ни  непарламентские слова: "Les
cochons,  les  imbeciles"  (свиньи,  болваны).  Он  часто выкаркивает  едкие
сарказмы, потому  что у него действительно жесткий, шершавый язык и глубокое
презрение  к  изящной внешности,  а  один  или  два  раза  он даже  смеется,
"разражается хохотом" (rit  aux eclats)  над  аристократическими замашками и
утонченными  манерами  жирондистов,  "этих   государственных  мужей",  с  их
педантизмом, правдоподобными рассуждениями и трусостью. "Два года, - говорит
он, - вы  хныкали о нападениях, заговорах и опасностях со  стороны Парижа, а
ведь  не можете показать  на  себе  ни одной  царапины"7.  Дантон
изредка  сердито  пробирает  его,  но  Марат остается  по-прежнему  образцом
патриотизма, которого нельзя ни признать, ни отвергнуть!
     *  Жиронда  требовала,  чтобы  Марат, "виновный  в  подстрекательстве к
покушению  на   национальное   представительство",   предстал   перед  судом
Революционного трибунала. Он был направлен туда декретом, принятым 12 апреля
1793 г.  большинством  в  226  голосов  против  93  при  огромном  числе  не
участвовавших в голосовании.

     Второе больное место  Горы -  это ненормальный монсеньер Эгалите, принц
Орлеанский. Посмотрите на этих  людей,  говорит  Жиронда, с  бывшим  принцем
Бурбонским в их среде: это  креатуры партии  орлеанистов; они  хотят сделать
Филиппа королем; не успели гильотинировать одного  короля, как на  его место
готов  уже другой! Из  принципа и из иезуитства жирондисты  предложили -Бюзо
предлагал  уже давно, - чтобы весь клан Бурбонов был  изгнан  с  французской
земли  и этот принц Эгалите вместе  с  другими.  Предложения  эти производят
известное впечатление  на  публику,  и  Гора  в смущении  и  не  знает,  как
противостоять им.
     А что  делать самому бедному ОрлеануЭгалите? Ведь можно пожалеть даже и
его?  Не  признаваемый  ни одной  партией, всеми  отвергаемый  и  бестолково
толкаемый  туда и  сюда,  в  каком  уголке природы  может он  теперь обрести
пристанище  с некоторыми видами на успех? Осуществимой надежды  для  него не
остается;  неосуществимая надежда  с бледным сомнительным  сиянием может еще
появляться  из  лагеря  Дюмурье,  но  скорее  запутывая,  чем  подбодряя или
освещая.  Если  не  разрушенный  временем  Орлеан-Эгалите, то,  может  быть,
молодой, неизношенный  Шартр-Эгалите может сделаться  своего  рода  королем?
Укрытый в ущельях Горы,  если  только  они  могут  служить  укрытием, бедный
Эгалите будет ждать: одно прибежище он имеет в якобинцах, другое - в Дюмурье
и в контрреволюции, разве это уже не два шанса? Однако, говорит г-жа Жанлис,
взор  его  стал пасмурным,  на него  грустно смотреть. Силлери,  муж Жанлис,
который вертится около Горы, но не на ней, тоже на плохом пути.  Г-жа Жанлис
на днях приехала из Англии, из Бюри-Сент-Эдмонд, в  Рэнси, вместе  со  своей
питомицей мадемуазель  Эгалите по приказанию Эгалите-отца из опасения, чтобы
мадемуазель  не причислили к эмигрантам и  не обошлись с ней сурово. Но дело
оказывается  запутанным.  Жанлис   и  ее  воспитанница  должны  вернуться  в
Нидерланды  и  ждать на  границе неделю или две, пока  монсеньер  при помощи
якобинцев не распутывает  его. "На следующее утро, -  говорит г-жа Жанлис, -
монсеньер  угрюмее,  чем  когда-либо, подал  мне  руку,  чтобы  вести меня к
карете. Я была  очень расстроена, мадемуазель залилась  слезами, отец ее был
бледен и дрожал. Я села, а он все стоял неподвижно у дверцы кареты, устремив
на меня  взгляд;  этот печальный страдальческий  взгляд, казалось,  молил  о
сострадании.  "Adieu, Madame", -  сказал  он. Изменившийся тембр  его голоса
совершенно лишил меня самообладания; не будучи в  силах произнести ни слова,
я протянула руку, он  крепко  пожал  ее, потом отвернулся, быстро  подошел к
почтальонам, подал им знак, и мы тронулись"8.
     Нет  недостатка и в  примирителях,  из  которых мы  также отметим двух:
одного -  твердо укрепившегося на  вершине Горы,  другого - еще не нашедшего
пристанища;  это  Дантон   и  Барер.  Изобретательный  Барер,   бывший  член
Учредительного  собрания  и   журналист  со  склонов  Пиренеев,  -  один  из
полезнейших в своем роде людей  в  этом Конвенте. Истина может  принадлежать
обеим сторонам, одной или ни одной; друзья мои, вы  должны давать  и  брать;
впрочем,  всякого  успеха  побеждающей   стороне!  Таков  девиз  Барера.  Он
изобретателен, почти  гениален,  сообразителен,  гибок,  любезен  -  словом,
человек, который добьется успеха.  Едва  ли сам Дух Лжи  в этом  собравшемся
Пандемониуме* мог бы быть приятнее для зрения и слуха.  Необходимый  человек
этот  Барер;  в великом  искусстве приукрашивания с ним, по слухам, никто не
сравнится. Если произошел взрыв, каких бывает много, смятение, неприятность,
о которой никто не  хочет знать  и  говорить, -  поручите это Бареру;  Барер
будет докладчиком комитета по этому делу, и вы  увидите, как оно превратится
в  нечто обычное, даже в прекрасное и правильное, что и требовалось.  Мог бы
существовать  Конвент без  такого человека,  спросим мы?  Не  называйте его,
подобно  все преувеличивающему Мерсье,  "величайшим  лгуном  Франции";  нет,
можно даже возразить, что  в нем нет настолько правды, чтобы сделать из  нее
настоящую  ложь. Назовите  его  вместе  с  Берком  Анакреоном** гильотины  и
человеком, полезным Конвенту.
     * По христианским представлениям, столица ада.
     ** Анакреон (ок. 570-478 гг. до н. э. ) - древнегреческий поэт-лирик.

     Другой названный нами примиритель -Дантон. "Помиритесь, помиритесь друг
с другом!" - кричит он довольно часто. Разве мы, маленькая кучка братьев, не
противостоим  в одиночку всеми миру? Смелый Дантон,  любимец всей Горы, хотя
его и считают слишком благодушным,  недостаточно  подозрительным:  он  стоял
между Дюмурье и многими порицавшими  его, боясь вызвать раздражение у нашего
единственного  генерала.  В  шумной суматохе  мощный голос  Дантона  гремит,
призывая  к   единению  и  умиротворению.  Устраиваются  свидания,  обеды  с
жирондистами:  ведь  так   важно,   так  необходимо  добиться  согласия.  Но
жирондисты высокомерны и неприступны: этот титан Дантон не человек формул, и
на нем лежит тень сентября. "Ваши жирондисты не доверяют мне" - таков ответ,
полученный  от  него посредником  Мейаном*;  на все  доводы и просьбы  этого
Мейана  есть один ответ: "Ils n'ont point de confiance"9. Шум все
усиливается, спорящие бледнеют от ярости.
     В самом деле, какой удар для сердца жирондиста эта первая, даже слабая,
возможность,  что презренная, неразумная,  анархическая  Гора в конце концов
может восторжествовать!  Грубые  сентябристы,  какой-нибудь Тальен  с пятого
этажа,  "какой-нибудь  Робеспьер без  мысли в голове, без чувства в сердце",
как  говорит  Кондорсе,  и мы.  цвет  Франции,  не  можем  противостоять им!
Смотрите, скипетр уходит от нас и переходит  к  ним! Красноречие, философия,
порядочность не помогают: "сами боги тщетно боролись бы  с  глупостью".  Mit
der Dummheit kampfen Gotter selbst vergebens!**
     Громко  жалуется   Луве;   все  его  тощее  тело  пропитано  злобой   и
противоестественной подозрительностью. Молодой Барбару  тоже гневен - гневен
и полон презрения.  Безмолвная,  похожая на  королеву с  аспидом*** у груди,
сидит жена Ролана; отчеты Ролана все еще не приняты, имя его превратилось  в
посмешище. Таковы капризы фортуны на войне и особенно в  революции.  Великая
бездна   ада  и  10  августа   разверзлась   при   волшебном   звуке  вашего
красноречивого голоса, а  теперь, смотрите, она уже не хочет закрываться  по
знаку  вашего  голоса. Такое волшебство  - опасная вещь.  Ученик  волшебника
завладел запретной книгой и вызвал духа. "Plait-il?"  (Что угодно?) - сказал
дух. Ученик, несколько пораженный, приказал ему принести воды; проворный дух
принес воду, по ведру  в каждой руке,  но не пожелал  перестать  носить  ее.
Ученик в  отчаянии кричит на него, бьет его, разрубает пополам; но  что это?
Теперь воду таскают два духа, и дом будет снесен Девкалионовым потопом****.
     * Мейан  (1748-1809)  - владелец  источников минеральных вод и грязей в
Даксе и магазина в Байонне, депутат Конвента от департамента Нижние Пиренеи.
     ** Против глупости бессильны сами боги (нем. ).
     *** Аспид - ядовитая змея. Уст. - злой, коварный человек.
     ****  Девкалион,  согласно  греческому мифу,  спасся с женой Пиррой  от
потопа, ниспосланного Зевсом, и создал новый человеческий род из камней.

        "Глава четвертая. ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ"

     Пожалуй, эта  война  между  депутатами могла бы продолжаться  долго,  и
партии, давя и душа друг друга, могли бы уничтожить одна другую окончательно
в обычной, бескровной парламентской войне;  но  это могло бы  произойти лишь
при одном  условии - чтобы Франция была в состоянии  как-то существовать все
это время. Но этот  державный народ наделен органами пищеварения и не  может
жить без хлеба.  Кроме того, у нас и внешняя  война, и мы должны  победить в
войне с Европой,  с роком и с голодом; между  тем весной  этого  года всякая
победа бежит от нас прочь. Дюмурье продвинул свои передовые посты  до Аахена
и  составил великолепный план вторжения в  Голландию, с военными хитростями,
плоскодонными судами  и с быстрой неустрашимостью, в которой  он значительно
преуспел, но, к несчастию, не  мог продолжать с тем же успехом дальше. Аахен
потерян; Маастрихт не желает сдаваться одним дыму и шуму; плоскодонным судам
снова  приходится  спускаться  на воду  и возвращаться  по  тому же пути, по
какому  они пришли. Будьте же стойки, быстрые, неустрашимые люди, отступайте
с твердостью, подобно парфянам! Увы, вина ли то  генерала Миранды*, военного
ли министра или  самого Дюмурье и  Фортуны, но  только  ничего иного,  кроме
отступления,  не остается, и хорошо еще, если оно не превратится в  бегство,
ибо  поверженные  в  ужас  когорты и  рассеявшиеся  части показали  тыл,  не
дожидаясь  приказаний,  и  около 10  тысяч  человек  бегут  в  отчаянии,  не
останавливаясь, пока не  увидят Францию10. Может быть, даже хуже:
Дюмурье сам не  склоняется  ли втайне  к  измене?  Тон  его  посланий  нашим
комитетам   очень   резок.   Комиссары   и  якобинские   грабители  принесли
неисчислимый  вред: Гассенфрац не присылает  ни патронов, ни обмундирования;
обманным  образом  получены "подбитые  деревянными и  картонными  подошвами"
сапоги.   Короче,  все  в  беспорядке.  Дантон  и  Лакруа  в  бытность  свою
комиссарами  желали присоединить Бельгию к Франции, тогда как Дюмурье сделал
бы  из  нее хорошенькое  маленькое  герцогство  для  своего личного  тайного
употребления! Все это сердит  генерала, и он  пишет  нам  резкие письма. Кто
знает,  что   замышляет  этот  маленький  пылкий  генерал?  Дюмурье,  герцог
бельгийский или брабантский и, скажем, Эгалите-младший  - король  Франции  -
тут был бы конец  нашей революции! Комитет обороны смотрит и качает головой:
кто,  кроме  Дантона,  лишенного   подозрительности,   может  еще  сохранять
какую-нибудь надежду?
     *  Миранда Франсиско (1750-1816) - генерал, венесуэльский патриот, один
из руководителей борьбы  за независимость испанских колоний  в Америке, друг
Петиона и  жирондистов.  В Париже появился в  1791 г., получил  назначение в
Северную армию под началом Дюмурье.

     А генерал Кюстин возвращаема  с  Рейна;  завоеванный Майнц будет отнят,
пруссаки  стягиваются к нему, чтобы  бомбардировать  его ядрами и  картечью.
Майнц оказывает сопротивление,  комиссар Мерлей из  Тионвиля "делает вылазки
во главе  осажденных";  он  может  бороться до смерти, но  не  долее.  Какой
грустный  оборот  для Майнца!  Славный Форстер* и  славный  Люкс  сажали там
прошлой  зимой, в метель,  деревья Свободы  под музыку "Ca  ira", основывали
якобинские  клубы  и  присоединили  территорию Майнца  к  Франции; потом они
приехали в Париж в качестве депутатов или делегатов и получали по 18 франков
в  день,  и  вот,  прежде  чем  деревья  Свободы  покрылись  листвой,  Майнц
превратился в бушующий кратер, извергающий огонь и охваченный огнем!
     Ни один  из этих людей не увидит больше Майнца; они прибыли сюда только
для того, чтобы  умереть. Форстер  объехал вокруг  света, видел,  как  Кук**
погиб  под палицами гавайцев, но подобного тому, что  он видел и выстрадал в
Париже, он не видел нигде. Бедность  преследует его; из дома ничего не может
прийти, кроме  вестей, приходивших  к  Иову; 18 франков в день, которые он с
трудом получает здесь  в качестве  депутата или делегата, выдаются бумажными
ассигнациями, быстро падающими в цене.  Бедность, разочарование, бездействие
и  упреки медленно  надламывают  доблестное  сердце. Таков жребий  Форстера.
Впрочем,  девица  Теруань еще  улыбается на  вечерах; у нее  "красивое лицо,
обрамленное темными  локонами", и порывистый  характер, которые  помогают ей
держать собственный экипаж. Пруссак Тренк, бедный подпольный барон, бормочет
и бранится весьма неподобающим  образом. Лицо Томаса Пейна покрыто  красными
волдырями,  "но  глаза его сверкают  необычным  блеском". Депутаты  Конвента
весьма   любезно  приглашают   Форстера  обедать,   и  "мы   все  играли   в
Plumpsack"11.  "Это  взрыв  и  создание  нового мира,  -  говорит
Форстер,  -  а  действующие лица в  нем маленькие,  незначительные субъекты,
жужжащие вокруг вас, как рой мух".
     * Форстер Георг (1754-1794)  -  немецкий просветитель  и  революционный
демократ,  публицист,  автор   декретов  1793  г.  о  провозглашении  Майнца
республикой и о присоединении его к революционной Франции.
     ** Кук Джеймс (1728-1779) - английский мореплаватель.

     В то же  время идет война с Испанией. Испанцы продвинутся через  ущелья
Пиренеев,  шурша  бурбонскими  знаменами, гремя артиллерией и угрозами. Да и
Англия  надела  красный  мундир* и  марширует  с его королевским высочеством
герцогом Йоркским, которого иные в свое время  намеревались пригласить  быть
нашим  королем. Настроение  это теперь изменилось и все более меняется, пока
не   оказывается,  что  нет  ничего  в  мире  ненавистнее   уроженца   этого
тиранического острова; Конвент  в своей горячности даже объявляет  декретом,
что Питт - "враг рода человеческого" (l'ennemi  du  genre humain),  a затем,
как это ни странно, издается приказ, чтобы ни один борец за свободу не давал
пощады  англичанину.  Однако  борцы  за  свободу исполняют этот  приказ лишь
отчасти. Значит, мы  не будем брать пленных, говорят они;  всякий,  кого  мы
возьмем, будет считаться "дезертиром"12. Это - безумный приказ  и
сопровождающийся неудобствами.  Ведь  если  мы не будем давать  пощады,  то,
естественно, не можем рассчитывать на нее  и сами, стало быть, дело от этого
нисколько не выиграет. Нашим "тремстам тысячам  рекрутов" - цифра набора  на
этот год, - должно быть, придется изрядно поработать.
     * Красные  мундиры  - старинное  прозвище  английских  солдат.  Красные
мундиры были введены в парламентской армии после военной реформы 1645 г.

     Сколько врагов  надвигается  на  нас!  Одни  пробираются сквозь  горные
ущелья, другие плывут  по соленому морю;  ко  всем пунктам  нашей территории
устремляются они, потрясая приготовленными для нас цепями. Но хуже всего то,
что враг объявился  и на нашей собственной территории. В первых числах марта
почта  из  Нанта  не приходит; вместо  нее  приходят  только  предположения,
опасения,  ветер  доносит  зловещие  слухи.  И  самые  зловещие  оказываются
верными.  Фанатичное население Вандеи  не  желает больше подчиняться;  пламя
восстания,  с  трудом  сдерживаемое до  сих пор,  снова вспыхивает  огромным
пожаром после смерти короля; это уже  не  мятеж,  а междоусобная война.  Эти
Кателино, Стоффле, Шаретты оказались  не теми, кем их считали; смотрите, как
идущие за  ними крестьяне, в  одних рубахах и блузах,  вооруженные дубинами,
нестройными  рядами,  но с фанатической  галльской  яростью  и  диким боевым
кличем "За  бога  и короля!" бросаются  на нас, подобно  свирепому  урагану,
обращают  наших дисциплинированных  национальных солдат в панику и sauve qui
peut! Они  одерживают  победу за победой,  и  конца этому не видно. Посылают
коменданта Сантера, но пользы от этого мало! Он мог бы  без ущерба вернуться
и варить пиво.
     Становится  решительно  необходимым, чтобы Конвент перестал говорить  и
начал действовать. Пусть одна партия  уступит другой и сделает это поскорее.
Это уже  не теоретическое предположение, а близкая  неизбежность  разорения;
нужно позаботиться о том самом дне, в который мы живем.
     В  пятницу  8  марта  эта  ужасная  весть  была  получена  Национальным
Конвентом  от Дюмурье, но еще раньше ей предшествовало и потом  сопровождало
ее  много других ужасных вестей.  Лица многих побледнели. Мало пользы теперь
от  того, будут  ли наказаны сентябристы или нет, если Питт  и Кобург идут с
равным наказанием  для всех  нас,  ведь между Парижем и тиранами теперь  нет
ничего, кроме  сомнительного Дюмурье с беспорядочно  отступающими  войсками!
Титан  Дантон поднимается в этот час, как всегда в час  опасности, и  звучен
его голос, разносящийся из-под купола: "Граждане представители, не должны ли
мы  в этот  час испытаний отложить все  наши  несогласия?  Репутация, о, что
значит репутация  того или другого человека? Que mon nom soit fletri, que la
France soit  libre! (Пусть имя  мое будет опорочено, лишь  бы  Франция  была
свободна!) Необходимо, чтобы Франция  снова поднялась для решительной мести,
чтобы поднялся миллион  ее правых рук, как один человек и одно сердце. Нужно
немедленно произвести набор в Париже; пусть  каждая его секция поставит свои
тысячи солдат;  пусть то  же сделает каждая секция Франции! 96 комиссаров из
нашей среды,  по два на каждую из  48 секций, пусть  отправятся  тотчас же и
скажут  Парижу,  что родине  нужна его  помощь.  Пусть 80 других  немедленно
разъедутся по всей  Франции, разнесут по ней  огненный крест  и  созовут всю
нашу  боевую  рать.  Эти  восемьдесят  должны уехать  еще  до закрытия этого
заседания, и пусть они хорошенько обдумают в пути, какое поручение возложено
на них. Нужно как можно скорее устроить лагерь на 50 тысяч душ между Парижем
и  северной границей, потому что скоро начнут прибывать парижские волонтеры.
Плечом  к плечу  ударим мы на врага в  могучем бесстрашном порыве и отбросим
этих  сынов  ночи,  и Франция  вопреки  всему  миру  будет свободна!"13
Так  гремит голос Титана во всех секциях, во всех французских сердцах.
Секции  заседают  непрерывно  в эту же ночь, вербуя и записывая  волонтеров.
Комиссары Конвента  быстро  переезжают  из  города в город, разнося огненный
крест, пока не вспыхивает вся Франция. И вот на городской Ратуше развевается
флаг  "Отечество  в  опасности";  с собора Парижской  богоматери  спускается
черный флаг; читаются прокламации, произносятся пламенные  речи; Париж снова
стремится сокрушить своих врагов. Понятно, что при таких  обстоятельствах он
не  в  кротком  настроении духа. На  улицах, особенно  вокруг  зала  Манежа,
волнение.  Фейянская  терраса  кишит  озлобленными  гражданами  и еще  более
озлобленными  гражданками; Варле  со своей  складной  табуреткой  появляется
всюду,  где  только  возможно;  из  всех сердец, со  всех уст  срываются  не
особенно умеренные восклицания о коварных краснобаях hommes d'etat - друзьях
Дюмурье, тайных  друзьях  Питта и  Кобурга.  Драться  с  врагом!  Да, и даже
"заморозить его  страхом"  (glacer d'effroi), но  сначала  наказать домашних
изменников!  Кто   те,  кто,  соперничая  и  ссорясь,  в  своей  иезуитской,
сдержанной манере стараются сковать патриотическое движение? Кто сеет раздор
между  Парижем  и Францией и отравляет общественное  мнение в департаментах?
Кто потчует нас лекциями  о свободной торговле зерном, когда мы просим хлеба
и установления максимума цен? Может ли наш  желудок удовлетвориться лекциями
о свободной торговле? И как мы будем сражаться с австрийцами - умеренным или
неумерен