торговая
буржуазия, например, гамбургское купечество, судила более оптимистично и
менее проницательно: "Теперь, наконец, он прекратит свои войны, Европа
обретет мир". Так толковали в Гамбурге. Представлялось, что после нового
разгрома, который претерпела Австрия от Наполеона в 1809 г., и после
женитьбы его на дочери австрийского императора власть французского
императора на континенте Европы так укрепилась, что Англия долго не
продержится и пойдет на любой мир, чтобы избавиться от ожидающего ее
банкротства, которое неминуемо при дальнейшем проведении континентальной
блокады. Но не так судил сам Наполеон. Для него "австрийский брак" был
крупнейшим обеспечением тыла, в случае если придется снова воевать с
Россией. Как и всем политическим комбинациям в этот период своего
царствования, сближению с Австрией Наполеон придавал прежде всего
стратегическое значение. Он ясно сознавал, что главное оставшееся дело -
сокрушение Англии - немыслимо, пока балтийское, беломорское, черноморское
побережья не заперты для английских товаров по крайней мере так же прочно,
как береговые части Французской империи, и еще яснее он видел, что без
нового и решительного разгрома русских военных сил эта цель абсолютно
недостижима. Мало того, недостижима и полная обеспеченность его
бесконтрольной власти над северным европейским побережьем, недостижимо
покорение Испании, нельзя ждать полного отказа от всех надежд на
национальное освобождение в германских странах.

И вот с 1810 г. начинается эта знаменитая политика "движущейся границы",
собственно не начинается, а лишь усиливается: Наполеон простыми декретами
присоединяет к своей империи новые и новые земли, наводняет прусские
крепости войсками, и острие его могущества все ближе и ближе продвигается
на восток, к России. В то же время усиливаются жестокие преследования
против нарушителей континентальной блокады.

Безмолвие царило в устрашенной Европе.

Современники утверждали, что позднейшим поколениям очень трудно понять
политическую атмосферу тогдашней Европы. Князь П. А. Вяземский, друг
Пушкина, писал впоследствии: "Наполеон... был равно страшен и царям, и
народам. Кто не жил в эту эпоху, тот знать не может, догадаться не может,
как душно было жить в это время. Судьба каждого государства, почти каждого
лица более или менее, так или иначе, не сегодня, так завтра зависела от
прихотей тюильрийского кабинета, или от боевых распоряжений наполеоновской
главной квартиры. Все были как под страхом землетрясения или извержения
огнедышащей горы... Никто не мог ни действовать, ни дышать свободно" [4].

Присоединение Голландии к Французской империи в июне 1810 г., перевод трех
французских дивизий с юга Германии на север ее, к Балтийскому морю, в
августе 1810 г., посылка из Французской империи 50 тысяч ружей в герцогство
Варшавское и артиллерийского полка в занятый французами Магдебург - все эти
грозные признаки приближающейся новой бури русская дипломатия ставила в
прямую связь с "австрийским браком" и австрийским союзом Наполеона[5].
Россия становилась Наполеону не нужна, его власть над Европой получала
новую точку опоры в Вене.

Во второй половине 1810 г. началось уже, как выражается Нессельроде,
"проведение трианонского тарифа вооруженной рукой", - и всюду в Европе
запылали костры, на которых сжигались английские товары. России было
предложено принять такие же меры, но русское правительство это отвергло,
так как этим нарушались "независимость и интересы" России. В декабре 1810
г. Наполеон присоединил к своей империи ганзейские города - Гамбург,
Бремен, Любек - и уж, кстати, всю территорию между Голландией и Гамбургом,
в том числе герцогство Ольденбургское. Сестра Александра Екатерина была
женой сына и наследника герцога Ольденбургского. Александр протестовал. Но
Наполеон "прибавил новое оскорбление", приказав своему министру герцогу де
Кадору даже не принять русской ноты протеста. Наконец, в декабре 1810 г.
последовало издание нового русского тарифа, в котором повышались пошлины на
предметы роскоши и на вина, т. е. как раз на товары, ввозимые в Россию из
Франции.

Отношения между обоими императорами с тех пор не переставали резко
ухудшаться.

Чем больше Наполеон наводнял войсками Польшу и Пруссию вопреки условиям
Тильзитского мира об эвакуации их из Пруссии, чем более придирчиво и зорко
наблюдал он за исполнением правил блокады, тем теснее тайные упования
русского правительства связывались с Англией.

В докладе, представленном Наполеону 7 апреля 1810 г. Министром иностранных
дел герцогом де Кадором, император прочел: "Британский кабинет не потерял
надежды сблизиться с Россией, а также с турками, и таким путем обеспечить
себе на Балтийском море, в Архипелаге и на Черном море более полезные для
своих мануфактур ресурсы, чем те, которые дало бы переходящее перемирие,
даже если бы оно открыло порты Франции, Германии, Голландии и Италии"[6].

Герцог де Кадор опасается, что это может удаться англичанам: вокруг
Александра происходит борьба "интересов"; и Англия "обещаниями, посулами
выгод, соблазнительными гарантиями" может много сделать. "Продажность
петербургского двора никогда не подвергалась сомнениям. Эта продажность
была открытой в царствования Елизаветы, Екатерины, Павла. Если же в
нынешнее царствование она не так публична, если у нас есть в России
несколько друзей, недоступных английским предложениям, как, например, граф
Румянцев, князья Куракины и очень небольшое число других, то не менее
справедливо и то, что большинство царедворцев отчасти по привычке, отчасти
из привязанности к императрице-матери, отчасти из досады на уменьшение
своих доходов вследствие изменившегося денежного курса, отчасти под
влиянием подкупа являются тайными сторонниками Англии".

Герцог де Кадор в этом секретном своем докладе откровенно сознается, что
трудно воспрепятствовать возможному сближению Англии с Россией: "Как
достигнуть перерыва на всех пунктах тайных сношений Англии и России, когда
взаимные интересы, более или менее насущные, заставят оба двора возобновить
эти сношения?" Нужно сказать, что этот министр Наполеона - Шампаньи,
получивший титул герцога де Кадора, - был только послушнейшим орудием воли
своего повелителя и свою миссию видел в том, чтобы подыгрываться и
повторять все, что соответствовало страстям и мыслям императора. Так, он
ставит себе в заслугу, что его предшественники стремились заключить мир с
Англией, а он, герцог де Кадор, стоит за продолжение войны. А для этого
нужно закончить завоевание Испании, и тогда, заперты все порты Европы. "В
Кадисе, ваше величество, будете в состоянии порвать или укрепить связи с
Россией". От Кадиса до Петербурга английские суда и товары никуда не должны
быть допущены.

В декабре 1810 г., после опубликования нового русского тарифа, о войне
между обеими империями заговорили в самых разнообразных слоях европейских
народов.

В первый раз в переписке с любимой сестрой Екатериной Павловной Александр
26 декабря 1810 г. пишет: "По-видимому, кровь еще должна будет проливаться;
по крайней мере я сделал все, что было человечески возможно, чтобы этого
избежать". Дело идет о лишении Петра Ольденбургского (а следовательно, и
сына его Георга, мужа Екатерины Павловны) его герцогства, захваченного
Наполеоном. Больше он ничего не говорит в письме, но очень многозначительно
прибавляет список вопросов, о которых он намерен беседовать с сестрой
лично[7]. Он собирался тогда в Тверь, где она жила, и действительно явился
туда в марте 1811 г. В этом списке вопросов почетное место занимают именно
военные вопросы: устройство армии, увеличение ее численности, резервы и т.
д. Если в грубом по существу и грубо обставленном захвате Ольденбурга со
стороны Наполеона можно было предполагать, кроме желания обеспечить надзор
за морскими берегами северной Германии, еще желание лично задеть
Александра, то Александр это именно так и понял. А главное, он стал
понимать, что эта провокация не обойдется без продолжения, если Наполеон
уже нашел необходимым его оскорблять.

Очень многозначительный разговор имел Александр с наполеоновским послом
Коленкуром в мае 1811 г. Наполеон как раз тогда сменил Коленкура именно за
то, что Коленкур всецело стоял за сохранение мира с Россией и считал, что
Наполеон умышленно и неосновательно придирается к царю.

Прощаясь с Коленкуром в середине мая 1811 г. (Коленкур выехал из Петербурга
15 мая), Александр сказал ему между прочим: "Если император Наполеон начнет
войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, но это ему не даст
мира. Испанцы часто бывали разбиты, но от этого они не побеждены, не
покорены, а ведь от Парижа до нас дальше, чем до них, и у них нет ни нашего
климата, ни наших средств. Мы не скомпрометируем своего положения, у нас в
тылу есть пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию. Имея все
это, никогда нельзя быть принужденным заключить мир, какие бы поражения мы
ни испытали. Но можно принудить победителя к миру. Император Наполеон после
Ваграма поделился этой мыслью с Чернышевым; он сам признал, что он ни за
что не согласился бы вести переговоры с Австрией, если бы она не сумела
сохранить армию, и при большем упорстве австрийцы добились бы лучших
условий. Императору Наполеону нужны такие же быстрые результаты, как быстра
его мысль; от нас он их не добьется. Я воспользуюсь его уроками. Это уроки
мастера. Мы предоставим нашему климату, нашей зиме вести за нас войну.
Французские солдаты храбры, но менее выносливы, чем наши: они легче падают
духом. Чудеса происходят только там, где находится сам император, но он не
может находиться повсюду. Кроме того, он по необходимости будет спешить
возвратиться в свое государство. Я первым не обнажу меча, но я вложу его в
ножны последним. Я скорее удалюсь на Камчатку, чем уступлю провинции или
подпишу в моей завоеванной столице мир, который был бы только перемирием".
Коленкур, правда, слишком иногда идеализирует Александра. Но в данном
случае его показание весьма правдоподобно. Вообще надо иметь в виду, что
мемуары Коленкура были написаны уже позже и ряд моментов мог получить
ретроспективно иное освещение.

Коленкур страшился войны с Россией. Вернувшись в Париж 5 июня 1811 г., он
тотчас же был принят Наполеоном и передал ему эти слова царя. Коленкур
настаивал на том, что нужно пожертвовать мыслью о восстановлении Польши во
имя сохранения мира и союза с Россией. Он утверждал вместе с тем, что
Россия первая ни в коем случае не начнет войны. Наполеон возражал. Как
всегда, и в эту свою пору Наполеон, ни одним звуком не упоминая о
крестьянстве, о крепостном праве в России и т. д., стал излагать Коленкуру
свои соображения: что дворянство русское - класс развращенный, гнилой,
своекорыстный, недисциплинированный, неспособный к самопожертвованию и
после первых же неудачных битв, после первых же шагов нашествия дворяне
испугаются и заставят царя подписать мир. Коленкур категорически возражал:
"Вы ошибаетесь, государь, насчет Александра и русских. Не судите о России
по .тому, что вам другие о ней говорят, не судите русскую армию по тому,
какой ее видели после Фридланда, раздавленную и обезоруженную. Будучи под
угрозой уже год, русские приготовились и укрепились; они высчитали все
шансы. Они учли даже возможность своих больших поражений. Они подготовились
к защите и сопротивлению до крайности". Наполеон слушал и переводил
разговор на другое - на свою великую армию, неисчерпаемые средства своей
мировой монархии, говорил о своей непобедимой гвардии, о том, что, сколько
свет стоит, ни у одного полководца не было в распоряжении таких огромных
сил, таких великолепных во всех отношениях войск. Коленкур указывал на
несправедливые требования: Россия должна с полнейшей точностью выполнять
тягостные и разорительные для нее условия континентальной блокады, тогда
как сам Наполеон их нарушает во имя интересов казны и французской
промышленности, давая лицензии, т. е. разрешения, для торговли с Англией
отдельным купцам и финансистам. Наполеон пропускал мимо ушей все эти
аргументы Коленкура. "Да одна хорошая битва покончит с этой прекрасной
решимостью вашего друга Александра и со всеми его фортификациями,
сделанными из песка", - заявил Наполеон.

Коленкур с чувством, близким к отчаянию, видел, что ему ровно ничего не
удается сделать и что полная уверенность в победе, возраставшая в Наполеоне
с каждым месяцем, по мере того как развертывались его грандиозные
приготовления, мешает ему сколько-нибудь серьезно отнестись к опасениям и
предостережениям. Русско-французские отношения были в самом деле запутаны:
Александр I и главная масса дворянства в 1811 г. уже не так боялись
Наполеона, как ему это было бы желательно. А Наполеон, так долго и так
удачно разрубавший все гордиевы узлы политики своим мечом, не хотел понять,
почему на этот раз он должен отказаться от этого способа, если его меч так
силен и так остро отточен, каким еще никогда не был до сих пор. Все усилия
Наполеона сосредоточивались на двух задачах: во-первых, завершить
подготовку к войне так, чтобы меньше всего оставить на долю случая, чтобы
сделать победу совершенно обеспеченной и неизбежной, и, во-вторых, если
Россия не пойдет на все уступки и войну можно будет начать, устроить так,
чтобы ответственность за войну легла на Александра, а не на него,
Наполеона.

Генерал-адъютант граф Шувалов был принят Наполеоном в Сен-Клу 13 (1) мая
1811 г. "Я не хочу воевать с Россией. Это было бы преступлением, потому что
не имело бы цели, а я, слава богу, не потерял еще головы и еще не
сумасшедший... Неужели могут думать, что я пожертвую, быть может, 200
тысячами французов, чтобы восстановить Польшу? Впрочем, я не могу воевать:
у меня 300 тысяч человек в Испании. Я воюю в Испании, чтобы овладеть
берегами. Я забрал Голландию, потому что ее король не мог воспрепятствовать
ввозу английских товаров, я присоединил ганзейские города по той же
причине, но я не коснусь ни герцогства Дармштадтского, ни других, у которых
нет морских берегов. Я не буду воевать с Россией, пока она не нарушит
Тильзитский договор" [8], - так начал Наполеон. Он и продолжал в таком же
духе, делая вид, что не верит миролюбию Александра, и перемежая свои жалобы
угрозами: "Русские войска храбры, но я быстрее собираю свои силы. Проезжая,
вы увидите двойное против вашего количество войска. Я знаю военное дело, я
давно им занимаюсь, я знаю, как выигрываются и как проигрываются сражения,
поэтому меня нельзя испугать, угрозы на меня не действуют". И тут же он
указывает Шувалову на выгоды дружбы с ним, на выгоды тильзитской политики:
"Сравните войну, которая была при императоре Павле, с теми, которые были
потом. Государь, войска которого были победоносны в Италии, обзавелся после
этого только долгами. А император Александр, проиграв две войны, которые
вел против меня, приобрел Финляндию, Молдавию, Валахию и несколько округов
в Польше".

Шувалов вынес такое впечатление, что Александру следует немедленно решать,
хочет ли он мира или войны с Наполеоном.

Летом 1811 г. Александр считает войну вероятной. Переписываясь с сестрой
все о том же ольденбургском событии, в котором Екатерина Павловна
непосредственно была заинтересована, Александр говорит, что он смотрит на
это дело безнадежно: "Чего можно разумно ожидать от Наполеона? Разве он
такой человек, чтобы отказаться от приобретения, если только его не
принудят силой оружия? И есть ли у нас средства силой оружия заставить его
это сделать?" Но у Александра есть надежда, можно сказать, инстинктивная
уверенность, что мировое наполеоновское владычество не может быть прочным:
"Мне кажется более разумным надеяться на помощь от времени и даже от самих
размеров этого зла, потому что я не могу отделаться от убеждения, что это
положение вещей не может длиться, что страдание во всех классах как в
Германии, так и во Франции столь велико, что по необходимости терпение
должно иссякнуть". Правда, Александр уповает еще и на помощь божию,
проявляемую в экстренных случаях путем цареубийства (конечно, не в
Петербурге, а в Париже), и с большой симпатией пишет о некоем молодом
человеке, который, по слухам, выстрелил недавно в Наполеона и потом
застрелился. И царь надеется, что молодой человек "найдет подражателей"[9].
Вообще, "так или иначе это положение вещей должно окончиться", повторяет он
снова.

Наконец дело дошло до открытой враждебной демонстрации. 15 августа 1811 г.
с обычным торжественным церемониалом праздновался день именин Наполеона.
Одним из актов этого торжества был, как всегда, парадный прием в большом
тронном зале Тюильрийского дворца всех дипломатических представителей.
Император сидел на троне, когда появились с низкими поклонами послы и
посланники в раззолоченных мундирах, осыпанных орденскими звездами. Русский
посол князь Куракин был в первом их ряду.

Наполеон сошел с трона и, подойдя к Куракину, завязал разговор. Старик
Куракин, екатерининский вельможа, обладавший всеми тайнами придворного
искусства, не пользовался полным доверием Александра и существовал в Париже
больше для представительства. Настоящими представителями царя в Париже были
скорее советник посольства Нессельроде и полковник Чернышев, чем старый
князь. Но тут, на торжественной аудиенции дипломатического корпуса,
конечно, фигурировал именно Куракин. При неимоверной роскоши
наполеоновского двора и всей придворной и великосветской жизни в тогдашнем
Париже старый екатерининский царедворец старался не ударить лицом в грязь и
не уступать никому во внешнем блеске своего обихода. Разговор императора с
послом очень быстро принял весьма напряженный характер. Наполеон стал
обвинять царя в военных приготовлениях и в воинственных намерениях. Он
объявил, что не верит, будто царь обижен на него за присоединение
Ольденбурга. Дело в Польше. "Я не думаю о восстановлении Польши, интересы
моих народов этого не требуют. Но если вы принудите меня к войне, я
воспользуюсь Польшей как средством против вас. Я вам объявляю, что я не
хочу войны и что я не буду с вами воевать в этом году, если вы на меня не
нападете. Я не питаю расположения к войне на севере, но если кризис не
минет в ноябре, то я призову лишних 120 тысяч человек; я буду продолжать
это делать два или три года, и если я увижу, что такая система более
утомительна, чем война, я объявлю вам войну... и вы потеряете все ваши
польские провинции. По-видимому, Россия хочет таких же поражений, как те,
что испытали Пруссия и Австрия. Счастье ли тому причиной, или храбрость
моих войск, или то, что я немножко понимаю толк в военном ремесле, но
всегда успех был на моей стороне, и, я надеюсь, он и дальше будет на моей
стороне, если вы меня принудите к войне". Зная, какие надежды возлагаются
его противниками на Испанию, Наполеон спешит уверить Куракина, что у него
со временем будет в действующей армии 700 тысяч человек, "которых будет
достаточно, чтобы продолжать войну в Испании и чтобы воевать с вами". И у
России не будет союзников. Тут Наполеон откровенно разоблачает, зачем он
навязал Александру после Тильзита прусский Белосток, а после 1809 г.
австрийский Тарнополь. "Вы рассчитываете на союзников, но где они? Не
Австрия ли, у которой вы похитили в Галиции 300 тысяч душ? Не Пруссия ли,
которая вспомнит, как в Тильзите ее добрый союзник Александр отнял у нее
Белостокский округ? Не Швеция ли, которая вспомнит, что вы ее наполовину
уничтожили, отобрав у нее Финляндию? Все эти обиды не могут быть забыты,
все эти оскорбления отомстятся, - весь континент будет против вас!"

Куракин около сорока минут не мог вставить ни одного слова. Послу едва
удалось промолвить, что Александр остается верным другом и союзником
Наполеона. "Слова!" - возразил Наполеон и снова начал жаловаться на происки
Англии, которая ссорит Россию с Францией.

Наполеон наконец предложил выработать новые соглашения. Куракин отвечал,
что у него нет для этого полномочий. "Нет полномочий? Так напишите, чтобы
вам их прислали".

Послы вассальной и