: непрерывная пелена  или
падающий столп дождя. Митра нашего верховного пастыря тоже наполняется водой
и становится уже не митрой, а переполненным и протекающим пожарным ведром на
его почтенной голове! Не обращая на это внимания, верховный пастырь Талейран
производит свое чудо: благословение его, несколько отличное от благословения
Иакова,  почиет  теперь  на  всех  восьмидесяти трех департаментских  флагах
Франции, которые  в  благодарность развеваются или хлопают как  могут. Около
трех часов  снова  проглядывает солнце, и  остающиеся церемонии  могут  быть
закончены   при  ясном  небе,  хотя  и  с  сильно  попорченными  декорациями
39.
     * Господин (франц.).

     В среду федерация наша заключена, но празднества продолжаются еще эту и
часть следующей недели - празднества,  заменяющие  пиры багдадского калифа и
волшебника  Аладдина. На  Сене  происходят  гонки  судов с прыжками  в воду,
брызгами  и хохотом.  Аббат Фоше, Те Deum Фоше,  "в  ротонде Хлебного рынка"
произносит надгробное  слово о Франклине, по которому Национальное  собрание
недавно  три  дня носило траур.  Столы  Мотье и  Лепелетье все  еще завалены
яствами, и  потолки  дрожат  от патриотических  тостов.  На  пятый вечер,  в
воскресенье, устраивается всеобщий бал. Весь Париж, мужчины, женщины и дети,
в домах или  на улицах  танцуют под звуки арфы или четырехструнной  скрипки.
Даже  седовласые  старики  пытаются  здесь, под  изменчивой  луной, еще  раз
подвигать  в  такт своими  старыми  ногами;  грудные  дети, не  умеющие  еще
говорить,  кричат  на  руках  и  барахтаются,  нетерпеливо  расправляя  свои
маленькие пухлые  руки и ноги, в бессознательной потребности  проявить  свою
мышечную  силу.  Самые  крепкие балки  изгибаются более или  менее, все пазы
трещат.
     Но взгляните  на развалины Бастилии на лоне  самой  матери-земли. Везде
горят   лампочки,   везде   аллегорические   украшения,  и   гордо   высится
шестидесятифутовое дерево Свободы  с  таким чудовищной  величины  фригийским
колпаком,  что король Артур со всем своим Круглым столом* мог бы обедать под
ним.  В  глубине  при  тусклом  свете  одинокого  фонаря  замечаем  одну  из
полузарытых железных клеток  и несколько тюремных камней - последние остатки
исчезнувшей тирании; кроме этого видны  только гирлянды лампочек,  настоящие
или искусственные  деревья,  сгруппированные в  волшебную рощу, над входом в
которую прохожий может прочесть  надпись: "Ici l'on danse" (здесь  танцуют).
Таким   образом,  сбылось   смутное  предсказание  пророка  и  шарлатана  из
шарлатанов Калиостро**, сделанное им четыре года назад, когда он покидал это
мрачное  заточение,  чтобы  попасть  в  еще  более  ужасную  тюрьму  римской
инквизиции, так и не выпустившую более своей жертвы.
     * Рыцари Круглого  стола -  герои  средневековых  рыцарских романов так
называемого  бретонского Цикла;  приближенные  легендарного  короля Британии
Артура, собиравшиеся в определенном порядке за его круглым столом,  символом
равенства.
     ** См. его письмо к французскому народу (Лондон, 1786). - Примеч. авт.

     Но что значит Бастилия  по сравнению  с  Champs-Elysees? Сюда,  к  этим
полям, справедливо называемым  Елисейскими,  сами  собой направляются  ноги.
Гирлянды лампочек  освещают  их,  как  днем,  маленькие масляные  стаканчики
прелестно  украшают,  наподобие  пестрых  светлячков,  самые высокие  сучья;
деревья словно залиты пестрым  огнем и бросают свое сияние  далеко в  лесную
чащу.  Здесь, под вольным небом, стройные федераты кружатся  в хороводе  всю
эту  благовонную ночь напролет  с новообретенными  красотками, гибкими,  как
Диана*,  но не такими холодными и  суровыми, как она; сердца соприкасаются и
пылают; и конечно,  редко приходилось нашей старой  планете  спускать покров
своей огромной конической тени, называемой  ночью, над подобным балом. Если,
по словам Сенеки**, сами  боги с улыбкой  смотрят на  человека, борющегося с
превратностями  судьбы,  то что  же  они  должны были думать о двадцати пяти
миллионах беззаботных, побеждающих  свои невзгоды в течение  целой недели  и
даже более?
     * Диана (рим. миф.) - богиня охоты, изображалась с луком и  колчаном за
плечами.
     ** Сенека Луций Анней (4 г. до н. э. - 65 г. н. э.) -  римский философ,
поэт и государственный деятель.

     И вот  праздник  Пик  дотанцован  таким  образом  до  конца;  галантные
федераты возвращаются домой во все четыре стороны с возбужденными нервами  и
разгоряченными сердцами и головами; некоторые из них, как, например, старый,
почтенный  друг Даммартена  из Страсбурга, совсем "сгорели  от алкоголя",  и
жизнь  их близится к  своему концу40. Праздник Пик дотанцован  до
конца и стал покойником, тенью праздника.  Ничего от него не осталось, кроме
образа  в памяти людей и места, которое его видело, но уже  более  не видит,
так  как  возвышения на  Марсовом  поле  обвалились наполовину41.
Праздник этот был, несомненно,  одним из запоминающихся народных праздников.
Никогда  не  приносилась присяга с  таким  переполненным  сердцем,  с  таким
чувством и избытком радости, и едва ли когда-нибудь это повторится, и все же
она  была непоправимо попрана  через  год  и день. Ах, зачем?  Если  присяга
доставляла такое неизреченное наслаждение, если грудь прижималась к  груди и
в сердцах двадцати  пяти миллионов одновременно зажигался  огонь энтузиазма,
то почему же она нарушена,  о  неумолимые властители судеб,  почему? Отчасти
именно потому,  что  она  приносилась в  таком  порыве радости,  главным  же
образом  вследствие более  старой причины: грех пришел  в  мир,  а  вместе с
грехом и бедствия. Эти двадцать пять миллионов в своем фригийском колпаке не
имеют теперь  над собой власти, которая руководила бы и управляла ими, и  не
имеют  в  самих себе руководящей  силы или правил для разумной, справедливой
жизни. И если все несутся гигантскими шагами по незнакомой дороге без цели и
без узды, то как  же не произойти невыразимой катастрофе? В самом деле, ведь
розовый цвет федерации  не цвет нашей земли  и  не  ее дело; человек  должен
бороться с миром не порывами благородных чувств, а совсем другим оружием.
     Во  всяком  случае  не  разумнее ли "беречь  свой  огонь  для  жениха",
заключая  его в душе, как благодетельный, животворящий источник теплоты! Все
сильные  взрывы, как бы хорошо ни  были они направлены,  всегда сомнительны,
большей частью бесполезны  и всегда разрушительны; представьте себе человека
или  нацию,  которая  израсходовала  бы  весь  свой   запас  огня  на   один
искусственный фейерверк.  В жизни приходится видеть браки по страстной любви
(ибо люди,  как и нации, имеют свои периоды расцвета), заключенные с  такими
проявлениями  торжества  и  радости,  что  старики только  качают  головами,
Спокойная веселость была бы более уместна, потому что  шаг делается  важный.
Безрассудная   чета,  чем  больше   ты   торжествуешь  и   чувствуешь   себя
победительницей всего земного зла, которое кажется тебе исчезнувшим с земли,
тем  больше будет  твое  изумление  и разочарование,  когда ты откроешь, что
земное зло все еще существует
     "Но почему же оно все еще  существует?" спросит каждый  из вас. "Потому
что  мой  неверный  спутник  изменил  мне;  зло  было побеждено; я,  с своей
стороны, верил в это и продолжал бы верить и впредь!" И  счастливый  медовый
месяц превращается  в  длинные  терпкие  годы, пожалуй  даже  в едкий  уксус
Ганнибала*.
     * Ганнибал  (около 247-183  гг.  до  н.  э.) -  выдающийся карфагенский
полководец.  Римский историк Тит Ливий рассказывает,  что при переходе через
Альпы Ганнибал приказал  очистить часть трудного перевала от снега, раскалив
известковые  камни и полив их уксусом, - камни раскололись, и  это позволило
проложить путь для воинов, конницы и слонов.

     Не придется ли и  нам сказать, что французский народ привел королевскую
власть  или, вернее, принудил королевскую  власть  привести  его с  слащавой
нежностью к брачному Алтарю  Отечества, а затем, чтобы отпраздновать свадьбу
с должным блеском и великолепием, необдуманно сжег брачное ложе?

        " * Книга II. НАНСИ * "


        "Глава первая. БУЙЕ"

     В Меце,  на  северо-восточной  границе, уже  несколько  месяцев  смутно
маячит  перед  нами  фигура  некоего  храбреца Буйе,  которому суждено  быть
последней надеждой  королевской власти в ее бедствиях и планах бегства. Пока
это еще только имя и тень храброго Буйе.
     Займемся  им  повнимательнее, пока он не обретет в наших глазах плоть и
кровь. Человек этот сам по себе достоин внимания: его положение и дела в эти
дни прольют свет на многое.
     Буйе  находится  в таком же затруднении, как  и  все занимающие  высшие
посты французские  офицеры,  только для него оно еще более резко  выражено*.
Великая национальная федерация была, как мы и предвидели, лишь пустым звуком
или еще хуже - последним громким всеобщим  "гип-гип-ура"  с полными бокалами
на национальном  лапифском празднике созидания конституции. Она была громким
отрицанием суровой действительности: криками "ура" как  бы хотели оттолкнуть
осознание неизбежности, уже стучащей в ворота! Этот новый национальный кубок
может,  однако,  лишь  усилить опьянение,  и, чем  громче  люди  клянутся  в
братстве,  тем скорее и  вернее опьянение приведет к каннибализму. Ах, какой
огромный  мир  неразрешимых противоречий,  подавленных  и упрощенных лишь на
время,   таится  за  этим  мяуканьем  и  лоском  братства!   Едва  почтенные
воины-федераты  вернулись в свои гарнизоны и наиболее пылкие из них, "сгорая
от  пламени  алкоголя и любви", еще  не  успели умереть; едва из  глаз людей
исчез  блеск  празднества,  пылающий  все  еще  в  их  памяти,  как  раздоры
вспыхивают с большим ожесточением, чем когда-либо.
     * Умеренный консерватор,  глубоко  преданный  монархии,  Буйе  блестяще
служил  на Антильских островах во время войны с англичанами; он пользовался,
однако, славой либерала, которая распространилась на всех,  кто участвовал в
американской  Войне  за  независимость.  Революция  внушила  ему  страх.  Он
ненавидел и презирал своего двоюродного брата Лафайета.

     Давайте обратимся к Буйе и узнаем, как все это произошло.
     Буйе командует в настоящее время гарнизоном  Меца  и властвует над всем
севером  и  востоком  Франции, будучи  назначен  недавним  правительственным
актом,   санкционированным   Национальным  собранием,   одним   из   четырех
главнокомандующих. Рошамбо и  Мальи, известные в то время люди  и  к тому же
маршалы,  хотя  и мало  для  нас интересные, назначены  ему  в  товарищи,  а
третьим,  вероятно,  будет старый болтун  Люкнер,  также мало интересный для
нас.  Маркиз де  Буйе,  убежденный лоялист,  не враг  умеренных  реформ,  но
решительный  противник  резких перемен.  Он  давно состоит  на  подозрении у
патриотов и не раз доставлял неприятности верховному Национальному собранию;
он  не  хотел,  например, приносить  национальную присягу,  что  обязан  был
сделать,  и  все  откладывал  это под  тем  или  иным  предлогом,  пока  Его
Величество  собственноручным письмом не  упросил его  сделать эту  уступку в
виде  личного одолжения ему.  И вот,  на  своем  важном  и опасном, если  не
почетном посту он молчаливо и сосредоточенно выжидает  событий,  с сомнением
взирая на будущее. Он говорит, что  он один или почти один из старой военной
верхушки не эмигрировал, но в грустные минуты думает, что и ему не останется
ничего  другого,  как  перейти границу.  Он мог  бы  перебраться  в Трир или
Кобленц, куда соберутся  со временем живущие в  изгнании  принцы, или  же  в
Люксембург, где слоняется без дела и изнывает  старый Брольи. Или еще: разве
ему не открыты  великие  темные  бездны  европейской  дипломатии, в  которой
только что начали смутно маячить такие люди, как Калонн и Бретей?
     Среди бесконечно запутанных планов и предположений у  Буйе только  одно
определенное намерение: попытаться оказать услугу Его Величеству, и он ждет,
прилагая все усилия к тому, чтобы сохранить свой округ лояльным, свои войска
верными,   свои  гарнизоны   обеспеченными  всем  нужным.  Он  еще   изредка
поддерживает дипломатическую переписку с своим  кузеном Лафайетом, отправляя
письма и гонцов, причем, с одной стороны, мы видим рыцарские конституционные
уверения, с другой  - военную серьезность и  краткость; редкая переписка эта
становится  все   реже  и   бессодержательнее,  гранича  уже  с  совершенной
пустотой1. Он, этот стремительный,  вспыльчивый,  проницательный,
упрямо  верный долгу человек, с  подавленной, порывистой решимостью, храбрый
до  опрометчивости,  был  более на  своем  месте,  когда,  как  лев, защищал
Виндварские острова или когда прыжками, как тигр, вырывал у англичан Невис и
Монсеррат,  чем сейчас,  в этом стесненном  положении, спутанный по  рукам и
ногам кознями дипломатов, в ожидании гражданской войны, которая, быть может,
никогда  и  не наступит. Несколько  лет назад  Буйе должен  был  командовать
французской  экспедицией  в Ост-Индию и  вернуть или  завоевать Пондишери* и
царства Солнца; но весь мир внезапно изменился, и Буйе вместе  с ним; судьба
распорядилась так, а не иначе.
     *  Пондишери  -  французская  колония в  Индии  которая  несколько  раз
переходила в руки англичан. В 1793 г. англичане были выдворены из Пондишери.

        "Глава вторая. ЗАДЕРЖКА ЖАЛОВАНЬЯ И АРИСТОКРАТЫ"

     Общее состояние  дел таково, что сам Буйе не предвидит ничего хорошего.
Уже  со  времени  падения  Бастилии  и  даже  еще  ранее  состояние  дел  во
французской  армии   вообще  было  весьма   сомнительным  и  с  каждым  днем
ухудшалось. Дисциплина, которая во все  времена представляет некоторого рода
чудо и  держится верой, была расшатана без надежды  на скорое восстановление
ее. Французские гвардейцы играли в опасную игру;  как они выиграли  ее и как
теперь пользуются  ее  плодами - это всем известно.  Мы видели, что  при том
всеобщем перевороте наемные солдаты отказались сражаться. Так же поступили и
швейцарцы полка Шатовье, почти французские швейцарцы из Женевы  и кантона Во
тоже  отказались  сражаться. Появились  дезертиры,  сам  полк Руаяль-Аллеман
представлял безотрадную картину,  хотя  и оставался верным долгу. Словом, мы
видели, как  военная дисциплина  в  лице  бедного Безанваля с  его мятежным,
непокорным  лагерем  проводит два мучительных  дня на  Марсовом поле и затем
"под  покровом ночи" уходит "по левому берегу  Сены" искать приюта  в другом
месте, так как эта почва, очевидно, стала слишком горяча для нее.
     Но где же искать новой почвы, к какому  средству прибегнуть? Спасение в
"не зараженных"  еще  гарнизонах и разумной  строгости в муштровке  солдат -
таков,  несомненно, и был план. Но, увы, во всех гарнизонах и  крепостях, от
Парижа  до  отдаленнейших  деревушек,  везде уже  распространилась  мятежная
зараза;  она  вдыхается  с воздухом,  передается вместе с  прикосновением  и
общением, пока все, до самого бестолкового солдата, не заражаются ею! Люди в
мундирах разговаривают  с  людьми  в гражданском платье; люди в  мундирах не
только  читают  газеты, но и пишут в  них2. Подаются  собственные
петиции или  представления; рассылаются тайные  эмиссары, образуются  союзы;
всюду замечаются недовольство, соперничество, неуверенность в положении дел;
словом, настроение  полно угрюмой подозрительности.  Вся  французская  армия
находится в смутном, опасном брожении, не предвещающем ничего доброго.
     Значит,   среди  повсеместного  социального  расслоения  и   возмущения
общества  нам  предстоит  еще  самая глубокая  и  самая мрачная  форма  их -
солдатский  мятеж?   Если   всякое   восстание   при  всех   обстоятельствах
представляет  картину  безнадежного  опустошения,  то  во  сколько  раз  оно
становится ужаснее, когда  принимает характер военного мятежа! В этом случае
орудие  дисциплины  и порядка, которым держится в  повиновении и управляется
все   остальное,    становится   само   несоизмеримо   страшнейшим   орудием
необузданности, подобно  тому как огонь, наш незаменимый слуга на все  руки,
действует опустошительно, когда сам становится властелином  и превращается в
пожар. Мы назвали дисциплину некоторого рода чудом: и в самом деле, разве не
чудо, что  один человек распоряжается сотнями тысяч?  Каждый в  отдельности,
лично,  может  быть, не любит и не боится  его и все  же должен повиноваться
ему, идти туда или сюда, маршировать или останавливаться, убивать других или
давать убивать себя, как будто  это  веление самой  судьбы,  как будто слово
команды представляет в буквальном смысле магическое слово?
     Но  что,  если  это магическое  слово  вдруг будет  забыто и  чары  его
нарушатся? Легионы усердных  исполнительных существ восстают против вас, как
грозные  враги; свободная, блистающая порядком арена  превращается  в адское
поле сражения, и несчастного чародея разрывают на куски. Военная чернь та же
чернь -  только  с  ружьями в руках, - над головами  которой  висит  смерть,
потому что за неповиновение она наказывается смертью, а ведь она ослушалась.
И если всякая  чернь ведет себя как безумная и,  как в  безумии, действует в
бешеных припадках горячности и оцепенения, внезапно переходя от дикой ярости
к паническому страху, то, подумайте, как будет вести себя  солдатская чернь,
которая в конфликте между долгом  и наказанием кидается от раскаяния к злобе
и  в самом  пылу исступления  держит  в  руке  заряженное ружье!  Для самого
солдата возмущение представляет нечто страшное,  может быть  даже  достойное
сожаления, и, однако, оно столь опасно, что может вызывать только ненависть,
но никак не сострадание. Совершенно ненормальный класс людей эти несчастные,
наемные   убийцы!   С   откровенностью,  вызывающей   изумление  современных
моралистов, они  поклялись быть машинами, но все же остались отчасти людьми.
Пусть же  осторожная власть не напоминает им об  этом последнем факте, пусть
всегда сила,  а  главное,  несправедливость останавливаются  по  эту сторону
опасной черты! Мы часто говорим,  что солдаты возмущаются; если бы  этого не
было, то многое из существующего в этом мире лишь временно длилось бы вечно.
     Независимо от общей борьбы, которую ведут против своей  судьбы все сыны
Адама  на  земле, невзгоды французских солдат  сводятся  к  следующим  двум.
Первая та, что их офицеры -  аристократы; вторая  - что они  обманывают их в
жалованье.  Две обиды или, собственно,  одна, могущая  превратиться в  целую
сотню, ибо какое множество последствий вытекает из одного первого положения,
что их  офицеры  - аристократы! Один этот факт  представляет  беспредельный,
никогда не  иссякающий  источник  всяких обид;  его можно  было  бы  назвать
исходной причиной  общей обиды, из которой  ежедневно  будут  самостоятельно
развиваться одна личная  обида  за другой. То,  что  она  время  от  времени
принимает определенную форму, может служить  даже некоторого рода утешением.
Расхищение жалованья, например.  Тут обида  воплотилась, стала осязаемой, ее
можно обличить, выразить, хотя бы только злобными словами.
     К несчастью, великий источник обид действительно существует:  почти все
наши офицеры неизбежно аристократы, аристократизм вошел в их плоть  и кровь.
По специальному закону  никто не может  рассчитывать даже  на  скромный  чин
лейтенанта  милиции,   пока  не   представит,  к  удовольствию  короля-льва,
удостоверение в том, что он имеет за собою по крайней  мере четыре поколения
дворянства. Требуется, значит, не просто дворянство, а родовое, от праотцев.
Эта  последняя поправка внесена в закон в сравнительно недавнее  время одним
из  военных министров,  заваленных  просьбами3 о  производстве  в
офицеры.  Она, правда, облегчила жизнь  военного министра,  но увеличила  во
Франции  зияющую  пропасть между дворянством и простонародьем и, кроме того,
между  новым и  старым дворянством, как  будто уже  и при старом и  новом, а
затем при  ста