оречие Pere
Duchesne;  "Варле*,  апостол Свободы", с пикой и  в красном  колпаке, бежит,
таща   складную  ораторскую  табуретку.  "Кара  изменнику!"  -  кричит  весь
патриотический  мир. Подумайте  также  и о другом  крике,  громко оглашающем
улицы:  "Дайте нам хлеба или убейте нас! Хлеба и Равенства! Кара  изменнику,
чтобы мы имели хлеб!"
     * Варле Жан  Франсуа - активный  деятель секции Прав Человека, участник
движения "бешеных".

     Умеренные  или  нерешительные патриоты  противостоят  решительным.  Мэр
Шамбон  слышит о страшной свалке в Национальном театре: дело дошло до ссоры,
а  затем  и до  драки между решительными и нерешительными  патриотами  из-за
новой драмы под названием "Ami  de lois" ("Друг законов"). Это одна из самых
слабых  из  когда-либо  написанных  драм,  но   с   поучительными  намеками,
вследствие которых залетали пудреные парики друзей порядка и черные волосы с
якобинских голов,  и  мэр  Шамбон  спешит  с Сантером,  надеясь  утихомирить
страсти.  Но вместо успокоения  нашего бедного  мэра так "тискают",  говорит
отчет, и так бранят и  позорят, говорим мы, что он с сожалением окончательно
покидает свой кратковременный пост,  "так как у него слабые легкие". Об этой
несчастной  драме "Ami de lois" идут дебаты в самом Конвенте: так вспыльчивы
и    раздражены     друг    против    друга    умеренные    и    неумеренные
патриоты23.
     А мало  ли среди этих двух кланов явных и тайных аристократов, шпионов,
прибывающих  из  Лондона  с важными  пакетами,  притворяющихся прибывшими из
Лондона?  Один из  последних,  по имени Виар, утверждал, что  может обвинить
Ролана  или даже жену Ролана, к великой радости Шабо и Горы. Но жена Ролана,
будучи  вызвана,  тотчас  явилась  в  зал   Конвента   и  с  своей   светлой
безмятежностью немногими ясными словами рассеяла  в прах обвинение Виара при
рукоплесканиях всех друзей порядка24. Так завывает одичалый Париж
среди  театральных  бунтов,  криков  "Хлеба  или убейте нас!", среди ярости,
голода и неестественной подозрительности. Ролан становится все  раздраженнее
в своих посланиях и письмах и доходит почти до истеричности. Марат, которому
никакая земная сила не  может помешать видеть насквозь изменников и Роланов,
три  дня лежит  в  постели;  неоценимый  Друг  Народа  чуть  не  умирает  от
сердечного приступа, лихорадки  и головной  боли: "О peuple babillard, si tu
savais agir!" (О болтливый народ, если бы ты умел действовать!)
     И в довершение всего  победоносный Дюмурье  приезжает в  эти новогодние
дни  в  Париж, как опасаются,  с недобрыми  намерениями. Он заявляет,  будто
приехал жаловаться на министра  Паша и на хищения  Гассенфраца, а также  для
того, чтобы  обсудить план весенней кампании. Однако находят, что он слишком
много вращается  среди жирондистов.  Уж не  замышляют ли  они вместе заговор
против якобинцев, против равенства и наказания Людовика? Имеются его  письма
к Конвенту. Не желает ли он играть  роль  Лафайета,  этот новый победоносный
генерал? Пусть он удалится вновь, но изобличенный25.
     А  трибуна  Конвента  продолжает  греметь  юридическим  красноречием  и
предположениями, не переходящими в действие, и в списке председателя все еще
значатся  50  ораторов.  Эти жирондистские  председатели как будто оказывают
предпочтение  своей  партии;  мы подозреваем, что они плутуют со  списком  -
ораторов  с Горы не слышно. Гремят весь  декабрь до января и Нового  года, а
конца все не  видно!  Париж толпится и воет вокруг  все  громче,  воет,  как
вихрь. Париж хочет "привезти пушки  с  Сен-Дени"; поговаривают  о том, чтобы
"закрыть заставы", к ужасу Ролана.
     Вслед за  тем  трибуна Конвента внезапно перестает греметь: мы обрываем
сразу,  кто бы ни  стоял  в списке, и кончаем. В будущий  вторник, 15 января
1793  года, приступят к  поименному  голосованию, и тем или  иным путем  эта
великая игра будет наконец разыграна!

        "Глава седьмая. ТРИ ГОЛОСОВАНИЯ"

     Виновен  ли  Людовик Капет в  заговоре  против  свободы? Должен  ли наш
приговор быть окончательным, или он нуждается в ратификации путем  обращения
к  народу?  Если  Людовик  виновен, то какое  должно быть наказание?  Такова
форма, принятая после смятения и  "многочасовой нерешительности"; таковы три
следующих  один  за другим вопроса,  относительно которых  предстоит  теперь
высказаться  Конвенту. Париж волнуется  вокруг его  зала, толпится  и шумит.
Европа и все народы ждут его ответов. Каждый депутат должен лично, от своего
имени ответить: виновен или не виновен?
     Относительно  виновности,  как  указано  выше,  в  душе  патриотов  нет
сомнений.  Подавляющее  большинство  высказывается  за  виновность;  Конвент
единогласно постановляет: "Виновен", за исключением каких-нибудь 28 человек,
которые  не   высказываются  за  невиновность,   а  совсем  отказываются  от
голосования. Второй  вопрос также не  возбуждает  сомнений  вопреки расчетам
жирондистов.  Разве  обращение  к  народу  не окажется  просто  междоусобной
войной,  только  под  другим  названием?  Большинством  двух  против  одного
отвечают, что обращения к народу не должно быть; значит,  и это установлено.
Шумные патриоты  теперь,  в десять  часов вечера, могут умолкнуть на ночь  и
отправиться спать  не  без  надежды. Вторник прошел хорошо. Завтра  решится,
какое наказание! Завтра - решительный бой!
     Можете  вообразить себе, какое стечение патриотов на следующий день,  в
среду;  весь Париж  поднимается на носки,  и  все депутаты  на  местах!  749
почтенных депутатов, из них около  20 отсутствуют, находясь в командировках;
Дюшатель и семеро других отсутствуют по болезни.  Однако ожидающим патриотам
и стоящему  на носках Парижу приходится запастись терпением: эта среда опять
проходит  в  дебатах  и  волнении;  жирондисты   предлагают,  чтобы  решение
утверждалось "большинством  в  две  трети";  патриоты яростно противятся им.
Дантон, только что вернувшийся из поездки в Нидерланды, добивается отнесения
предложения  жирондистов  "к порядку  дня";  он добивается  потом даже того,
чтобы  вопрос  решался  безотлагательно,  sans  desemparer,  в   непрерывном
заседании, пока решение не будет принято.
     И вот  наконец  в  восемь  часов  вечера  начинается  это  изумительное
голосование посредством вызова  по именам,  appel nominal. Какое  наказание?
Нерешительные жирондисты, решительные патриоты, люди, боящиеся короля, люди,
боящиеся анархии, должны отвечать здесь и сейчас  же. Бесчисленное множество
патриотов  волнуется в тускло освещенных лампами коридорах, теснится на всех
галереях, во что  бы то ни стало желая  слышать.  Приставы  громко  вызывают
каждого депутата по имени и  департаменту; каждый должен взойти на трибуну и
дать ответ.
     Очевидцы  изобразили  эту  сцену  третьего  голосования и  голосований,
вытекающих  из   него,  как  самую  странную   во  всей   революции;  сцену,
растянувшуюся   до  бесконечности,  продолжавшуюся   с  немногими  короткими
перерывами от  среды до утра  воскресенья. Длинная ночь  переходит  в  день,
утренняя  бледность  покрывает  все лица, и  снова спускаются зимние тени, и
зажигаются тусклые лампы; но днем и  ночью, в череде часов, депутаты один за
другим  непрерывно поднимаются по  ступеням  трибуны, останавливаются там на
некоторое время в более ярком освещении  наверху и  произносят  свое роковое
слово, вновь погружаясь затем  во мрак и толчею.  В полночный час они похожи
на призраков,  на выходцев из  ада! Никогда председателю Верньо  и  никакому
другому  председателю  на земле не  приходилось руководить  ничем  подобным.
Жизнь короля и многое другое, зависящее от нее,  дрожа, колеблется на весах.
Один  за  другим члены Конвента поднимаются на трибуну; шум стихает, пока не
произнесено: "Смерть", "Изгнание", "Пожизненное заключение". Многие говорят:
"Смерть", но в  самых  осторожных,  строго обдуманных фразах, с пояснениями,
подкреплениями, какие только могут придумать, и со слабыми  ходатайствами  о
помиловании. Многие говорят: "Изгнание; все, только не смертная казнь". Весы
колеблются, никто  не может еще предсказать, куда они склонятся. Патриоты  в
беспокойстве и ревут; приставы не могут усмирить их.
     Ввиду  такого  яростного  рева патриотов  многие  из бедных жирондистов
говорят:  "Смерть",  мотивируя  это  столь неприятное для  них слово краткой
казуистикой  и иезуитскими  измышлениями. Даже Верньо говорит:  "Смерть" - и
также  приводит  иезуитские  мотивы. Богатый  Лепелетье  Сен-Фаржо,  сначала
принадлежавший к  дворянству,  потом к  патриотической левой в Конституанте,
много говоривший и  вносивший доклады,  и  там,  и  в других местах,  против
смертной казни, тем не менее теперь говорит: "Смерть" - слово, за которое он
дорого поплатится.  Манюэль,  в прошлом августе определенно принадлежавший к
решительным патриотам, но  с сентября и  с  сентябрьских  событий  все более
отстававший от них, высказывается за изгнание. Но ни одно слово его не могло
бы встретить  сочувствия в этом  Конвенте, и он в  немой злобе  покидает это
собрание  навсегда.  В  коридоре его сильно толкают. Филипп Эгалите голосует
согласно голосу своей души  и зову своей совести  -  голосует за смерть; при
этом слове, произнесенном им, даже  патриоты  качают головой, и по залу суда
проносятся  ропот   и  содрогание.  Мнение  Робеспьера  не  может  подлежать
сомнению; речь  его длинна. Поднимается Сиейес и, едва  остановившись, почти
на  ходу, кричит: "La  mort sans  phrases!" (Смерть  без  разговоров!)  -  и
исчезает, как привидение или исчадие ада!
     Однако если читатель думает, что вся  эта процедура носит погребальный,
печальный или  хотя  бы только серьезный характер, то  он  сильно ошибается.
"Приставы  в отделении Горы,  - говорит  Мерсье, -  превратились  в  оперных
капельдинеров": они открывают и закрывают галереи для привилегированных лиц,
для "любовниц  д'Орлеана-Эгалите"  или для  других разряженных  знатных дам,
шуршащих кружевами  и  трехцветными  лентами.  Галантные депутаты  постоянно
наведываются  сюда,  угощая   их  мороженым,  прохладительными  напитками  и
болтовней; разряженные красавицы кивают в  ответ; некоторые принесли с собой
карточки и булавки и отмечают проколами  "да" и "нет", как при игре  в Rouge
et Noir. Выше царит Mere Duchesse со своими ненарумяненными амазонками;  она
не может  удержаться от  протяжных  "га-га!",  когда  подается голос  не  за
смерть. На галереях закусывают, пьют вино и водку, "как в  открытой таверне,
en pleine tabagie".  Во  всех  соседних кофейнях держатся пари.  Но  в  зале
Конвента  на всех лицах  усталость, нетерпение,  крайнее  переутомление, они
оживляются  лишь   изредка,  при  новом  обороте  игры.  Некоторые  депутаты
засыпают;  приставы  ходят  и  будят их,  когда им  надо  голосовать; другие
депутаты  рассчитывают,   не  успеют   ли  они  сбегать  пообедать.   Фигуры
поднимаются, как  бледные призраки, в тусклом свете ламп и произносят с этой
трибуны только  одно слово: "Смерть". "Tout est optique, - говорит Мерсье, -
весь мир представляет оптическую тень"26. Поздно ночью в четверг,
когда голосование кончено и секретари подсчитывают голоса, является больной,
похожий на  призрак  Дюшатель;  его несут на стуле, завернутым в  одеяла, "в
халат  и в ночном колпаке", и он вотирует  за помилование: ведь и один голос
может перетянуть чашу весов.
     Нет!  Среди гробового молчания  председатель  Верньо  скорбным  голосом
принужден  сказать:  "Заявляю от имени Конвента,  что наказание, к  которому
присужден Людовик Капет, - смерть". Смертная казнь присуждена незначительным
большинством - в 53 голоса. Мало того, если  мы отнимем  у одной  стороны 26
голосов,  сказавших  "смерть",  но  связавших  с  нею  слабое  ходатайство о
помиловании,  и прибавим  их  к противной  стороне, то получится большинство
всего в один голос.
     Итак, приговор гласит: "Смерть!" Но как он будет приведен в исполнение?
Он еще не исполнен! Едва  объявлен результат  голосования, как  входят  трое
защитников  Людовика с протестом от  его  имени и с просьбой об отсрочке для
обращения к  народу.  Де  Сез  и  Тронше ходатайствуют  об  этом  в  кратких
красноречивых  словах,  а  старый  Мальзерб  ходатайствует  с  красноречивым
отсутствием  красноречия, прерывающимися фразами, с  волнением  и рыданиями;
благородный седой старец с его энергией, смелым умом и честностью не в силах
справиться со  своими  чувствами  и заливается немыми  слезами27.
Обращение  к  народу   отвергается,   так  как   об  этом   уже   состоялось
постановление. Что же касается отсрочки, которую они называют sursis, то это
будет  подвергнуто  обсуждению и поставлено  на  голосование  завтра: сейчас
заседание закрывается.  В  ответ  на  это  патриоты  с  Горы  "свистят",  но
"деспотическое большинство" решило так, и заседание откладывается.
     Значит, еще четвертое  голосование, ворчит  негодующий  патриотизм, еще
голосование и бог  весть сколько других и  сколько отложенных голосований, и
все дело будет оставаться в неопределенности! И при каждом новом голосовании
эти  иезуиты-жирондисты, даже те,  кто голосовал  за смерть, будут стараться
найти какую-нибудь лазейку!  Патриотизм должен быть  бдительным и неистовым.
Одно  деспотическое  закрытие  заседания  уже было, а теперь  еще другое,  в
полночь, под предлогом усталости;  вся  пятница  проходит  в  колебаниях,  в
торговле, в пересчете  числа голосов, которое оказалось подсчитанным  верно!
Патриоты ревут все громче;  от долгого ожидания они впали почти в бешенство,
и глаза их налились кровью.
     "Отсрочка: да или нет?" - вопрос этот голосуется в субботу, весь день и
всю ночь. Нервы  у  всех  истощены,  все сердца в отчаянии;  наконец-то дело
близится  к  концу. Верньо,  несмотря  на  рев, осмеливается  сказать:  "Да,
отсрочка", хотя  голосовал  за смерть.  Филипп  Эгалите  по душе  и  совести
говорит: "Нет".  Следующий поднимающийся  на трибуну депутат  говорит:  "Раз
Филипп  говорит:  "Нет",  я  со своей стороны  говорю: "Да""  (Moi, je  dit:
"Oui"). Весы продолжают колебаться. Наконец в  три часа утра, в воскресенье,
председатель  объявляет:  "Отсрочка  отвергнута  большинством  в 70 голосов.
Смерть в 24 часа!"
     Министр юстиции Гара должен отправиться в Тампль с этой мрачной вестью;
он  несколько  раз восклицает: "Quelle commission affreuse!" (Какое  ужасное
поручение!)28 Людовик просит духовника и еще три дня жизни, чтобы
приготовиться  к  смерти.  Духовника  разрешают; три  дня  и всякие отсрочки
отвергаются.
     Итак,  спасенья нет? Толстые  каменные стены отвечают - нет. Неужели  у
короля  Людовика  нет  друзей?  Неужели  нет  энергичных  людей,  которые  с
отчаянным  мужеством  решились бы на  все  в  таких крайних обстоятельствах?
Друзья  короля Людовика  далеко,  и  они слабы. Даже  в кофейнях  за него не
поднимается ни одного голоса. Капитан  Даммартен  уже  не обедает  теперь  в
ресторане Мео, не видно там и сеющих  смерть усачей  в отпуску, показывающих
кинжалы усовершенствованного образца. Храбрые роялисты,  собиравшиеся у Мео,
далеко за границами; они рассеяны и блуждают по свету, или кости их белеют в
Аргоннском лесу. Только несколько слабых священников "расклеивают за ночь на
всех углах  воззвания", призывающие к  освобождению  короля  и  приглашающие
набожных  женщин  восстать  в  его  защиту;  священников  хватают  во  время
распространения этих листовок и отправляют в тюрьму29.
     Но нет, у Людовика нашелся один  заступник из тех, кто бывал у Мео;  он
постарался сделать все, что мог, и даже более того: убил депутата и довел до
исступления всех  парижских  патриотов!  В  пять  часов  вечера, в  субботу,
Лепелетье Сен-Фаржо, подав свой голос против отсрочки,  побежал перекусить в
ресторан Феврье в Пале-Руаяле. Он пообедал и уже расплачивался, когда к нему
подошел коренастый  мужчина  "с  черными волосами  и  синим подбородком",  в
широком камзоле; это был, как потом вспомнили Феврье и присутствующие, некий
Пари из бывшей королевской гвардии. "Вы Лепелетье?" - спрашивает он. - "Да".
- "Вы голосовали по делу короля?" - "Я подал голос за смерть". -  "Scelerat,
вот  тебе!" - крикнул  Пари  и, выхватив саблю  из-под  камзола,  вонзил  ее
глубоко в бок Лепелетье. Феврье схватил его, но он вырвался и убежал.
     Депутат Лепелетье лежит  мертвый; он скончался в сильных мучениях в час
дня  - за  два часа  до того, как голоса  против  отсрочки были окончательно
подсчитаны. Пари  скитается  в  бегах по  Франции; его не  удается схватить;
через  несколько  месяцев  его  находят   застрелившимся  в  далекой  глухой
гостинице30*. Робеспьер имеет основания думать, что принц д'Артуа
находится тайно в Париже  и что весь Конвент целиком будет  перебит.  Сантер
удваивает и утраивает все свои патрули. Сострадание тонет в ярости и страхе,
и Конвент отказывает в трех днях жизни и во всякой отсрочке.
     * Феликс,  со  свойственной  ему  любовью к  чудесному,  полагает,  что
самоубийцей в гостинице был не Пари,  а какой-нибудь  его  двойник. -Примеч.
авт.

        "Глава восьмая. PLACE DE LA REVOLUTION*"

     Итак,  вот  до  какого  конца дожил ты,  о злополучный Людовик! Потомок
шестидесяти  королей должен  умереть на эшафоте в  согласии со  всей  буквой
закона.  Форма  этого закона,  форма общества вырабатывалась  в царствование
шестидесяти  королей,  в  продолжение  тысячи  лет  и  тем  или иным образом
превратилась в  весьма  странную машину.  Несомненно,  машина эта  в  случае
необходимости может быть и страшной, мертвой, слепой, не тем, чем она должна
была бы быть, и быстрым ударом  или холодной, медленной пыткой  она погубила
жизни бесчисленных людей.  И вот теперь  сам король или, вернее, королевская
власть  в его лице  должна погибнуть в жестоких  мучениях, подобно Фаларису,
заключенному  в чрево своего же собственного раскаленного  медного  быка! **
Так всегда бывает, и ты должен бы знать это, гордый деспот. Несправедливость
порождает  несправедливость:  проклятия  и  ложь,  как  бы  далеко   они  ни
разбрелись по свету, всегда "возвращаются  домой". Невинный Людовик несет на
себе  грехи  многих поколений;  в  свою  очередь  он  должен  испытать,  что
праведного людского суда нет  на земле и  что плохо было бы ему,  если б  не
существовало другого, высшего суда.
     *  Площадь Революции - площадь у  берега  Сены, между  садом  Тюильри и
Елисейскими  Полями.  Центр  площади  занимала  конная статуя  Людовика  XV.
Первоначально  площадь называлась его именем. В 1792 г.  она переименована в
площадь Революции, с 1795 г. - площадь Согласия.
     ** Способ казни,  придуманный агригентским тираном Фаларисом  (VI в. до
н. э. ).

     Король,  умирающий таким насильственным образом, поражает  воображение,
что и должно быть, и не может не быть. И однако,  в сущности умирает ведь не
король, а человек! Королевский  сан -  это платье;  главная же утрата -  это
утрата кожи. Может  ли  мир во всей своей совокупности сделать нечто  худшее
человеку, у  которого отнимают жизнь? Лалли шел на место  казни, подгоняемый
плетьми, с забитым  деревянными гвоздями ртом. Мелкие людишки, приговоренные
за карманное воровство, переживают  в немой муке  целую пятиактную трагедию,
когда  идут не  замечаемые никем на виселицу; они тоже осушают  до дна кубок
предсмертной тоски. Для королей и для нищих, для справедливо и несправедливо
осужденных смерть одинаково жестокая вещь. Пожалей их всех;  но и величайшее
твое  сострадание,  увеличенное  всеми   соображениями  и   вспомогательными
средствами  вроде  мыслей  о  контрасте  между  троном  и  эшафотом,  -  как
неизмеримо мало все это по сравнению с тем, о чем ты жалеешь!
     Пришел духовник. Аббат Эджворт, ирландец родом, которого король знал по
его  хорошей репутации,  немедленно явился  для своей  торжественной миссии.
Покинь же  землю, злополучный король; она с ее злобой пойдет своею  дорогой,
ты тоже можешь идти своей. Остается