ебует признать, что  этот  несчастный  первый
французский парламент не был лишен ни некоторой  талантливости, ни некоторой
честности,  что ни в  том, ни  в другом  отношении он  не стоял ниже обычных
средних парламентов,  но  скорее превосходил  их.  Заурядные  парламенты, не
гильотинированные и не преданные долгому позору, должны  благодарить за  это
не себя, а свою счастливую звезду!
     Франция, как мы  сказали,  еще  раз сделала что могла: ревностные  люди
явились сюда с разных сторон навстречу странным судьбам. Пламенный Макс Инар
прибыл  с далекого  юго-востока;  пламенный  Фоше,  Те  Deum  Фоше,  епископ
Кальвадосский,  - с далекого  северо-запада. Здесь уже не  заседает  Мирабо,
который  поглотил бы  все формулы;  наш единственный  Мирабо теперь  Дантон,
действующий  еще  за  стенами  парламента  и  называемый некоторыми  "Мирабо
санкюлотов".
     Тем  не  менее  у  нас  есть  и  дарования, особенно  наделенные  даром
красноречия  и логики.  Мы имеем красноречивого Верньо, самого медоточивого,
но и самого страстного из публичных ораторов, родом из местности, называемой
Жирондой,  на  Гаронне;  к несчастью, это  человек,  страдающий леностью: он
будет играть  с детьми в то время, когда должен  строить  планы  и говорить.
Горячий,  подвижный  Гюаде,   серьезный,  рассудительный  Жансонне,   милый,
искрящийся веселостью молодой Дюко*, осужденный на печальный конец  Валазе -
все  они  также  из  Жиронды  или  из окрестностей Бордо;  все  -  пламенные
конституционалисты,  талантливые, владеют  строгой  логикой  и,  несомненно,
достойные  люди;  они  желают установить царство  свободы, но  не  иначе как
гуманными средствами. Вокруг них соберутся другие, с такими же склонностями,
и  вся  эта  партия получит известность,  на удивление и горесть  мира,  под
именем  жирондистов**.  Из  этой же компании  отметим  Кондорсе,  маркиза  и
философа, потрудившегося  над  парижской  муниципальной конституцией  и  над
дифференциальным исчислением, сотрудника газеты "Chronique de Paris", автора
биографий,  философских   сочинений,  заседающего  теперь   в   двухгодичном
парламенте.  Этот известный  Кондорсе с лицом римского  стоика  и  пламенным
сердцем  - "вулкан, скрытый под снегом", на  непочтительном языке прозванный
также mouton enrage, - самое мирное животное, впавшее в бешенство! Отметим в
заключение  Жана Пьера  Бриссо, которого  судьба  долго  и шумно  трепала  и
швырнула сюда как бы для  того, чтобы покончить с ним. И он также сенатор на
два года,  даже  в настоящее время король сенаторов.  Неутомимый составитель
проектов, графоман Бриссо, назвавший себя де Варвилль,  ни одному геральдику
неизвестно почему, - может быть, потому, что его отец был искусным кулинаром
и  опытным виноделом  в  деревне  Варвилль.  Этот человек  подобен  ветряной
мельнице, постоянно мелющей и вертящейся по ветру во все стороны.
     *  Дюко Жан Франсуа (1765-1793) - депутат Законодательного  собрания, а
затем Конвента от департамента Жиронда.
     ** Группа депутатов  во главе  с Бриссо, редактором газеты "Французский
патриот".   Их   называли   бриссотинцами   или  жирондистами  по   названию
департамента  Жиронда,  откуда  был избран ряд видных депутатов этой группы.
Распространение термина  "жирондисты"  на  всю  эту группу  единомышленников
Бриссо произошло уже  после  революции. Жирондисты  были  связаны  с богатой
буржуазией  юга и  юго-запада Франции и представляли интересы провинциальной
торговой, промышленной и отчасти земледельческой буржуазии.

     Все эти люди наделены талантами, способностью действовать,  и они будут
действовать и творить даже не без результата, хотя, увы, не из мрамора, а из
зыбкого  песка! Но самого способного из всех них  мы  еще  не назвали,  или,
вернее,  ему  предстоит  развиться  в  человека,  имя  которого  останется в
истории. Это капитан Ипполит Карно, присланный сюда из Па-де-Кале, - человек
с холодным математическим умом,  с молчаливой,  упорной волей.  Это железный
Карно,  строящий  планы  на  далекое  будущее,  непоколебимый,  непобедимый,
который окажется на своем месте в час испытаний. Волосы  его  еще черны,  но
поседеют  под  влиянием разнообразных  колебаний фортуны, то благосклонной к
нему, то суровой, хотя человек этот встретит все с непоколебимым видом.
     В Собрании  имеются и Cote Droit, и группа друзей  короля;  в их  числе
Воблан, Дюма, почетный  кавалер Жокур, которые любят  свободу, но под эгидой
монархии  и   безбоязненно  высказываются  в   этом   смысле,  однако  бурно
надвигающиеся ураганы сметут  их прочь. Наряду с  ними следует  назвать  еще
нового, Теодора  Ламета,  военного,  хотя бы только ради двоих  его братьев,
которые одобрительно смотрят  на него сверху, с галереи старой Конституанты.
С пеной у рта проповедующие Пасторе*, медоточиво-примирительные Ламуреты** и
бессловесные, безымянные субъекты  во  множестве сидят  в умеренном  центре.
Налицо и  Cote Gauche, крайняя левая; она сидит  на верхних скамьях,  как на
воздухе или  горе,  которая  превратится  в  настоящую  огнедышащую  гору  и
прославит и ославит, название Горы*** на все времена и страны.
     *  Пасторе   Клод  Эмманюэль,  маркиз   -  генеральный  прокурор-синдик
Парижского департамента в 1791 г., депутат Законодательного собрания.
     **  Ламурет   -   конституционный   епископ,  депутат  Законодательного
собрания, а затем Конвента.
     *** Небольшая группа депутатов, политически близких к Робеспьеру.

     Не почет ожидает эту Гору, но пока еще и не громкий позор. Она не может
похвалиться ни талантами, ни даром  слова или  мысли; единственный дар  ее -
твердая вера, смелость,  которая дерзнет тягаться с  небом и землей. Впереди
сидят три кордельера: пылкий Мерлей из Тионвиля, пылкий Базир, оба адвокаты,
и Шабо, искушенный в ажиотаже, бывший  капуцин. Присяжный поверенный Лакруа,
некогда носивший эполеты младшего офицера, наделен могучими легкими и алчным
сердцем.  Здесь также  и Кутон, мало  задумывающийся над тем, кто  он такой;
из-за   несчастной  случайности  у  него  парализованы  нижние   конечности.
По-видимому, он однажды  просидел целую ночь в  холодной тине  вместо теплой
комнатки  своей  возлюбленной,  выгнанный  от  нее,  так  как по  закону она
принадлежала  другому7;  и  вот  теперь  и до  конца  своих  дней
принужден  ходить на  костылях. Здесь  и  Камбон,  в котором дремлет еще  не
развившийся великий финансовый талант к  печатанию ассигнаций, отец бумажных
денег;  в грозный час  он произнесет веское  слово:  "Война - замкам,  мир -
хижинам"  (Guerre aux chateaux, paix aux chaumieres)8. Здесь же и
неустрашимый  обойщик из  Версаля  Лекуэнтр,  желанное  лицо,  известное  со
времени  банкета в  Опере  и  восстания женщин. А вот  и  Тюрио*, избиратель
Тюрио, стоявший у бойницы Бастилии и видевший, как Сент-Антуан поднялся всею
массой; многое придется ему еще увидеть.  Как последнего и самого  жестокого
из всех отметим старого Рюля**  с его коричневым,  мрачным  лицом и длинными
белыми волосами; он родом эльзасец и лютеранин. Это человек, которого годы и
книжная ученость ничему не. научили, который,  обращаясь с речью к старшинам
Реймса, назовет  священный  сосуд  (дар  небес, из  которого  были  помазаны
Хлодвиг  и все  короли) ничего не стоящей  бутылкой с маслом  и разобьет  ее
вдребезги о мостовую. Увы, он разобьет вдребезги  многое и в заключение свою
собственную дикую голову пистолетным выстрелом и так кончит свою жизнь.
     * Тюрио де  ла  Розьер -  адвокат, депутат Законодательного собрания, а
затем Конвента от департамента Марна.
     **   Рюль   Филипп   (1737-1795)  -   протестантский  пастор,   депутат
Законодательного собрания, а затем Конвента от департамента Нижний Рейн.

     Вот какая раскаленная лава клокочет  в недрах этой Горы, неведомая миру
и самой себе! Пока это еще совсем обыкновенная гора, отличающаяся от равнины
главным  образом своей большей  бесплодностью  и  пустынным видом;  все, что
может заметить внимательный наблюдатель, так это  то, что она курится. Пока,
как мы сказали, все еще так прочно, так мирно,  что кажется,  будто  и время
ничего не может изменить. Разве не все любят свободу и конституцию? Конечно,
все,  хотя и  в разной  степени. Некоторые,  как кавалер Жокур  и его правая
сторона, любят свободу меньше,  чем короля,  если бы пришлось сделать выбор;
другие, как Бриссо и его левая сторона, любят свободу больше, чем короля. Из
последних иные  любят  свободу даже больше, чем самый  закон, другие же - не
больше.  Партии будут развиваться, но как - это еще никому не известно. Силы
действуют  в этих людях и вне их; несогласия  переходят в оппозицию, которая
все более разрастается и превращается в непримиримую борьбу  не на  жизнь, а
на  смерть,  пока  сильный не будет уничтожен  более сильным,  а тот  в свою
очередь -  сильнейшим. Кто может предотвратить это? Жокур и  его монархисты,
фейяны или  умеренные; Бриссо  и его бриссотинцы,  якобинцы или жирондисты -
все они, подобно трио кордельеров и всем вообще людям, должны делать то, что
им предопределено, и на предопределенном пути.
     И  как  подумаешь, какая судьба ожидает  этих злополучных семьсот сорок
пять  совершенно непредвидимо для них  самих! Найдется ли хотя бы одно столь
жестокое сердце, которое  не  пожалело бы их? Их  сокровенным  желанием было
жить  и  действовать  в  качестве первого  французского  парламента и ввести
конституцию в действие.  Разве  не  прошли они тотчас после  избрания  через
самые трогательные конституционные церемонии, почти исторгавшие у них слезы?
Двенадцать  старейших  из  них  были  посланы   торжественно  принести  саму
конституцию,  печатную   Книгу   Закона.   Архивариус  Камю,   бывший   член
Учредительного собрания, и  двенадцать старейших  входят с  военной помпой и
музыкой,   неся   божественную  книгу;  и  председатель,   и  все   сенаторы
Законодательного собрания, положив на нее руку,  по очереди приносят присягу
под  приветственные возгласы и сердечные  излияния, сопровождаемые  всеобщим
троекратным ура9.  Так начинают  они свои  заседания.  Несчастные
люди! В  тот  же самый день  король довольно сухо  принял их депутацию;  она
обижена  выказанным  ей  пренебрежением и  не  может  не  сетовать  на  это,
вследствие чего  наш только что ликовавший и присягавший первый парламент на
следующее же утро  считает себя  обязанным реагировать  на обиду и принимает
антикоролевское решение относительно того,  как он, со своей стороны, примет
Его Величество. Решают, что они не должны называть его более Sire (государь)
по долгу, а  только когда сами захотят так  величать его. Но на следующий же
день это решение берется обратно, как слишком опрометчивая  пустая болтовня,
хотя и вызванная поведением короля.
     Бурное,   но   благонамеренное  Собрание,   только  слишком  легко  оно
воспламеняется, в нем постоянно  летают искры.  Вся его  история есть череда
вспышек  и  ссор при  искреннем  желании выполнить  свою  миссию  и  роковой
невозможности сделать это. Оговоры, порицания министрам короля, воображаемым
и  истинным  изменникам;  пылкая  злоба  и  громы  против отвечающих  громам
эмигрантов;   страх  перед   австрийским  императором,  перед   "австрийским
комитетом" в самом  Тюильри;  ярость и  непрестанный страх,  опрометчивость,
сомнения  и  смутная растерянность!  Опрометчивость,  говорим мы, и, однако,
конституция приняла меры против  нее. Ни один закон не может пройти, пока не
будет  напечатан  и прочитан три  раза  с промежутками  в  восемь  дней, "за
исключением тех случаев, когда Собрание наперед решает, что дело спешное". И
оно строго соблюдает конституцию,  никогда  не забывая сказать:  принимая во
внимание одно и принимая во внимание другое, а также и на основании третьего
Собрание постановляет ("qu'il y a  urgence"); a решив, что данный случай "не
терпит отлагательства",  оно вправе постановить  неотложное  принятие  любой
безрассудной меры. В  течение  одиннадцати месяцев  принято,  как высчитали,
более   двух  тысяч  резолюций10.  Находили,   что  Учредительное
собрание работало слишком поспешно, но эти спешат втрое больше. Правда, само
время летит  с  утроенной  быстротой,  а  они  должны  идти  с  ним в  ногу.
Несчастные 745  избранников! Они  истинные патриоты, но из  слишком горючего
материала; посаженные в огонь, они и брызжут огнем: это сенат,  состоящий из
трута и ракет, в мире бурь, где постоянно летают гонимые ветром искры.
     С другой стороны, как подумаешь, забежав на несколько месяцев вперед, о
сцене,  называемой  Baiser  de  l'amourette!  Опасности,  угрожающие стране,
сделались неизбежны,  неизмеримы;  Национальное собрание - надежда Франции -
раскололось.  И  вот,   ввиду  такого   бедственного  положения  поднимается
медоточивый  аббат  Ламурет,  новый  лионский  епископ,  - фамилия  которого
(l'amourette)  значит  "любовная  интрижка",  -  встает  и  с  патетическим,
слащавым  красноречием  заклинает  всех высоких  сенаторов  забыть  взаимные
распри и неудовольствия, принести новую  присягу и соединиться, как  братья.
Вслед за тем  все они  при восторженных криках обнимаются и клянутся.  Левая
сторона смешивается  с правой;  бесплодная гора  спускается, на  плодоносную
равнину.  Пасторе в  слезах  лежит в объятиях  Кондорсе, обиженный на  груди
обидчика,  и  все  клянутся,  что тот,  кто  пожелает двухпалатной  монархии
фейянов,  или  крайней якобинской республики,  или  чего-либо иного,  помимо
конституции,  и  только  ее,  будет  предан вечному  проклятию11.
Трогательное зрелище ! Но уже  на следующее утро они принуждены, побуждаемые
роком, снова  ссориться,  и  их  возвышенное примирение  в насмешку  названо
Baiser de l'amourette, или поцелуем Далилы.
     Подобно злополучным братьям  Этеоклу и Полинику*, они обнимаются,  хотя
напрасно;  плачут,  что им не  суждено любить,  а суждено ненавидеть и  быть
убийцами  друг друга! Или же их можно уподобить кобальдам, которым волшебник
приказал под страхом наказания сделать более трудное дело, чем свить веревку
из песка, - "пустить  в ход конституцию". Если бы  только конституция хотела
двигаться! Увы! Конституция  не  желает  тронуться с  места! Она  все падает
ничком, и они с трепетом опять поднимают ее: иди же,  золотая конституция! -
Конституция не желает идти. "Пойдет, клянусь!" - сказал  добрый дядя Товий и
даже  выругался.  Но  капрал грустно  возразил:  "Никогда  не пойдет на этом
свете".
     * Этеокл и  Полиник  (греч, миф.)  - сыновья Эдипа, между  которыми шла
братоубийственная война из-за власти  в Фивах.  Эту войну  навлек на сыновей
Эдип, прокляв их за строптивость и непочтительность.

     Конституция,  как мы  часто  говорили,  только тогда станет  двигаться,
когда она отражает если не  старые  привычки и верования принимающих ее, то,
несомненно,  их права  или, еще лучше, их силы, ибо  не являются  ли эти оба
понятия  при правильном  толковании одним и тем же? Старые  привычки Франции
отжили, ее новые права и силы еще не определились или определились только на
бумаге и в теории и не могут быть  ни в каком  смысле установлены,  пока  не
подвергнутся  испытанию, пока она не померится силами  в жестоком  бою не на
жизнь, а  на смерть,  хотя бы и в  противоестественных судорогах безумия,  с
князьями и властями, высшими и  низшими, внутренними и внешними, с  землей и
адом и самим небом!  Тогда  все определится.  Три условия являются скверными
предзнаменованиями для развития  этой  французской  конституции:  во-первых,
французский  народ, во-вторых, французский король и,  в-третьих, французское
дворянство и соединенная Европа*.
     *     Имеются    в    виду    правительства     и    правящие     круги
феодально-абсолютистских  государств  Европы  и  буржуазно-аристократической
Англии.  Над  сколачиванием  контрреволюционной коалиции  -усердно трудились
Питт, Екатерина II, прусский, австрийский, шведский монархи и их дипломаты.

        "Глава третья. АВИНЬОН"

     Но  оставим  общие  соображения  и  перейдем  к  дальнейшему  изложению
событий. Что за странности происходят на далеком  юго-западе, куда теперь, в
конце октября,  обращены  все взоры? Трагический  пожар,  давно дымившийся и
тлевший без видимого огня, вспыхнул там ярким пламенем.
     Горячая  южная  провансальская  кровь!   Увы,  как  уже  было  сказано,
столкновения  на пути  свободы неминуемы; их порождает разность направлений,
даже разность скоростей  в одном и  том же направлении!  Истории,  занятой в
другом месте,  некогда было  обратить внимание на  многое  из происходившего
здесь: на беспорядки в Юзесе и в Ниме из-за столкновений между протестантами
и  католиками,  между  патриотами  и  аристократами;  на  смуты  в  Марселе,
Монпелье,  Арле;  на  лагерь  аристократов  в  Жалесе,  на это  удивительное
полуреальное, полуфантастическое образование, то тающее в бледном тумане, то
снова (преимущественно  в воображении)  вспыхивающее багровыми красками;  на
эту  магически-грозную "аристократическую  картину войны, снятую с натуры!".
Все  это  был  трагический, смертоносный пожар,  с  заговорами  и  мятежами,
смятением  днем  и  ночью,  но пожар  без пламени,  не  светящий,  никем  не
замеченный, но который, однако, теперь нельзя обойти вниманием.
     Этот скрытый пожар был сильнее всего в  Авиньоне  и в графстве Венсенн.
Папский  Авиньон с  его  замком,  круто поднимающимся  над  Роной,  -  очень
красивый  город;  он  утопает  в  пурпуровых  гроздьях  виноградников  и   в
золотисто-оранжевых   рощах,  почему   старому  безумному  рифмоплету  Рене,
последнему  суверену  Прованса,  и вздумалось  передать  его папе  и золотой
тиаре, а не Людовику XI  с оловянной девой на ленте шляпы. Это привело  и  к
добру, и ко злу! Папы,  антипапы, с их великолепием, жили в этом Авиньонском
замке, так круто поднимающемся над быстрой Роной; Лаура де Сад* ходила там к
обедне, а  ее Петрарка  меланхолически  играл на  скрипке и  пел  вблизи,  у
фонтана Воклюз. Так было в старину.
     *  Лаура  де  Сад  (1308-1348) - возлюбленная Петрарки,  воспетая  им в
"Канцоньере"; согласно преданию, она. была погребена в Авиньоне. В 1309-1370
гг. Авиньон был постоянным местом пребывания пап (авиньонское пленение паи).

     А  теперь,  несколько столетий  спустя, в  эти  новые времена от одного
росчерка пера безумного рифмоплета Рене происходит то,  что мы видим: Журдан
Coupe-tete   (Головорез)    идет   военным   походом   осаждать   Карпантра,
предводительствуя  армией  от трех до пятнадцати тысяч  человек,  называемых
авиньонскими   разбойниками,  -   титул,   который  они  сами  принимают   с
прибавлением эпитета: "храбрые  авиньонские  разбойники!"  Так оно  и  есть.
Палач Журдан бежал туда от следствия в Шатле после восстания  женщин и начал
торговать мареной, но времена  стояли такие, что всем было не до красок, так
что Журдан закрыл свою лавочку и вознесся  высоко  надо всеми, потому что он
был  создан для  этого.  Кирпичная  борода  его сбрита,  жирное  лицо  стало
медно-красным и усеяно  черными угрями. Силеново чрево раздулось  от водки и
привольной жизни; он  носит синий  мундир с эполетами, "огромную  саблю, два
кавалерийских пистолета, засунутые за пояс, и два других, поменьше, торчащие
из карманов", называет себя генералом и тиранит  людей12. Подумай
об одном  этом факте, читатель, и о том, какого рода факты  должны были  ему
предшествовать и сопутствовать! Вот какие вещи происходят из-за старого Рене
и  из-за  возникшего  вопроса:  не   может  ли  Авиньон  теперь   совершенно
отмежеваться от папы и стать свободным французским городом?
     Смуты продолжались около  двадцати  пяти  месяцев. Скажем,  три  месяца
раздоров, потом семь месяцев ярости, наконец, в  заключение около пятнадцати
месяцев   сражений   и   даже   повешений.   Уже   в   феврале   1790   года
паписты-аристократы  поставили в знак предостережения четыре виселицы, но  в
июне народ восстал