ордости  высших  классов,  становятся  подозрительными.
Знамения времени!
     Далее, обратите внимание  на родовые муки Европы или,  вернее, на плод,
который  она  принесет,  потому что  отмечать  последовательно муки и  крики
австрийско-прусского   союза,  антиякобинские   депеши   Кауница,   изгнания
французских послов и так далее было бы слишком долго. Дюмурье переписывается
с  Кауницем,  Меттернихом  или  Кобенцлем*  в  другом  тоне, чем  делал  это
Делессар. Отношения становятся  все более натянутыми;  по поводу кобленцских
дел и  многого другого требуется категорический ответ. Но его нет! А так как
его  нет, то  20 апреля 1792  года король  и министры  являются  в Salle  de
Manege, излагают положение  дел,  и  бедный  Людовик "со слезами  на глазах"
предлагает, чтобы Собрание постановило объявить войну. После должных потоков
красноречия война декретирована в тот же вечер.
     *  Кобенцль   Людвиг  (1753-1809)   -  граф,  австрийский  дипломат   и
государственный деятель.

     Итак, значит, война! Париж, полный ожидания,  толпой явился на утреннее
и в  еще  большем  числе на вечернее заседание.  Здесь и герцог Орлеанский с
двумя  сыновьями;  он  смотрит,  широко  раскрыв  глаза,  с  противоположной
галереи57.  Можешь  смотреть,  Филипп:  эта  война  будет  богата
результатами как  для  тебя,  так  и  для всех. Киммерийский обскурантизм  и
трижды  славная революция будут сражаться за исход ее около двадцати четырех
лет,  топча  и  давя все в титанической  борьбе,  прежде  чем  придут  не  к
соглашению, а только  к  компромиссу  и  к приблизительному признанию каждым
того, что есть в другом.
     Так  пусть наши три генерала* на  границах  основательно все взвесят  и
пусть бедный  Шевалье  де  Грав, военный министр,  обдумает, что ему делать!
Чего можно ожидать от трех  армий с их генералами, это легко предвидеть. Что
касается  злосчастного  Шевалье де Грава, то в вихре надвигающихся событий и
обрушивающихся  на  него  дел  он  теряет  голову,  бестолково   вертится  в
круговороте, подписывается в конце  концов: "Де  Грав,  мэр  Парижа",  затем
выходит   в  отставку  и  переправляется  через  Канал,   чтобы  погулять  в
Кенсингтонских садах58. На  его пост  назначается строгий Серван,
способный военный инженер. Почетный ли это пост? Во всяком случае трудный.
     * Лафайет, Рошамбо, Люкнер.

        "Глава десятая. ПЕТИОН-НАЦИЯ-ПИКА"

     И   все  же  как   шаловливо  играют  в  темных,  бездонных  стремнинах
фантастически  окрашенные  брызги  и тени,  скрывая бездну  под  распыленной
радугой! Наряду с обсуждением войны с Австрией и  Пруссией ведутся не менее,
а  пожалуй, и более оживленные прения о том, следует ли освободить 40 или 42
швейцарца с брестских галер. И в случае освобождения следует ли  почтить  их
общественными или же только частными торжествами?
     Девица Теруань,  как мы видели, говорила, и  Колло  продолжал ее  речь.
Разве   последнее  самоизобличение  Буйе  в  Ночь  Шпор  не  заклеймило  так
называемый мятеж в Нанси названием "резня  в Нанси" в мнении всех патриотов?
Ненавистна эта  резня; ненавистна "общественная благодарность",  высказанная
за него  лафайето-фейянами!  Патриоты-якобинцы  и  рассеянные фейяны борются
теперь  не  на  жизнь,  а  на  смерть  и  сражаются  всяким   оружием,  даже
театральными  спектаклями.   Поэтому   стены  Парижа   покрыты  плакатами  и
контрплакатами  по  поводу  швейцарских  болванов.  Между  газетами  ведется
полемика; актер  Колло  возражает рифмоплету  Руше, Жозеф  Шенье,  якобинец,
рыцарь Теруань, - своему брату поэту Андре,  фейяну, мэр  Петион  - Дюпон де
Немуру, и в течение двух месяцев все умы поглощены этим  делом, пока наконец
оно не разрешается.
     Gloria  in   excelsis!  40  швейцарцам   наконец  "дарована  амнистия".
Радуйтесь,  40 швейцарцев,  снимайте ваши грязные шерстяные колпаки, которые
должны стать теперь шапками Свободы. Брестское отделение  Матери патриотизма
приветствует вас при высадке на берег поцелуями в обе щеки; за ваши железные
ручные  кандалы дерутся,  как  за  священные  реликвии; брестское  общество,
конечно,  может  получить часть  их,  которую  оно  перекует  на  пики,  род
священных пик, но  другая часть должна принадлежать Парижу  и спускаться там
со свода рядом  со  знаменами трех свободных  народов! Какой, однако, гусь -
человек! Он  готов гоготать над чем угодно: и над плюшем и атласом монархов,
и над шерстяными  колпаками каторжников, и над всем, и над ничем, -  и готов
гоготать от всей души, если и другие гогочут!
     Утром 9 апреля эти  40  тупоголовых швейцарцев прибывают  через Версаль
среди  несущихся к небу "виват" и при скоплении мужчин и женщин.  Их ведут в
городскую   Ратушу,   даже   в   само   Законодательное  собрание,   хотя  и
небеспрепятственно.  Их   приветствуют   торжественными   речами,   угощают,
одаривают, в чем, не из-за угрызений совести, принимает участие даже двор, и
на  следующее  воскресенье  назначается  общественное  празднество  в  честь
их59. В этот день их сажают  на "триумфальную колесницу", похожую
на корабль, везут через Париж под звуки труб и барабанов, при рукоплесканиях
толпы, привозят на Марсово поле  к Алтарю Отечества и наконец, так как время
от всего приносит избавление, увозят и предают вечному забвению.
     Вслед  за  тем  и разогнанные  фейяны,  или та  партия,  которая  любит
свободу, но  не  больше, чем монархию, тоже  желают устроить свой праздник -
праздник  в память Симонно, злополучного  мэра Этампа,  погибшего за закон -
несомненно за закон, хотя якобинцы  и  оспаривают  это,  - потому что он был
раздавлен  во время хлебного бунта  вместе со своим красным флагом. На  этом
празднестве также присутствует народ, но не рукоплещет.
     Словом,  в   празднествах  нет  недостатка;  красивые  радужные  брызги
сверкают, в то время как все с утроенной  скоростью несется к своей Ниагаре.
Происходят  национальные   банкеты,  покровительствуемые   мэром   Петионом;
Сент-Антуан   и  дебелые  представительницы  Рынка   дефилируют  через  Клуб
якобинцев, так как, по словам Сантера, "их счастье иначе было бы  неполным",
хором  распевая  "Ca  ira!" и  танцуя  ronde  patriotique.  В их числе мы  с
удовольствием  видим Сент-Юрюга, святого Христофора  карманьолы,  специально
для этого  "в  белой шляпе".  Некий  Тамбур, или национальный барабанщик,  у
которого   только  что   родилась  дочка,   даже  решается  окрестить  новую
французскую гражданку перед  Алтарем Отечества. Так  и  делают по  окончании
пира; обряд совершает Фоше, епископ молебнов. Тюрио  и другие почтенные лица
являются    крестными,     и    дитя    получает    имя    Петион-Нация-Пика
(Petion-National-Pique)60.   Гуляет   ли   еще   по   земле   эта
замечательная гражданка, которая  теперь  должна  бы  находиться в почтенном
возрасте?  Не  умерла  ли  она,  когда  у нее  прорезывались зубы? Ведь  для
всемирной истории это не безразлично.

        "Глава одиннадцатая. НАСЛЕДСТВЕННЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ"

     Однако  от  танцев  "Карманьолы"  и пения "Ca ira!" дело  не сделается.
Герцог Брауншвейгский* не танцует карманьолу,  а  заставляет работать  своих
фельдфебелей.
     На границах наши  армии - будь  это  измена или нет -  ведут себя самым
отчаянным образом. Командиры ли у  них  плохие, или плохи сами войска? Какие
это    солдаты?    Неснаряженные,   недисциплинированные,    мятежные,    за
тридцатилетний  период  мира**  ни разу  не  видавшие огня?  Немудрено,  что
маленькая  вылазка  Лафайета  и  Рошамбо,  предпринятая  ими  в  австрийской
Фландрии,  оказалась  настолько  неудачной,  насколько  вообще  может   быть
вылазка:  солдаты испугались  собственной тени, закричали: "On  nous trahit"
(Нам изменяют) - и побежали назад в дикой панике  при первом же выстреле или
даже до  него; в результате  все свелось к  тому, что они повесили  двух или
трех пленных, которых  им  удалось случайно захватить, да убили собственного
командира, бедного Теобальда  Диллона,  которого загнали в  хлебный  амбар в
городе Лилле.
     * Герцог  Брауншвейгский  (Карл  Вильгельм Фердинанд) (1735-1806) после
встречи в Пильнице назначен главнокомандующим объединенными силами Пруссии и
Австрии.
     ** С момента окончания Семилетней войны (1756-1763).

     А  бедный Гувьон,  тот самый, что беспомощно сидел  во  время восстания
женщин?   Он  покинул  зал  Законодательного  собрания  и  сложил   с   себя
парламентские обязанности в негодовании и отчаянии, когда туда были допущены
галерные рабы из Шатовье. Уходя,  он сказал: между австрийцами и  якобинцами
солдату ничего более не  остается, как умереть61,  и  "в  темную,
бурную ночь"  бросился в зияющие  пасти австрийских пушек и погиб в  схватке
при Мобеже 9 июня. Вот кого законодательный патриотизм  должен оплакивать  с
трауром и похоронным пением  на Марсовом  поле! Много  есть  патриотов умнее
его, но нет ни одного вернее.  Сам  Лафайет возбуждает все  больше и  больше
сомнений: вместо  того чтобы бить австрийцев, он пишет доносы  на якобинцев.
Рошамбо,  совсем обескураженный,  покидает  службу;  остается  один  Люкнер,
старый, болтливый прусский гренадер.
     Без армии, без генералов! А  киммерийская  ночь уже надвигается; герцог
Брауншвейгский пишет  свое  воззвание,  готовый  выступить  в  поход.  Пусть
патриотическое министерство и Законодательное собрание скажут, что при таких
обстоятельствах они намерены  делать. Прежде  всего,  уничтожить  внутренних
врагов, отвечает патриотическое Законодательное собрание и предлагает 24 мая
декрет об  изгнании  неприсягнувших священников. И собрать ядро  решительных
внутренних  друзей,  прибавляет военный министр Серван и  предлагает  7 июня
свой проект лагеря двадцати тысяч. Двадцать тысяч национальных добровольцев,
по  пяти тысяч от каждого кантона,  отборных  патриотов; это  возможно: ведь
внутренние дела находятся в ведении Ролана. Они должны собраться в Париже и,
разумно  распределенные,  служить  защитой  против  чужеземных австрийцев  и
домашнего  "австрийского комитета".  Вот  что могут  сделать  патриотическое
министерство и Законодательное собрание.
     Сервану и патриотам такой план кажется разумным и хитро придуманным, но
он  не  кажется  таковым  фейянам,  тому  фейяно-ари-стократическому   штабу
парижской гвардии,  который,  еще раз  повторяем,  должен быть распущен. Эти
люди  видят  в  плане Сервана обиду  и  даже, как они  говорят, оскорбление.
Вследствие этого появляются петиции от синих фейянов в погонах,  но их плохо
принимают.  Даже  в конце  концов  поступает  петиция,  называемая  петицией
"восьми  тысяч  национальных  гвардейцев"  -  по количеству стоящих  под нею
подписей,  включая  женщин и  детей.  Эта  знаменитая  петиция восьми  тысяч
действительно принимается,  и  петиционеры,  все  с оружием,  допускаются  к
почестям заседания, если  только почести или даже  заседание  состоятся, так
как в  ту  минуту,  когда  штыки  петиционеров  появляются  у  одной  двери,
заседание   "откладывается"   и   члены  Собрания   устремляются  в   другую
дверь62.
     Грустно  было  видеть  в  эти  же  дни,   как  национальные  гвардейцы,
эскортируя  процессию Fete Dieu или  Corpus Christi, хватали  за  шиворот  и
избивали  всякого патриота,  который  не снимал  шапки  во время  пронесения
Даров. Они приставляют штыки к груди мясника Лежандра, патриота,  известного
со времени бастильских дней, и угрожают убить  его, хотя он утверждает,  что
почтительно  сидел  в  своем  кабриолете  на  расстоянии  пятидесяти  шагов,
дожидаясь, пока процессия пройдет. Правоверные женщины даже кричали, что его
нужно вздернуть на фонарь63.
     Вот до чего дошли фейяны в этом  корпусе! Но разве офицеры его  не есть
детище главного фейяна  - Лафайета? Естественно, что двор заигрывал с ними и
ласкал их  уже со времени роспуска  так называемой  конституционной гвардии.
Некоторые батальоны целиком состоят, "petris", из чистокровных аристократов,
например  батальон des Filles-Saint-Thomas, состоящий из банкиров,  биржевых
маклеров  и  других толстосумов  с  улицы  Вивьен. Наш достойный старый друг
Вебер, молочный брат  королевы, также служит в этом батальоне,  и можно себе
представить, насколько его намерения патриотичны.
     Не заботясь об этом или, вернее, озабоченное всем этим, Законодательное
собрание, поддерживаемое патриотической Францией  и сознанием необходимости,
утверждает  проект  лагеря  двадцати  тысяч.  Решительное,  хотя и  условное
изгнание вредных священников оно постановило уже раньше.
     Теперь будет  видно, за  нас ли наследственный представитель или против
нас. Прибавится  или нет к нашим  прочим бедствиям  еще самое невыносимое из
всех, которое сделает нас не только нацией, находящейся в крайней  опасности
и  нужде;  но  и  нацией  парализованной,  закутанной в  погребальный  саван
конституции, со связанными руками и принужденной, в судорогах и конвульсиях,
дожидаться, не имея возможности двинуться с места,  пока прусские веревки не
вздернут  нас на  виселицу.  Пусть  наследственный  представитель хорошенько
обдумает  это. Постановление о  священниках? Лагерь двадцати тысяч?  Клянусь
небом, он отвечает  veto!  veto! Строгий Ролан вручает свое письмо к  королю
или, вернее, письмо своей жены, написанное ею целиком на одном из заседаний;
это одно  из  самых  откровенных писем,  когда-либо полученных  каким-нибудь
королем.  Людовик имеет  счастье прочесть  это откровенное письмо  ночью; он
основательно переваривает его, и на следующее утро все министерство получает
отставку. Происходит это 13 июня 1792 года64.
     Муж  совета Дюмурье с  неким Дюрантоном, называемым  министром юстиции,
остаются еще на день или на два при довольно подозрительных обстоятельствах;
Дюмурье  говорит с королевой, почти плачет вместе с  нею,  но в конце концов
также  уезжает  в  армию,   предоставляя  принять  кормило   правления   тем
полупатриотическим  или  непатриотическим министерствам, которые в состоянии
сделать это.  Не будем называть их: это новые,  быстро сменяющиеся призраки,
мелькающие, как картины в волшебном фонаре, только еще туманнее!
     Злосчастная  королева,  злосчастный  Людовик!  Эти два  вето  были  так
естественны: разве священники не мученики и не друзья? Разве мог этот лагерь
двадцати  тысяч  состоять  из  кого-нибудь,  кроме  буйных  санкюлотов?  Они
естественны,  да,  но  тем не  менее  для  Франции  нестерпимы.  Священники,
орудующие заодно с Кобленцем* должны  отправиться  со своим  мученичеством в
другие  места;  буйные санкюлоты,  только  они, а  не какие  иные  существа,
прогонят австрийцев. Если ты предпочитаешь австрийцев, то, ради самого Бога,
ступай и присоединись к ним. Если нет, объединись открыто с теми,  кто будет
бороться с ними до последнего вздоха. Среднего выхода нет.
     Или,  может  быть,  для  такого  человека,  как Людовик,  остается  еще
какой-нибудь  крайний  выход?  Скрытые  роялисты,   бывший  министр  Бертран
Мольвиль,  бывший   член   Конституанты  Малуэ  и  всевозможные  беспомощные
субъекты, не перестают  предлагать свои советы. Старое королевство, кружится
и  несется  на волнах событий  неведомо  куда, с надеждой обращая взор то  к
Законодательному собранию, то к Австрии и Кобленцу либо снова рассчитывая на
счастливые случайности.

        "Глава двенадцатая. ПРОЦЕССИЯ ЧЕРНЫХ БРЮК"

     Найдется ли во Франции хотя бы один мыслящий человек, который при таких
обстоятельствах  сможет  убедить  себя,  что  конституция  способна устоять?
Герцог Брауншвейгский не дремлет, через несколько дней он двинется в  поход.
Останется   ли  Франция   спокойной,   пока  не  разразится   брауншвейгская
Варфоломеевская ночь и не сделает Францию  тем, чем стала Польша, и ее Права
Человека не превратятся в прусскую виселицу?
     Поистине это страшный момент для всех.
     Национальная  смерть или неестественный, судорожный  взрыв национальной
жизни, тот самый демонический  взрыв, о котором мы говорили  выше! Патриоты,
смелость которых имеет  известные пределы, поступили  бы разумнее,  если  бы
удалились,  подобно  Барнаву, наслаждающемуся коротким  семейным счастьем  в
Гренобле. Патриоты же, смелость которых не имеет пределов, должны скрыться в
подполье  и,  отважась  на все  и  всему  бросая  вызов,  искать  спасения в
хитрости, в заговорах  с целью  восстания. Ролан и молодой Барбару разложили
перед  собой  карту Франции и,  по словам  Барбару,  "со слезами" смотрят на
находящиеся  на  ней  реки  и  горные цепи;  они хотят  отступить  за Луару,
защищать  овернские   горные  лабиринты,  спасти  хотя  бы  небольшую  часть
священной территории свободы  и умереть по крайней  мере в ее последнем рве.
Лафайет пишет  энергичное письмо к  Законодательному собранию,  направленное
против якобинцев65*, но оно не может исцелить неисцелимое.
     * В  этом  письме,  в  частности,  говорилось:  "Обстоятельства  сейчас
трудные. Франции грозят опасности извне, а внутри она раздираема волнениями.
Между  тем   как   иностранные  дворы   возвещают   о  недопустимых   планах
посягательства на наш  национальный суверенитет  и тем самым объявляют  себя
врагами  Франции,  внутренние  враги,  опьяненные  фанатизмом  и  гордостью,
поддерживают   химерическую  надежду   и  утомляют  нас   еще  своим  наглым
недоброжелательством.
     Вы  должны их  укротить,  господа,  и вы будете  достаточно сильны  для
этого, лишь придерживаясь Конституции и справедливости. Вы, конечно, этого и
хотите... Но обратите ваши взоры на то, что творится среди вас и вокруг вас.
Можете ли вы не видеть, что некая  группа или, избегая туманных определений,
что  якобинская  группа  вызвала  все  беспорядки? Она сама  во всеуслышание
сознается в этом: организованная как отдельное государство со своей столицей
и аффилированными обществами, слепо  повинующимися  нескольким  честолюбивым
вожакам, эта секта образует отдельную корпорацию в лоне французского народа,
чьи права она узурпирует, подчиняя себе его представителей и уполномоченных"
(цит. по: Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции. Т. П. (С.
495).

     Вперед, о вы, патриоты, храбрость которых не знает пределов! Теперь вам
приходится  действовать  или  умереть.  Парижские секции заседают в глубоком
раздумье и  посылают депутации  за  депутациями  в зал Манежа с  петициями и
разоблачениями.   Велик   их   гнев   против   тиранического   veto,  против
"австрийского комитета" и  соединенных  киммерийских королей! Но что толку в
этом?  Законодательное  собрание  прислушивается к  "набату  наших  сердец",
удостаивает  нас  чести  заседаний,  смотрит,  как мы с бахвальством и шумом
проходим по залу,  но лагерь  двадцати тысяч  и постановление о священниках,
отмененные   королевским   veto,   стали   для   Законодательного   собрания
невозможными. Пламенный Инар  говорит:  "У нас будет равенство, хотя бы  нам
пришлось  сойти  за  него в могилу".  Верньо  высказывает гипотетически свои
грозные Иезекииловы* видения о  роке антинациональных  королей.  Но вопрос в
том:  уничтожат  ли   veto   гипотетические   пророчества  в   соединении  с
бахвальством,  или  же  veto,  будучи в безопасности  в Тюильрийском дворце,
останется   несокрушимым?  Барбару,  утерев   слезы,  пишет   в  Марсельский
муниципалитет, чтобы ему  прислали  "шестьсот  человек, умеющих умирать (qui
savent mourir)"66. Послание пишется не с влажными, а с пламенными
глазами - и ему повинуются!
     * Иезекииль - древнееврейский пророк VII в. до н. э.

     Тем  временем подошло 20 июня,  годовщина прославившейся  на  весь  мир
клятвы в Зале для игры в мяч, и, как слышно, некоторые граждане намереваются
в  этот день  посадить  in Mai,  или дерево  Свободы,  на  террасе фейянов в
Тюильрийском  саду  и, быть  может,  также  подать  петицию Законодательному
собранию и королю относительно двух  veto со всеми  демонстрациями, звоном и
маршами,  какие только  окажутся  пригодн