Барабаны бьют. "Taisez vous!"  (Замолчите!) -  кричит  король "страшным
голосом (d'une voix terrible)".  Он всходит на эшафот не без промедления; на
нем коричневый  камзол,  серые  панталоны,  белые чулки. Он снимает камзол и
остается в белом фланелевом жилете с рукавами. Палачи подходят к нему, чтобы
связать  его,  он  отталкивает  их  и  противится;  аббат  Эджворт  вынужден
напомнить ему, что Спаситель, в  которого веруют люди, покорился  и дал себя
связать. Руки короля связаны, голова обнажена - роковая минута наступила. Он
подходит к краю эшафота. "Лицо его горит", и он говорит: "Французы, я умираю
безвинно; говорю вам это с эшафота, готовясь предстать перед богом. Я прощаю
своих  врагов;  желаю, чтобы Франция... " Генерал на коне,  Сантер или какой
другой, выскакивает вперед с  поднятой рукой: "Tambours!" Барабаны заглушают
голос осужденного. "Палачи, исполняйте свою работу!"  Палачи,  опасаясь быть
убитыми  сами  (если  они не сделают того, что им приказано, то Сантер и его
вооруженные ряды бросятся  на них), хватают несчастного Людовика; на эшафоте
происходит  отчаянная  борьба  одного  против шестерых,  и  его  привязывают
наконец к доске. Аббат  Эджворт,  нагнувшись,  напутствует его: "Сын Святого
Людовика, взойди на небеса!"  Топор падает - жизнь  короля  пресеклась.  Был
понедельник 21  января 1793  года.  Королю было  тридцать восемь лет, четыре
месяца и двадцать восемь дней32.
     Палач  Сансон  показывает  голову;  дикий крик  "Vive  la  Republique!"
разносится, все  усиливаясь; машут  шляпами, фуражками, поднятыми на  штыки;
студенты из Коллегии четырех наций подхватывают этот  крик на набережной,  и
он разносится  по всему Парижу. Орлеан уезжает в своем кабриолете; советники
городской  Ратуши потирают  руки, говоря:  "Кончено, кончено!" Кровью короля
смачивают носовые  платки,  концы  пик. Палач Сансон,  хотя впоследствии  он
отрицал  это33,  продает  пряди  его  волос;  кусочки коричневого
камзола  долго   еще  носят  в   кольцах34.   Таким  образом,   в
какие-нибудь  полчаса  все  доделано,  и  вся  толпа  разошлась.  Пирожники,
продавцы кофе и молока выкрикивают свои  обычные ежедневные возгласы. В этот
вечер,  говорит  Прюдом,  патриоты  в  кофейнях  пожимали  друг  другу  руки
сердечнее обыкновенного. И  только через  несколько дней, по  словам Мерсье,
обыватели поняли, какое серьезное дело эта казнь.
     Бесспорно, это дело серьезное, и оно не пройдет бесследно. На следующее
утро Ролан, давно  уже по  горло сытый огорчениями  и отвращением, подает  в
отставку.  Отчеты его  все  готовы,  точно  переписаны  черным  по белому до
последнего  сантима;  он  желает  только,  чтобы  их  приняли,  чтобы  затем
удалиться подальше, во мрак, в деревню, к своим книгам. Но отчеты никогда не
будут приняты, и он никогда не удалится туда.
     Ролан  подал  в  отставку  во  вторник.  В четверг происходят  похороны
Лепелетье де Сен-Фаржо и  помещение  его  останков  в Пантеон Великих Людей.
Похороны эти замечательны,  как дикая  помпезность  зимнего  дня. Тело несут
полуобнаженное: саван  не закрывает смертельной раны;  саблю и окровавленное
платье  несут напоказ; "мрачная музыка" играет  суровые  похоронные  мотивы;
венки из дубовых  листьев  сыплются  из окон; председатель Верньо шествует с
Конвентом, с Якобинским клубом и с патриотами всех цветов -  скорбь сроднила
их всех.
     Похороны  Лепелетье  примечательны также  и  в  другом  отношении:  это
последний акт, совершенный  этими  людьми в согласии!  Все партии и  оттенки
мнений, волнующие эту раздираемую смутой Францию и ее Конвент, стоят теперь,
так сказать, лицом к лицу, кинжал к  кинжалу, после  того как  жизнь короля,
вокруг  которой все  они боролись и  сражались,  выброшена  прочь.  Дюмурье,
завоевывающий  Голландию, ворчит  в  опасном  недовольстве  во  главе армий.
Говорят,  что  он  желает иметь  короля и  что  королем  его  будет  молодой
Орлеан-Эгалите.  Депутат Фоше  в "Journal  des Amis" проклинает  свою  жизнь
горше,  чем  Иов,  и  призывает   кинжалы  цареубийц,  "виперы  Аррса"   или
Робеспьера, Плутона,  Дантона, отвратительного  мясника  Лежандра  и призрак
д'Эрбуа,  чтобы  они  поскорее отправили его на тот  свет35.  Это
говорит Те Deum Фоше, Фоше бастильской победы, член  Cercle  Social.  Ужасен
был  смертоносный град, грохотавший вокруг  нашего парламентерского  флага в
день Бастилии, но он был ничто в сравнении с таким крушением святой надежды,
какое  произошло  теперь,  с превращением золотого века  в свинцовый шлак  и
сернистую черноту вечного мрака!
     В самой Франции убийство короля разделило всех  друзей, а за  пределами
ее  соединило  всех  врагов.  Братство  народов,  революционная  пропаганда,
атеизм, цареубийство  -  полное разрушение  социального порядка  в мире! Все
короли, приверженцы королей  и враги анархии соединяются в коалицию, как для
войны за собственную жизнь. Англия извещает гражданина  Шовлена, посланника,
или,  вернее, мантию  посланника,  что  он  должен  покинуть  эту  страну  в
восьмидневный  срок. Согласно этому, посол и его мантия, Шовелен и Талейран,
уезжают36.  Талейран,  замешанный в  истории  с  железным шкафом,
оказавшимся в Тюильри, находит, что ему безопаснее отправиться в Америку.
     Англия   выгнала  посольство,   Англия   объявляет  войну,  по-видимому
возмущенная главным образом состоянием реки Шельды. Испания объявляет войну,
возмущенная  главным образом чем-то другим, что,  без сомнения, указано в ее
манифесте37. Мы находим даже, что не Англия объявила войну первой
и   не   Испания,   но   что   Франция   сама   первая   объявила  войну  им
обеим38.  Это  пункт  необычайно  интересный  для   парламента  и
журналистики  того времени,  но лишенный всякого интереса в настоящее время.
Все объявляют войну. Меч  обнажен, ножны  отброшены. Дантон  в своем обычном
высоком риторическом стиле промолвил: "Нам угрожает коалиция монархов, а  мы
бросаем к их ногам в качестве перчатки голову монарха".

        " * Книга III. ЖИРОНДИСТЫ * "


        "Глава первая. ПРИЧИНА И ДЕЙСТВИЕ"

     Огромное революционное движение, которое мы сравниваем со взрывом ада и
преисподней, смело королевскую  власть,  аристократию и жизнь короля. Теперь
вопрос заключается в том, что оно сделает в ближайшем будущем, в какую форму
оно  выльется. Сформируется ли оно в царство законности и  свободы, согласно
привычкам,  убеждениям  и  стараниям образованных,  состоятельных, уважаемых
классов?  Иными  словами,  взорвется ли излившийся  описанным образом  поток
вулканической   лавы  и  потечет   ли   согласно   формуле   жирондистов   и
предустановленным законам  философии? Благо нашим друзьям-жирондистам,  если
это будет так.
     Однако не правдоподобнее ли предположить, что теперь, когда не осталось
никакой внешней силы, королевской или иной, которая  могла бы контролировать
это  движение, оно  пойдет  своим  собственным  путем,  и, вероятно,  весьма
своеобразным? И далее, что к руководству им  придет человек  или люди, лучше
всего   понимающие   его  внутренние  тенденции,  могущие  их   выразить   и
осуществить?  Наконец как движение, по самой природе своей лишенное порядка,
возникшее  вне  и  ниже пределов  порядка, не  должно  ли оно действовать  и
развиваться  не  как  нечто  упорядоченное,  а  как  хаос,  разрушительно  и
самоистребительно,  до тех  пор пока не  появится нечто, заключающее  в себе
порядок и достаточно сильное, чтобы снова подчинить себе это движение? Можно
также  предположить,  что  это  нечто   будет  не  формулой  с  философскими
предложениями и судебным красноречием, а действительностью, и, быть может, с
мечом в руке!
     Что   касается  формулы   жирондистов,   предлагающей   респектабельную
республику  для   средних   классов   теперь,   когда   всякая  аристократия
основательно разгромлена, то мало оснований ожидать, чтобы дело остановилось
на этом.  Свобода,  Равенство и Братство - таков  выразительный, пророческий
лозунг. Может ли быть осуществлением их республика для  почтенных, белолицых
средних  классов?  Главными двигателями  Французской революции,  как  всегда
будет при подобных революциях во всех странах, были  голод, нищета и тяжелый
кошмарный гнет, давивший 25 миллионов существ, а  не оскорбленные  самолюбия
или  спорные  воззрения  философствующих  адвокатов,  богатых  лавочников  и
земельного дворянства. Феодальные Fleurs-de-lys сделались из рук вон  плохим
походным знаменем  и  должны  были  быть разорваны и истоптаны,  но денежный
мешок  Маммоны  (ибо  в те времена "респектабельная республика  для  средних
классов" означала  именно  это) еще хуже. В сущности это действительно самое
худшее и низменное  из всех  знамен  и символов  власти  среди людей;  и оно
возможно   только  во  времена  всеобщего  атеизма  и  неверия  во  все,  за
исключением грубой силы и чувственности; гордость  происхождением,  чиновная
гордость, любая другая возможная гордость лучше гордости кошельком. Свобода,
Равенство, Братство - санкюлоты будут искать эти вещи не в денежном мешке, а
в другом месте.
     Поэтому мы говорим, что революционная Франция, лишенная контроля извне,
лишенная высшего порядка внутри, превратится в одно из самых  бурных зрелищ,
когда-либо  виденных  на  земле,   и  его  не  сможет  регулировать  никакая
жирондистская  формула.  Это  неизмеримая   сила,  составленная  из   многих
разнородных  соединимых и  несоединимых  сил.  Говоря  более  ясным  языком,
Франция  неминуемо должна  разделиться на  партии,  из которых  каждая будет
стараться приобрести власть;  отсюда возникнут противоречия, ожесточение,  и
одна  партия  за другой будут  приходить к убеждению, что они  не  могут  не
только действовать совместно, но и существовать совместно.
     Что касается числа партий,  то, строго говоря, партий будет столько же,
сколько мнений. Согласно  этому правилу, в самом  Национальном Конвенте,  не
говоря  уже о  Франции вообще, партий должно  быть 749,  ибо каждый  человек
имеет свое собственное мнение. Но так  как каждый человек имеет  в одно и то
же  время  собственную натуру,  или  потребность идти собственным  путем,  и
общественную натуру, или потребность видеть себя идущим бок о бок с другими,
то что тут может образоваться, кроме разложения, опрометчивости, бесконечной
сутолоки притяжений и отталкиваний, пока наконец главный элемент не окрепнет
и дикое алхимическое брожение не уляжется?
     Однако до  749 партий не доходила ни одна  нация. В действительности же
никогда не бывало многим больше двух партий сразу, так непобедима в человеке
потребность к единению при  всех  его  столь  же  непобедимых  стремлениях к
разъединению!  Обычно  бывает,  повторяем,  две партии  одновременно;  когда
борются эти две  партии, все меньшие  оттенки  партий  соединяются под сенью
наиболее подходящей им по цвету; когда  же одна  из двух победит  другую, то
она в  свою очередь разделяется,  сама  себя  разрушая,  и,  таким  образом,
процесс  продолжается,   сколько  понадобится.   Таково  течение  революций,
возникающих  подобно  Французской,  когда  так называемые  общественные  узы
разрываются  и все  законы, не являющиеся законами  природы, превращаются  в
ничто, оставаясь лишь простыми формулами.
     Но оставим  эти несколько абстрактные соображения и предоставим истории
рассказать  нам о  конкретной  реальности, представляемой улицами  Парижа  в
понедельник 25 февраля 1793 года. Задолго  до рассвета в это утро улицы были
шумны  и  озлобленны. Было  много  петиций, много обращений  с  просьбами  к
Конвенту. Только накануне приходила депутация прачек  с  петицией,  жалуясь,
что  нельзя получить даже мыла, не  говоря уже  о хлебе и приправах к хлебу.
Жалобный  крик женщин  раздавался вокруг зала Манежа: "Du pain et du savon!"
(Хлеба и мыла!)1
     А теперь с шести  часов  утра в этот  понедельник можно  заметить,  что
очереди возле булочных  необычайно велики  и озлобленно  волнуются. Не  одни
только булочники, но и  по два комиссара от  секций с  трудом справляются  с
ежедневной раздачей  пайков. Булочник и комиссары вежливы и предупредительны
в  это раннее утро, при свечах, и, однако, бледная холодная февральская заря
занимается  над  сценой,  не обещая ничего  хорошего. Возмущенные патриотки,
часть которых  уже обеспечена хлебом,  устремляются  к лавкам, заявляя,  что
желают  получить и  бакалейные товары.  Бакалейных товаров много:  на  улицу
выкатываются  бочки  с  сахаром,  гражданки-патриотки  отвешивают  сахар  по
справедливой цене 11 пенсов за  фунт; тут же ящики с  кофе, мылом, корицей и
гвоздикой, с aqua vitae и другими спиртными  напитками, - все распределяется
по  справедливой  цене,  но  некоторые  не  уплачивают;  бледный  бакалейщик
безмолвно  ломает  руки.  Что   делать?  Распределяющие   товары  citoyennes
несдержанны  в  словах и жестах,  их  длинные  волосы висят космами,  как  у
эвменид; за поясами их торчат пистолеты, а  у некоторых, говорят, видны даже
бороды -  это патриоты в юбках и ночных чепчиках. И  раздача эта кипит целый
день на улицах Ломбардов, Пяти Алмазов и многих других; ни муниципалитет, ни
мэр Паш, хотя он еще недавно был военным министром, не высылают войск, чтобы
прекратить  это,  и  до  семи часов  или даже  позже  ограничиваются  только
красноречивыми увещаниями.
     В понедельник,  пять недель назад,  было  21  января, и мы  видели, что
Париж,  казнивший  своего  короля,  стоял  безгласно,  подобно  окаменевшему
заколдованному городу, а теперь, в  этот понедельник, продавая сахар, он так
шумит!  Города, особенно  города  в состоянии  революции,  подвержены  таким
превращениям;   скрытые  течения  гражданских  дел  и   жизни  волнуются   и
распускаются,  обретая  на  глазах  свою  форму.  Нелегко найти  философскую
причину и способ  действия этого явления, когда скрытая  сущность становится
гласной,  раскрываясь прямо на улице. Каковы, например,  могут быть истинные
философский смысл  и значение этой  продажи сахара? Откуда произошли  и куда
ведут события, разыгрывающиеся на улицах Парижа?
     Что  в этом замешаны Питт или золото Питта, это ясно всякому  разумному
патриоту. Но  тогда возникает  вопрос: кто  же агенты Питта? Варле, апостола
Свободы,  недавно опять видели с пикой и  в красном колпаке.  Депутат Марат,
оплакивая горькую  нужд