ала себе  дорогу  к
генеральскому   званию  и  как  от  Карно,   сидевшего   в  центре  Комитета
общественного  спасения, до последнего барабанщика на границах люди боролись
за свою Республику. Снежные покровы зимы, цветы лета продолжают окрашиваться
кровью  борцов.   Галльский  пыл  растет  с  победами,   к  духу  якобинства
присоединяется национальное тщеславие. Солдаты Республики становятся, как мы
и  предсказывали, истинными  сынами  огня. С босыми  ногами,  с  обнаженными
плечами, но с хлебом и сталью можно  достичь Китая! Здесь  одна нация против
всего  мира,  но  нация,  носящая  в себе то,  чего  не  победит  целый мир!
Удивленная  Киммерия  отступает  более  или  менее   быстро,  всюду   вокруг
Республики  поднимается  пламенеющее,  как бы  магическое,  кольцо мушкетных
залпов и  "Ca ira!". Король Пруссии,  как  и  король  Испании,  со  временем
признает свои грехи и Республику и заключит Базельский мир*.
     * Речь  идет о мирных договорах 1795 г.,  заключенных между  Францией и
двумя из участников первой антифранцузской  коалиции  (Пруссией,  признавшей
переход  к  Франции  левого берега  Рейна, и  Испанией). Знаменовали  начало
распада коалиции.

     Заграничная торговля, колонии, фактории на востоке и  на  западе попали
или попадают в руки господствующего на море Питта, врага человеческого рода.
Тем не  менее что за звук доносится до нас 1 июня 1794  года, звук, подобный
грому  войны и  вдобавок  гремящий со стороны океана? Это гром  войны  с вод
Бреста: Вилларе  Жуайез  и английский Хоу  после долгих маневров выстроились
там друг против друга и изрыгают огонь. Враги человеческого рода находятся в
своей стихии и  не  могут быть  побеждены,  не могут  не  победить. Яростная
канонада  продолжается  двенадцать часов; солнце  уже  склоняется  к  западу
сквозь дым битвы: шесть французских  кораблей взяты,  битва  проиграна;  все
корабли, которые еще  в  состоянии поднять паруса,  обращаются в бегство! Но
что  же такое  творится с  кораблем "Vengeur". Он  не стреляет  более  и  не
унывает. Он поврежден, он не может плыть, а стрелять не хочет. Ядра летят на
него,  обстреливая  его нос и  корму со стороны победивших врагов; "Vengeur"
погружается в воду. Сильны  вы, владыки  морей, но  разве мы слабы? Глядите!
Все  флаги,  знамена, гюйсы,  всякий трехцветный клочок,  какой только может
подняться  и  развеваться, с шумом взвивается вверх; вся  команда на верхней
палубе  -  и   с   общим,  доводящим  до  безумия  ревом  кричит:  "Vive  la
Republique!", погружаясь и погружаясь в воду. Корабль вздрагивает, кренится,
качается как пьяный; бездонный океан разверзается, и "Vengeur" скрывается  в
бездне непобедимый, унося в вечность свой крик: "Vive la Republique!"36
Пускай иностранные деспоты подумают об этом! Есть что-то непобедимое в
человеке, когда  он отстаивает свои человеческие права; пускай все  деспоты,
все рабы  и народы знают это, и только у тех, кто опирается  на человеческую
несправедливость,  это вызывает трепет! Вот какой вывод, ничтоже  сумняшеся,
делает история из гибели корабля "Vengeur".
     Читатель! Мендес Пинто, Мюнхгаузен, Калиостро, Салманасар были великими
людьми, но не самыми великими. О Барер, Барер, Анакреон гильотины! Должна ли
любознательная и живописующая история в новом издании еще раз спросить: "Как
же  было  с  "Vengeur",  при этом  славном самоубийственном  потоплении?"  И
мстительным ударом зорко очернить тебя и его.  Увы, увы! "Le  Vengeur" после
храброй  битвы погрузился  точно так же, как это делают все другие  корабли;
капитан и  более  200 человек команды весьма охотно спаслись  на  британских
лодках, и этот беспримерный вдохновенный подвиг и эхо "громоподобного звука"
обращаются  в  нечто  беспримерное  и  вдохновенное, но  несуществующее,  не
находящееся нигде, за  исключением мозга Барера! Да,  это  так37.
Все  это,  основанное,  подобно  самому   миру,  на  фикции,  подтвержденное
донесением  Конвенту,   его  торжественными  декретами   и  предписаниями  и
деревянной моделью корабля "Vengeur", все это, принятое на веру, оплаканное,
воспеваемое всем французским народом до сего дня, должно рассматриваться как
мастерская  работа Барера,  как величайший,  наиболее воодушевляющий образец
blague (лжи) из всех созданных за эти несколько столетий каким бы то ни было
человеком  или  нацией. Только  как таковое, и не  иначе,  будет это памятно
отныне.

        "Глава седьмая. ОГНЕННАЯ КАРТИНА"

     Так, пламенея безумным  огнем всевозможных оттенков,  от адски-красного
до звездно-сверкающего, сияет это завершение санкюлотизма.
     Но  сотая  часть  того,   что  сделано,  и  тысячная  того,  что   было
запланировано и предписано сделать, утомили бы язык  истории. Статуя  Peuple
Souverain вышиной со Страсбургскую колокольню, бросающая тень  от Пон-Неф на
Национальный сад  и зал  Конвента, - громадная,  но  существующая  только  в
воображении художника Давида!  Немало и  других  таких же  громадных  статуй
осуществилось  только  в бумажных  декретах.  Даже  сама статуя  Свободы  на
площади  Революции  остается  еще  гипсовой. Затем  уравнение  мер  и  весов
десятичным  делением;  учебные  заведения, музыка и всякое  другое  обучение
вообще: Школа искусств, Военная школа, Eleves de la Patrie, Нормальные школы
- все это среди такого сверления пушечных дул, сжигания алтарей, выкапывания
селитры и сказочных усовершенствований  в  кожевенном деле, все это остается
еще в проектах!
     Но что  делает этот инженер Шапп* в Венсеннском  парке? В  этом парке и
дальше, в парке убитого депутата Лепелетье де  Сен-Фаржо, и еще  дальше,  до
высот Экуана и за ними, он установил подмостки,  поставил столбы; деревянные
фигуры наподобие рук с  суставчатыми  соединениями болтаются  и  движутся  в
воздухе чрезвычайно быстро и весьма таинственно! Граждане сбегаются и глядят
подозрительно.  Да,  граждане,  мы   подаем  сигналы:  это  хитрая  выдумка,
достойная  мешков;  по-гречески  это будет названо  телеграфом.  "Telegraphe
sacre! -  отвечают  граждане. -  Чтобы  писать  изменникам,  Австрии?"  -  И
разбивают  его.  Шапп  принужден  скрыться  и  добыть новый  законодательный
декрет.  Тем не  менее он осуществил свою  идею,  этот неутомимый Шапп:  его
дальнописание с деревянными руками и суставчатыми соединениями может понятно
передавать сигналы, и для него установлены ряды столбов до северных границ и
в  других  местах. В  один осенний вечер года  второго, когда дальнописатель
только что  известил, что город  Конде  пал, Конвент послал  с Тюильрийского
холма  следующий ответ  в форме декрета: "Имя Конде изменяется на Nord Libre
(Свободный Север).  Северная армия не перестает быть  достойной родины". Да,
удивляются люди! А  через какие-нибудь  полчаса, когда Конвент еще заседает,
приходит такой  ответ: "Извещаю  тебя,  гражданин  председатель,  что декрет
Конвента, повелевающий изменить название Конде на Свободный Север, и другой,
объявляющий, что Северная  армия  не перестает  оставаться вполне  достойной
родины,  переданы  и объявлены  по телеграфу.  Я приказал моему ординарцу  в
Лилле   препроводить   их   в   Свободный   Север  с   нарочным.   Подписано
Шапп"38.
     *  Шапп  Клод  (1763-1805)  -  французский  механик. В  1793 г. изобрел
семафорный (оптический) телеграф и в 1794 г. построил первую его линию между
Парижем и Лиллем.
     Или взгляните  на Флерюс*,  в  Нидерландах, где генерал Журдан, очистив
почву Свободы и зайдя очень далеко, как раз собирается приступить к сражению
и смести или быть сметенным; не висит ли там под небесным сводом некое чудо,
видимое австрийцами простым глазом и в  подзорные  трубы: чудо,  похожее  на
огромный воздушный мешок с  сеткой и огромной  чашкой, висящей под ним.  Это
весы Юпитера, о  вы, австрийские подзорные трубы! Одна из чашек  весов, ваша
бедная австрийская чашка, отскочила совсем вверх, за пределы зрения! Клянусь
небом, отвечают подзорные трубы, это воздушный шар Монгольфье, и  он  подает
сигналы. Австрийская батарея лает на этот воздушный шар, как  собака на луну
- без всякого результата: шар продолжает подавать сигналы; обнаруживает, где
может  находиться  австрийская засада, и  спокойно  спускается39.
Чего только не выдумают эти дьяволы во плоти!
     * Флерюс - селение в  Бельгии, около Шарлеруа. При Флерюсе 26 июня 1794
г.  во  время  войны  революционной  Франции  против  первой антифранцузской
коалиции французская армия генерала Ж. Журдана нанесла поражение австрийским
войскам.

     В общем, о читатель, разве  это не  одна из самых  странных, когда-либо
вырисовывавшихся  огненных картин,  вспыхивающая на фоне мрака  гильотины? А
вечером -  33 театра и  60  танцевальных залов, полных  веселящихся Egalite,
Fraternite  и  "Карманьолы". И  48  секционных комитетских залов,  пропахших
табаком  и  водкой,   подкрепляемых  ежедневными  40   су,  они  задерживают
подозрительных.  И 12 тюрем  для  одного Парижа,  они  не  пустуют, они даже
переполнены!  И  для  каждого  шага  вам  необходимо ваше  "свидетельство  о
гражданстве", хотя бы только для того,  чтобы  войти или выйти;  более того,
без него  вы не  получите  и  за деньги  вашу ежедневную порцию хлеба. Около
булочных - вереницы в красных  колпаках, они не молчат, так как цены все еще
высоки,  поддерживаемые обнищанием  и  смутой.  Лица людей омрачены взаимной
подозрительностью. Улицы остаются неметеными; дороги  не исправляются. Закон
закрыл свои книги и говорит мало или экспромтом устами Тенвиля. Преступления
остаются     ненаказанными,     но    только    не    преступления    против
революции40. "Число подкинутых детей, как вычисляют некоторые,  -
удвоилось".
     Молчит  теперь роялизм; молчат аристократизм и все почтенное  сословие,
державшее  свои  кабриолеты.  Почестью  и  безопасностью  пользуется  теперь
бедность,  а не богатство.  Гражданин, желающий следовать  моде,  выходит на
прогулку  об руку со своей женой в красном  вязаном колпаке,  грубом  черном
кафтане  и полной карманьоле. Аристократизм прячется  в последние оставшиеся
убежища, подчиняясь всем требованиям, неприятностям, вполне счастливый, если
ему удается  спасти  жизнь. Мрачные  замки без  крыш,  без  окон смотрят  на
прохожих  по сторонам  дороги;  национальный  разрушитель  разграбил  их для
свинца  и камня.  Прежние  владельцы  в  отчаянии бегут  за  Рейн, в  Конде,
представляя  любопытное  зрелище  для  мира. Ci-devant  сеньор с  утонченным
вкусом сделался  превосходным  ресторанным  поваром  в  Гамбурге;  ci-devant
madame, отличавшаяся  изяществом туалета, -  хорошо торгующею  marchande  de
modes в  Лондоне.  На Ньюгет-стрит вы встречаете маркиза  M.  le  Marquis  с
тяжелой  доской  на  плечах,  стругом  и рубанком  под  мышкой:  он  занялся
столярным ремеслом  - нужно  же чем-нибудь  жить (faut  vivre)41.
Больше  всех других  французов  преуспевают теперь,  в  дни  бумажных денег,
торговцы процентными бумагами. Фермеры  также процветают. "Дома фермеров,  -
говорит  Марсье, - стали похожи  на лавки  ростовщиков"; здесь скопились все
предметы домашней  обстановки, костюмы, золотые и серебряные  сосуды; теперь
дороже всего хлеб. Доход фермера  - бумажные деньги, и он один из всех имеет
хлеб; фермер чувствует себя лучше, чем лендлорд, и сам сделается лендлордом.
     И как уже говорилось, каждое утро молчаливо, подобно мрачному призраку,
проезжает среди  этой суеты революционная повозка,  словно пишущая на стелах
свое  "мене", "мене".  Ты взвешен на  весах и найден  очень  легким! К этому
призраку люди относятся равнодушно, к нему уже привыкли, жалобы не доносятся
из  этой колесницы  смерти.  Слабые женщины и  ci-devants  в своем поблекшем
оперении  сидят  безмолвно, уставившись  глазами  вперед,  как бы  в  темное
будущее. Иногда тонкие губы искривляются иронией, но не произносят ни слова,
и телега движется дальше. Виновны они перед небом или нет - перед революцией
они, конечно,  виновны. Притом разве Республика не  "чеканит  деньги" из них
своим  большим  топором?   Красные  колпаки  ревут  с  жестоким  одобрением;
остальной Париж смотрит если со вздохом, то уж и этого много; нашим ближним,
которыми завладели мрачная неизбежность и Тенвиль, вздохи уже не помогут.
     Отметим еще одну или, вернее,  две вещи,  не более:  белокурые парики и
кожевенное  производство  в  Медоне.  Много было  толков  об  этих белокурых
париках   (perruques  blondes).   О   читатель,   они   сделаны   из   волос
гильотинированных  женщин!  Локонам  герцогини,  таким  образом, может быть,
случится покрывать череп  кожевника; ее белокурому  германскому  франкизму -
его черный галльский  затылок, если  он плешив. Или, быть может,  эти локоны
носят  с  любовью, как  реликвии,  делая  носящего  подозрительным? Граждане
употребляют их не без насмешки весьма каннибальского толка.
     Еще глубже  поражает сердце человека кожевенная мастерская в Медоне, не
упомянутая  среди  других  чудес  кожевенного дела! "В  Медоне,  -  спокойно
говорит   Монгайяр,  -  существовала   кожевенная  мастерская   для  выделки
человеческих кож; из кожи тех гильотинированных, которых находили достойными
обдирания, выделывалась изумительно хорошая кожа наподобие замши", служившая
для   брюк  и   для   другого  употребления.  Кожа  мужчины,  добавляет  он,
превосходила прочностью и иными качествами кожу серны; женская же кожа почти
ни на что не годилась -  ткань ее  была слишком мягкой! История, оглядываясь
назад,  на каннибализм от пилигримов  (Purchase's Pilgrims) и всех  ранних и
позднейших  упоминаний  о  нем,  едва  ли   найдет   в   целом  мире   более
отвратительный каннибализм. Ведь это утонченный, изощренный вид, так сказать
perfide, коварный!  Увы! Цивилизация все еще только внешняя оболочка, сквозь
которую  проглядывает  дикая,  дьявольская  природа  человека.  Он  все  еще
остается созданием природы, в которой есть как небесное, так и адское.

        " * Книга VI. ТЕРМИДОР * "


        "Глава первая. БОГИ ЖАЖДУТ"

     Что же это за явление, называемое  революцией,  которое, подобно ангелу
смерти,  нависло над  Францией, топя, расстреливая,  сражаясь, сверля  дула,
выделывая человеческие  кожи?  Слово "революция"  - это лишь  несколько букв
алфавита;  революция  же -  это явление,  которым  нельзя  овладеть, которое
нельзя запереть под замок. Где оно  находится?  Что оно  такое? Это безумие,
которое живет в сердцах  людей. Оно и в том, и в другом человеке; как ярость
или как ужас  оно во всех людях. Невидимое, неосязаемое,  и, однако, никакой
черный Азраиль*, распростерший крылья над половиной материка и размахивающий
мечом от моря до моря, не мог бы быть большей действительностью.
     * В мусульманской мифологии ангел смерти.

     Объяснять,   как   вообще   понимается   объяснение,   развитие   этого
революционного  правительства  - не наша задача. Человек не  может объяснить
этого.  Паралитик Кутон, спрашивающий якобинца: "Что  ты сделал, чтобы  быть
повешенным,  если  бы  победила  контрреволюция?";  мрачный   Сен-Жюст,   не
достигший и 26  лет, объявляющий, что "революционеры найдут  покой только  в
могиле"; зеленоликий Робеспьер, превратившийся в уксус и желчь; кроме  того,
Амар  и Вадье, Колло и  Бийо -  как знать, какие мысли, предопределения  или
предвидения  могли быть в головах этих  людей!  Упоминания об  их  мыслях не
осталось;  смерть и  мрак окончательно смели  их. Но  если бы мы и  знали их
мысли, все, которые они могли бы ясно выразить нам, какая бы  это была малая
часть всего того,  что осуществилось или было  провозглашено  по данному ими
сигналу! Уже не раз говорилось, что  это революционное правительство было не
сознательное, а слепое,  роковое.  Каждый человек, окунувшийся в  окружающий
его   воздух  революционного  фанатизма,   стремится  вперед,  увлекаемый  и
увлекающий,  и становится  слепой, грубой  силой; да,  для  него нет отдыха,
кроме успокоения  в могиле! Мрак и тайна ужасной  жестокости скрывают его от
нас  в истории,  как и в  природе.  Эта хаотическая грозовая туча  со  своей
непроглядной  тьмой,   со  своим  блеском  ослепительных  молний,   падающих
зигзагами,  в наэлектризованном мире;  кто возьмется объяснить нам,  как это
подготовлялось,  какие  тайны скрывались  в  темных  недрах  тучи,  из каких
источников,  с  какими  особенностями  молния, содержащаяся  там,  падала  в
смутном  блеске террора,  разрушительная и  саморазрушающаяся,  пока  это не
кончилось?  Не  подобна  ли   в  сущности  природа  пожирающего  самое  себя
санкюлотизма  мраку  Эреба, который  волею  провидения поднялся  на время  в
царство лазури?  Можно  только различить, что из  этого мрака Эреба исходят,
следуя одно за другим, почти не вызванные чьей-либо волей, но в силу великой
необходимости, то ослепительная молния, то огненный  поток, разрушительные и
саморазрушающиеся, пока не наступит конец.
     Роялизм   уничтожен,   "погружен",   как   говорят,   "в  тину  Луары";
республиканизм  господствует внутри и вовне. Что  же  мы видим 15 марта 1794
года? Арест, неожиданный как гром среди ясного неба, настигает такие жертвы,
как  Эбер  (Pere  Duchesne),  книгопродавец  Моморо, клерк  Венсан,  генерал
Ронсен,  высокопатриотичные   кордельеры,  наряженные  в  красные   колпаки,
должностные  лица   Парижа,  почитатели  Разума,  командующие  революционной
армией! Каких-нибудь  восемь  дней  назад  их  Клуб  кордельеров  сотрясался
невиданными патриотическими речами. Эбер "сдерживал свой язык  и негодование
в  течение этих двух месяцев при виде умеренных, тайных роялистов, Камиллов,
Scelerats в самом Конвенте, но не мог сдерживаться долее; прибегнул бы, если
бы не оказалось другого средства, к священному праву восстания". Так говорил
Эбер в собрании кордельеров под гром аплодисментов, от которых дрожали своды
зала1. Это было каких-нибудь восемь дней назад, а теперь, теперь!
Они протирают глаза: нет, это не сон, они находятся в Люксембургской тюрьме.
Среди них и простофиля Гобель; и это они, сжигавшие церкви!
     Сам Шометт, могущественный  прокурор,  agent national, как его называют
теперь, который  мог "узнавать подозрительных по лицу", остается на  свободе
только три  дня;  на третий  день он также  брошен  в  тюрьму.  Осунувшийся,
посиневший,  входит этот agent national в то  самое  преддверие ада, куда он
послал  столько   людей.  Заключенные  толпятся  вокруг   него,   издеваясь.
"Верховный  национальный агент,  - говорит  один, - именем твоей бессмертной
прокламации,  смотри! Я  подозрителен,  ты подозрителен, он подозрителен, мы
подозрительны, вы подозрительны, они подозрительны!"
     Что  же все это значит?  А то, что открыт широко разветвленный заговор,
все нити которого находятся  уже в  руках Барера. Что  могло  вызвать  такие
скандальные  явления,   как   сжигание  церквей  и  атлетические  маскарады,
способные сделать  революцию отвратительной,  как  не  золото  Питта?  Питт,
несомненно;  он,  как  показывает  сверхъестественно-проницательное изучение
предмета,  подкупил  эту   партию   Eranges,   чтобы  они  разыгрывали  свои
фантастические плутни;  гремели в своем Клубе кордельеров  против умеренных;
печатали  своего  "Pere Duchesne", поклонялись  Разуму в  голубом  платье  и
красном колпаке; грабили алтари и приносили нам награбленное!
     Еще более несомненно и очевидно даже простому человеческому  глазу, что
Клуб кордельеров сидит бледный от злобы и страха и  что он  "предал забвению
Права  Человека" без результата. Но и якобинцы,  видимо, пребывают в сильном
смущении и заняты "самоочисткой", как они это неоднократно делали во времена
заговоров  и народных  бедствий.  И не один Камиль  Демулен  навлек на  себя
подозрения; слышится  ропот и  против  самого  Дантона,  но  Дантон  окриком
заставил  замолчать  обвинителей, и  Робеспьер положил  конец недоразумению,
"обняв его на трибуне".
     Кому же  может  теперь довериться Республика и ревностно  охраняющая ее