ентябре, но только для этого!  Пятьдесят четыре  из заговора иностранцев! В
красных рубашках  и  юбках, как  убийцы и  члены  заговора  иностранцев, они
проезжают словно страшные красные видения, направляющиеся в страну теней.
     Между  тем  народ  на площади  Революции  и обитатели  улицы Сент-Оноре
начинают  смотреть все мрачнее  на  эти  бесконечные  ряды телег,  ведь  и у
республиканцев есть сердце. Гильотину переносят в одно место, потом в другое
и, наконец,  устанавливают на отдаленной юго-восточной окраине11.
Полагают, что  у жителей  предместий  Сент-Антуан и Сен-Марсо  если  и  есть
сердца, то очень жестокие.

        "Глава пятая. ТЮРЬМЫ"

     Пора, однако,  бросить взгляд на  тюрьмы.  Когда Демулен предложил свой
Комитет милосердия, в 12 парижских тюрьмах сидело 5 тысяч человек. С тех пор
число  это постепенно возрастало  и  дошло  уже до  12 тысяч.  Там находятся
ci-devants   роялисты;  по   большей  части  они   республиканцы   различных
жирондистских,  лафайетистских,  антиякобинских оттенков. Наверное,  никакое
человеческое  жилье  или  тюрьма  не  сравнялись  бы  в  отношении  грязи  и
отвратительного  ужаса  с  этими  двенадцатью  арестными  домами. Существует
воспоминание о них, написанное по личному опыту: Memoires sur les prisons* -
это одна из самых страшных глав в жизнеописании человека.
     * Мемуары о тюрьмах (фр. ).

     Любопытно  наблюдать, как при всех условиях  существования между людьми
устанавливаются  известные  порядки  и,  где  бы ни собралось  хоть  два-три
человека,  там уже  образуются формы  совместной  жизни,  привычки, правила,
являются манеры обхождения и  разные удовольствия! Гражданин Куатан подробно
описывает, как скудный  обед из трав и  падали  съедался с благовоспитанными
манерами  и  как при  этом  места  уступались дамам; как сеньор и чистильщик
сапог,  герцогиня  и  кукольная  портниха собирались вместе  и рассаживались
согласно  правилам  этикета.  В  тот  час,  когда "гражданки  принимались за
рукоделие, мы, уступая им стулья, стоя старались любезно беседовать или даже
немного  петь и играть на арфе".  Не было недостатка  в ревности, во вражде,
даже и во флирте, и небезрезультатном.
     Но,  увы,  постепенно даже  рукоделия  прекратились;  начались тюремные
заговоры, созданные гражданином Лафлотом и неестественной подозрительностью.
Подозрительный   муниципалитет   отнимает  у   заключенных  все  необходимые
принадлежности, все деньги и имущество; все металлические  вещи бесцеремонно
отнимаются,  причем  обыскиваются  карманы,  подушки,  тюфяки;  комиссары  в
красных колпаках входят в каждую камеру.  Женские сердца полны негодования и
отчаяния,  когда  у них  отнимают даже наперстки.  Старые  монахини  спорят,
пронзительно кричат, просят, чтобы их тотчас  убили.  Крик не поможет! Лучше
поступили два изобретательных гражданина, которые, желая сохранить  одну или
две  принадлежащие им вещи, хотя  бы  только  трубкочистку  или  иголку  для
штопания штанов, решились защищаться  табаком. Заслышав,  как  хозяйничают в
коридоре свирепые красные колпаки,  хлопавшие дверьми,  производя обыск, два
гражданина тотчас начинают раскуривать свои трубки. Густой дым окутывает их.
Красные  колпаки, отворив  дверь камеры  и  вдохнув этого дыма,  разражаются
кашлем и ругательствами.  "Что с вами, господа, -  кричат два  гражданина, -
разве   вы   не  курите?  Разве  трубка  неприятна?"  Но  красные   колпаки,
ограничившись  поверхностным обыском,  убегают,  хлопнув дверью. "Так вы  не
любите курить?"  -  кричат им вслед два гражданина12. Бедные  мои
братья,  граждане! Уж  конечно в  царстве братства не  вас двоих  стал  бы я
гильотинировать.
     Жестокость  усиливается,  превращается  в  ужасную  тиранию;   тюремные
заговоры зреют:  эти  заговоры  в  тюрьмах, как  мы  уже  сказали,  стали  у
Фукье-Тенвиля  стереотипной   формой   обвинения,  если  за   кем-нибудь  не
находилось  никакой вины.  Его суд сделался  чем-то  невероятным, признанным
посмешищем, считавшимся  только  калиткой,  через  которую  люди  проходят к
смерти. Его обвинения излагаются на бланках, имена вписываются потом. У него
есть  свои  moutons  (бараны),  отвратительные  предатели,  шакалы,  которые
доносят  и дают показания, чтобы продлить ненадолго собственную  жизнь.  Его
"Fournees" приношения, говорит бесстыжий Колло, ни  в коем случае  не должны
превышать  шестидесяти;  это  его  maximum.  Ночью  приезжают его  телеги  в
Люксембургскую тюрьму  с  роковым барабанным  боем  и со списком  завтрашней
"Fournee".  Заключенные  бросаются к  решетке,  слушают, не находится  ли  в
списке их  имя. Глубокий вздох, если их  имени там нет; еще один день жизни!
Однако  два  или  несколько  десятков  имен всегда  стоят в нем.  Обреченные
поспешно прижимают  к сердцу своих  близких  в последний  раз и  с  коротким
"прости", с влажными или сухими глазами садятся в телегу и уезжают. Эта ночь
в Консьержери, а  завтра, через дворец, ложно называемый Дворцом правосудия,
на гильотину.
     Беспечность, вызывающая легкомыслие, стоицизм если не силы, то слабости
овладели всеми сердцами. Слабые женщины и ci-devants со своими локонами, еще
не переделанными в  белокурые парики, с  кожей, еще не выделанной  на брюки,
привыкли  "представлять  гильотинирование"  для  препровождения  времени.  В
фантастическом одеянии, в тюрбанах из полотенец, в  горностаевых  мантиях из
одеял,  сидит  шуточный  синедрион  судей;   мнимый  Тенвиль  говорит  речь;
преступник осужден и гильотинирован на  двух опрокинутых  стульях. Иногда мы
продолжаем это  далее:  сам Тенвиль в свою очередь осужден,  и не только  на
гильотину: рогатый  и косматый сатана с черным лицом хватает его, кричащего,
указывает ему протянутой  рукой  и словами на огонь, который не угасает,  на
змею, которая не умирает, на однообразие мук ада; и на вопрос  его: "Который
час?" - отвечает: "Вечность!"13
     А  тюрьмы  все  более  и более  наполняются,  и  все  быстрее  работает
гильотина. По всем большим дорогам тянутся партии арестованных, направляемых
в Париж. Теперь уж не роялисты - самые крикливые из них уничтожены, - теперь
очередь за республиканцами. Они идут скованные  по двое и в минуту  отчаяния
распевают свою "Марсельезу". Сто тридцать два человека из  одного Нанта идут
в эти дни в Париж,  и это республиканцы, даже якобинцы,  до мозга костей, но
якобинцы, не одобрявшие потопления14.  Проходя по улицам городов,
они кричат: "Vive  la  Republique!" - и ночуют в  невыразимо  отвратительных
вертепах, набитых до того,  что люди  начинают задыхаться; одного  или двоих
наутро  находят  мертвыми.  Они  измучены дорогой, истерзаны душой  и  могут
только  кричать: "Да  здравствует Республика!",  за  которую  они умирают  в
каком-то ужасном, непонятном кошмаре.
     Около 400 священников,  о которых также упоминается, стоят на якоре "на
рейдах острова Экс"  на протяжении долгих месяцев  и  смотрят на бесплодные,
безлюдные пески Олерона, слушая вечно стонущий прибой. В лохмотьях, грязные,
голодные, ставшие тенью от истощения, они едят свою грязную порцию пальцами,
сидя  на  палубе  кружками  по 12 человек;  они выколачивают свои  зловонные
одежды между  двумя  камнями, задыхаются от ужасных испарений,  запираемые в
трюм на всю ночь по 70 человек в одной каюте, так что "один старый священник
был найден мертвым наутро в молитвенной позе"15. Доколе, Господи!
     Не вечно, нет. Всякая  анархия,  всякое зло, несправедливость по  своей
природе подобны зубам дракона, самоубийственны и не могут длиться.

        "Глава шестая. ЗАВЕРШЕНИЕ ТЕРРОРА"

     Замечательно,  что   со  времени   праздника   Верховного  Существа   и
торжественных  ночей  по  поводу  его,  которые   начинали  надоедать  Бийо,
Робеспьер редко появляется в Комитете общественного  спасения  и  держится в
стороне, как будто чем-то недовольный. Дело  в  том, что внесенный  доклад о
пророчествах старой Катерины  Тео насчет человека, который возродит Францию,
составлен  не совсем в благоприятном для него духе.  В комитете делают  вид,
что усматривают в  тайне Тео  заговор, но отзываются об  этом сатирически, с
непочтительной насмешкой, и не только по отношению к одной  этой старухе, но
и по отношению к самому возродителю Франции. Быть может, тут замешано бойкое
перо Барера. Доклад этот, прочитанный торжественно  гнусавым голосом старого
Бадье из Комитета общественной безопасности,  видимо, оказал свое  действие:
лица  республиканцев скривились  в ужасную усмешку. Разве допустимы подобные
вещи?
     Отметим далее, что среди  заключенных  в  двенадцати  тюрьмах находится
знакомая  нам  синьора Фонтена,  урожденная Кабаррюс,  красивая  Прозерпина,
которой представитель Тальен,  подобно Плутону,  завладел в  Бордо -  не без
последствий для себя! Тальен  уже давно возвратился, отозванный из  Бордо, и
находится  в  самом  плачевном  положении.  Тщетно   тянет  он  громче,  чем
когда-либо, ноту  якобинства, чтобы скрыть  свои  грехи:  якобинцы исключают
его; Робеспьер  дважды  произнес  против него  с трибуны  Конвента  зловещие
слова. А  теперь  его  прекрасная  Кабаррюс, схваченная  по доносу, сидит  в
тюрьме, заподозренная, несмотря  на все его усилия. Запертая в ужасный загон
смерти,  синьора   тайно   пишет   своему   кроваво-мрачному  Тальену  самые
настойчивые просьбы  и заклинания:  "Спаси  меня,  спаси себя!  Разве  ты не
видишь,  что твоя собственная голова  осуждена?  Ты слишком горяч и отважен,
притом же дантонист; тебя не пощадит  клевета. Разве не все вы осуждены, как
в  пещере Полифема;  самый  низкопоклонничающий  раб  из  вас  будет  только
последним  съеден!" Тальен с содроганием чувствует, что  это правда.  Он уже
получил предостережение, и Бурдон получил, и Фрерона ненавидят так же, как и
Барраса: "каждый ощупывает свою голову, держится ли она еще на плечах".
     Между  тем Робеспьер, как мы сказали, редко показывается в  Конвенте  и
никогда  не  показывается  в  комитете; говорит он только в своей якобинской
палате  лордов   среди  своих   телохранителей,  прозванных   Tappe-durs.  B
продолжение этих "сорока дней", так  как у  нас теперь уже конец июля, он не
казал глаз  в комитет и влиял на  его  дела  только через своих  трех пустых
негодяев, поддерживавших страх перед его  именем. Сам же Неподкупный сидит в
стороне или бродит по  пустынным полям, погруженный в глубокую задумчивость;
некоторые замечают, что "белки его глаз  в красных крапинках"16 -
следствие  разлития желчи. Бесконечно жалкая зеленоликая химера, бродящая по
земле в этом июле!  О злосчастная  химера, ведь  и у тебя была жизнь  и было
сердце из  плоти, к  чему привели тебя суровые  боги, как будто  улыбавшиеся
тебе всю дорогу? Не ты ли немного лет назад был обещающим молодым адвокатом,
который  скорее отказался  бы  от  своей  судебной  карьеры  в  Аррасе,  чем
приговорил к смерти хотя одного человека?
     Каковы  могут  быть  его мысли? Его планы,  чтобы покончить с террором?
Никто  этого не знает. Носятся  смутные слухи относительно аграрного закона:
победоносный  санкюлотизм  становится земельным  собственником;  престарелые
солдаты живут в национальных богадельнях  и  госпиталях, в  которые обращены
дворцы Шамбора и Шантильи; мир  куплен победами, трещины замазаны праздником
Etre Supreme  (Верховного  Существа); итак, через  моря  крови  к равенству,
умеренности, трудовому благосостоянию, братству и добродетельной республике.
Благословенный  берег, виднеющийся из  моря аристократической крови! Но  как
пристать   к   нему?  С  последним  валом:  с   валом  крови   развращенного
санкюлотства,  изменников  или  полуизменников,  членов  Конвента,  мятежных
Тальенов,   Бийо,   которым   я  надоел  с   моим   Etre   Supreme;  с  моей
апокалиптической старухой, предметом  насмешек!  Вот  что в голове  у  этого
жалкого Робеспьера, похожего на зеленоликий призрак среди цветущего  июля! О
проектах его носятся  смутные слухи, но, каковы были эти проекты или  идеи в
действительности, этого люди никогда не узнают.
     Поговаривают,  что очищаются новые катакомбы для страшной одновременной
бойни: Конвент будет весь, до последнего человека, перебит генералом Анрио и
компанией;  якобинская  палата  лордов  станет  господствующей,  и Робеспьер
сделается диктатором17.  Правда или нет,  но говорят,  будто  уже
составлен  список, в который удалось заглянуть парикмахеру, когда он завивал
волосы Неподкупного. Каждый спрашивает себя: "Не там ли  и я?" Как  передают
предание  и   анекдотичный   слух,  в   один   жаркий   день  у  Барера  был
достопримечательный холостяцкий обед.  Да,  да,  читатель,  Барер  и  другие
давали обеды, имели "дачи в Клиши" с довольно роскошной обстановкой и вообще
наслаждались жизнью18. Во время обеда, о котором мы говорим, день
был очень жаркий, все гости сняли  свои  камзолы  и оставили  их в гостиной,
после  чего Карно, незаметно проскользнув туда, обыскал карманы Робеспьера и
нашел список сорока и свое собственное имя среди них. Безотлагательно, в тот
же день он объявил за чашей  вина: "Проснитесь, друзья!  Вы, глупые болотные
лягушки, немые с тех пор, как пал жирондизм, даже вы должны теперь заквакать
или умереть. Происходят ночные совещания, таинственные, как  сама смерть, на
которых объясняются знаками и словами. Не  тигр ли Максимилиан крадется там,
молчаливый, как  всегда,  с  зелеными глазами, в  красных пятнах, с выгнутой
спиной   и   ощетинившейся  шерстью?"  Пылкий  Тальен  со  своим  порывистым
темпераментом и смелой речью  готов первый поднять тревогу. Назначьте день и
не откладывайте, иначе будет поздно!
     Но вот, еще до назначенного дня, 8-го термидора, или 24 июля 1794 года,
Робеспьер сам появляется в  Конвенте и всходит  на трибуну! Желчное лицо его
мрачнее обычного; судите, с  интересом ли  слушают его Тальены, Бурдоны. Это
голос,  предвещающий  жизнь  или  смерть.  Нескончаемо, немелодично, подобно
крику  совы,   звучит   этот   пророческий  голос:  разлагающееся  состояние
республиканского  духа, развращенный  оппортунизм, сами комитеты  спасения и
безопасности заражены; отступление замечается то с той, то с другой стороны;
я, Максимилиан, один остаюсь  неразвращенным, готовым умереть,  чтобы подать
пример.  Какое  же  может  быть  средство  против  всего  этого?  Гильотина,
подкрепление  энергии  все  исцеляющей  гильотины;  смерть  изменникам  всех
оттенков!  Так  звучит  пророческий  голос  под  отражающими  звуки  сводами
Конвента.  Старая  песня...  Но  сегодня,  о  небо!  Разве  своды  перестали
отражать? Нет  отзвука  в  Конвенте! Лекуэнтр,  старый  торговец  сукнами  в
Версале, в  таких  сомнительных  обстоятельствах не видит  более безопасного
выхода, как  подняться  и  "вкрадчиво" или невкрадчиво  предложить, согласно
установившемуся обычаю,  чтобы речь  Робеспьера "была напечатана и разослана
по  департаментам". Но  слышите? Что это  за резкие звуки, даже  диссонансы?
Почтенные  члены как будто  несогласны; члены комитетов, обвиненные  в речи,
протестуют,  требуют "отсрочки печатания".  Разлад  слышен  все  явственнее;
издатель Фрерон даже вносит  запрос: "Что сталось  со свободой мнений в этом
Конвенте?"  Принятое  было постановление о напечатании и  рассылке отменено.
Робеспьер,  позеленевший   более,   чем  когда-либо,   принужден   удалиться
побежденным; он понял, что это мятеж, что беда близка!
     Мятеж  -  явление самое  роковое в каких бы то  ни  было  предприятиях,
явление,  не   поддающееся  расчету,  быстрое,  ужасное,  с  которым  нельзя
бороться, робея; но мятеж  в Конвенте Робеспьера в особенности, это - огонь,
вспыхнувший в  пороховой  камере корабля! Один отчаянно-смелый  прыжок, и вы
еще можете затоплять его, но промедлите одно мгновение, и корабль, и капитан
его,  команда  и  груз разлетятся далеко, и  путешествие корабля  неожиданно
кончится между небом и  землей. Если Робеспьер успеет в эту же  ночь поднять
Анрио  и компанию и  заставить их  исполнить свой план, он и санкюлотизм еще
могут существовать  некоторое время;  если  нет,  то им конец!  Когда  перед
Оливером Кромвелем  выступил из  рядов агитатор-сержант  и  начал в качестве
представителя многих тысяч  возложивших  на него надежды излагать  жалобы на
обиды, Кромвель своими свирепыми глазами тотчас увидел, как обстоит дело; он
выхватил из  кобуры пистолет и  уничтожил агитатора, и мятеж  прекратился  в
одно мгновение. Кромвелю было по плечу такое дело.
     Что касается Робеспьера,  то он пробирается  вечером в свою  якобинскую
палату лордов,  распространяется там вместо соответствующего решения о своих
горестях,  о  своих  необыкновенных добродетелях  и неподкупности,  о  своей
отвергнутой зловещей речи,  потом читает ее вновь и объявляет, что  он готов
умереть ради предостережения. "Ты  не  должен умереть!" -  кричит якобинство
своими тысячами  голосов. "Робеспьер,  я выпью яд вместе с тобой!" -  кричит
художник  Давид.  "Je  boirai la cique  avec  toi"  -  вещь  несущественная,
исполнять  которую нет  необходимости,  но которая может  быть произнесена в
пылу мгновения.
     Итак,  якобинский  резонатор действует!  Гром  рукоплесканий  покрывает
отвергнутую  Конвентом  речь,  на  всех  якобинских лицах глаза горят  огнем
ярости: восстание -  священный долг; Конвент  должен быть очищен! С  помощью
всевластного народа, предводимого  Анрио и муниципалитетом, мы устроим новое
2 июня. К твоим шатрам, Израиль! Вот  в каком тоне поет якобинство в  полном
смятении восстания. Вон Тальена и всю  оппозицию!  Колло д'Эрбуа, хотя  член
Верховного  комитета спасения,  еще недавно  едва не  расстрелянный,  осыпан
бранью, толчками и рад, что успевает ускользнуть живой. Когда он вошел, весь
растрепанный,  в  зал  комитета,  находившийся  там в  числе других  мрачный
Сен-Жюст  спросил вкрадчивым  голосом: "Что  происходит у  якобинцев?" ""Что
происходит?"  -  повторяет Колло  в  нешуточном  настроении Камбиса.  - Бунт
происходит, вот что! Бунт и всякие  ужасы!  Вам  нужны  наши жизни  - вы  не
получите  их!" Сен-Жюст бормочет  что-то, запинаясь, при  такой камбизовской
речи  и  берет свою  шляпу, чтобы  удалиться. Доклад, о котором он говорил в
комитете,  доклад  о  республиканских  делах  вообще,  который  должен  быть
прочитан на другой день в Конвенте, он не может показать им в эту минуту: он
оставил его у друга;  он достанет его и пришлет, как только  вернется домой.
Но, придя домой, он посылает не доклад, а извещение, что он не пришлет его и
что комитет услышит его завтра с трибуны.
     Итак, пусть каждый, согласно известному благому совету, "молится богу и
держит свой  порох сухим!" Завтра Париж  увидит нечто. Проворные  разведчики
носятся незаметные или  невидимые всю  ночь из одного комитета в  другой, от
собрания  к  собранию, от  Якобинского  клуба в Ратушу. Может ли сон смежить
веки  Тальену,  Фрерону,  Колло?  Могущественный  Анрио,  мэр Флерио,  судья
Коффингаль, прокурор Пайан, Робеспьер и все якобинцы держатся наготове.

        "Глава седьмая. ПАДЕНИЕ"

     На другое  утро, 9-го  термидора, "около  девяти часов",  глаза Тальена
блестят: он видит, что Конвент собрался. Париж  полон слухов, но по  крайней
мере мы собрались  здесь,  в  законном  Конвенте;  мы  не  были схвачены  ни
группами,  ни поодиночке;  не были  остановлены  в  дверях очищающей метлой.
"Allons,  храбрые  депутаты  Равнины, недавние болотные лягушки!"  -  кричит
Тальен, входя  и пожимая  руки. С трибуны  слышится звучный голос Сен-Жюста;
игра началась.
     Сен-Жюст действительно  читает  свой доклад;  зеленая  месть  в  образе
Робеспьера подстерегает  вблизи. Посмотрите,  однако:  едва  успел  Сен-Жюст
прочесть  несколько  фраз,   как   начинаются  перерывы,  идущие  crescendo.
Вскакивает  Тальен,  вторично  поднимается  со  словами:  "Граждане,   вчера
вечером,  у  якобинцев,  я дрожал  за Республику.  Я  сказал себе,  что если
Конвент не решится низложить тирана, то  сделаю