ы империи нашей с военной силой".

Таков был этот неопубликованный проект манифеста. Но редактированием
заниматься было некогда. Разведка доносила, что Наполеон от Немана двинулся
прямой дорогой на Вильну и что впереди идет Мюрат с кавалерией. Решено было
немедленно уходить из Вилъны в "укрепленный лагерь" в Дриссе, устроенный по
мысли состоявшего в свите царя генерала Фуля.

Одной из самых странных и курьезных фигур в окружении Александра в момент
вторжения неприятеле в Россию был, бесспорно, генерал Фуль (не Пфуль, как
иногда неверно произносят и пишут, а именно Фуль - Phull). Ученый генерал,
теоретик, создававший при начале всякой войны обширнейшие, точно
разработанные планы, из которых никогда ничего не выходило, Фуль начал свою
карьеру в прусских войсках. Когда в 1806 г. началась война Пруссии с
Наполеоном, то Фуль, бывший докладчиком по делам главного штаба при
прусском короле Фридрихе-Вильгельме III, составил по обыкновению самый
непогрешимый план разгрома Наполеона. Война началась 8 октября, а уже
14-го, ровно через шесть дней. Наполеон и маршал Даву в один и тот же день
уничтожили всю прусскую армию в двух одновременных битвах, при Иене и при
Ауэрштадте. В этот страшный час прусской истории Фуль изумил всех: он стал
хохотать, как полоумный, издеваясь над погибшей прусской армией за то, что
она не выполнила в точности его план. Слова "как полоумный" применил к Фулю
в данном случае наблюдавший его Клаузевиц[5]. После этого краха он перешел
на русскую службу. Он поселился в Петербурге и тут стал преподавать военное
искусство императору Александру. Александр уверовал в гениальность своего
учителя и взял с собой на войну 1812 г. этого раздраженного, упрямого,
высокомерного неудачника, не выучившегося за шесть лет пребывания в России
ни одному русскому слову и презиравшего русских генералов за незнание, как
ему казалось, стратегической науки.

По совету Фуля, Александр, не спросив ни Барклая, ни Багратиона, приказал
устроить "укрепленный лагерь" в местечке Дриссе на Двине. По мысли Фуля,
этот лагерь, где предполагалось сосредоточить до 120 тысяч человек, мог по
своему срединному положению между двумя столбовыми дорогами
воспрепятствовать Наполеону одинаково как идти на Петербург, так и на
Москву. И когда Наполеон внезапно перешел через Неман, русской армии было
велено отступать на Свенцяны, а оттуда в Дриссу.

"Дрисский лагерь мог придумать или сумасшедший, или изменник", -
категорически заявили в глаза Александру некоторые генералы посмелее, когда
армия с царем и Барклаем во главе оказалась в Дриссе. "Русской армии грозит
окружение и позорная капитуляция, Дрисский лагерь со своими мнимыми
"укреплениями" не продержится и нескольких дней", - утверждали со всех
сторон в окружении Александра.

Находившийся в небольших чинах при армии Барклая Клаузевиц, осмотревший и
изучивший этот лагерь как раз перед вступлением туда 1-й русской армии,
делает следующий вывод: "Если бы русские сами добровольно не покинули этой
позиции, то они оказались бы атакованными с тыла, и, безразлично, было бы
их 90 или 120 тысяч человек, они были бы загнаны в полукруг окопов и
принуждены к капитуляции".

Нелепый план Фуля, плохое подражание Бунцловскому лагерю Фридриха II, был,
конечно, оставлен уже спустя несколько дней после вторжения Наполеона, но
существенный вред эта фантазия бездарного стратега успела все-таки
принести. Согласно идее таких "укрепленных лагерей", обороняющийся должен
действовать непременно при помощи двух разъединенных армий: одна защищает
лагерь и задерживает осаждающего неприятеля, а другая, маневрируя в
открытом поле, тревожит осаждающих атаками и т. д. Русская армия и без того
уже самой природой литовско-белорусского Полесья была разделена на две
части, к тому же совершенно неизвестно было, куда и какими дорогами
двинется Наполеон. А пока носились с планом дрисской защиты, эти
разделенные две русские армии и подавно не делали и не могли делать никаких
усилий для своего соединения. На несколько дней засела 1-я русская армия в
этом лагере на левом берегу Двины, напротив местечка Дриссы, в сотне
километров от Динабурга (Двинска) вверх по течению Двины.

Царь, по свидетельству очевидцев, прибыл в Вильну с твердым убеждением в
пригодности плана Фуля. Однако все были против плана Фуля. Но никто ничего
толкового не предлагал, кроме Барклая де Толли, которого слушали мало. Он
советовал отступать, не идти на верный проигрыш генеральной битвы у
границы. Александр и его свита явно преуменьшали численность французской
армии, накапливавшейся у Вислы и Немана. Они знали манеру Наполеона
запугивать врагов своей непреодолимостью, и некоторые этим объясняют
недоверие Александра к слухам об огромных размерах великой армии. Но,
помимо этого, приближенные Александра не могли не принять во внимание и
громадных сил, которые Наполеон должен был оставить в Испании, по-прежнему
неукротимо пятый год против него борющейся. Знали и о гарнизонах, которые
Наполеон вынужден был разбросать по необъятной империи, тянущейся от
Антверпена и Амстердама до Балканского хребта, от Гамбурга, Бремена и
Любека до Неаполя, от Калабрии, Апулии и Данцига до Мадрида. Однако с
первых дней войны эти утешительные иллюзии должны были исчезнуть, и надежды
стали сменяться растерянностью.

Как мы увидим дальше, едва войдя в Дрисский лагерь, руская армия стала
готовиться к немедленному уходу из этой западни, а царь перестал не только
разговаривать с Фулем, с которым раньше не разлучался, но даже смотреть на
Фуля.

В момент вторжения Наполеона русские войска были разбросаны на пространстве
в 800 верст. Некоторые уверяют, что Барклай де Толли сначала думал о
сражении, по тут же пришлось от этой мысли отказаться: численность
наполеоновских войск, вступивших в Россию, оказалась гораздо большей, чем
предполагали в русском штабе и при дворе.

У Багратиона было в конце нюня 1812 г. шесть дивизии, а Наполеон направил
против него почти вдвое - 11 дивизии. У Барклая было 12 дивизий, а Наполеон
двинул против него около 17[6].

Первоначальный план, по свидетельству генерала графа Толя, заключался в
том, чтобы действовать наступательно, и только "непомерное превосходство
его (Наполеона. - Е. Т.) сил, сосредоточившихся на Висле между Кенигсбергом
и Варшавой, и некоторые политические обстоятельства" побудили переменить
план, "положено было вести войну оборонительную", потому что из 360 - 400
тысяч (считая уже с донским войском и гвардией), которые были в тот момент
в России, непосредственно Наполеону противопоставить можно было всего лишь,
уже считая с армией Тормасова, 220 тысяч человек[7]. Да и то эта цифра была
лишь на бумаге.

Решено было отступать. "Правда, что с таким предположением должно было
пожертвовать некоторыми нашими провинциями, но из двух неизбежных зол
надлежало избрать легчайшее, потерять на время часть, нежели навсегда
целое". Последние слова графа Толя показывают, в какой тревоге находились
двор и генералитет, выжидая в Вильне окончательного решения Наполеона.

Эта первая потеря русской государственной территории привела в смятение
ближайшее окружение Александра.

"Как? В пять дней от начала войны потерять Вильну, предаться бегству,
оставить столько городов и земель в добычу неприятелю и, при всем том,
хвастать началом кампании! Да чего же недостает еще неприятелю? Разве
только того, чтобы без всякой препоны приблизиться к обеим столицам нашим?
Боже милосердный! Горючие слезы смывают слова мои!"

Так писал государственный секретарь Шишков в первые дни войны [8]. Так
ощущали приближенные царя потерю Вильны. Уже поэтому можно было предвидеть,
как будет дальше восприниматься потеря других русских земель.

Наполеон полагал, переходя Неман, что русская действующая непосредственно
против него армия равна приблизительно 200 тысячам человек. Он ошибался. На
самом деле, если исключить южную армию (генерала Тормасова), которому
противостоял австрийский корпус Шварценберга, вот какими силами располагало
русское командование в день вторжения Наполеона: в армии Барклая (1-й
армии) было 118 тысяч человек; в армии Багратиона (2-й армии) - 35 тысяч
человек, в общем - 153 тысячи. При отступлении к Дриссе, к Бобруйску, к
Могилеву, к Смоленску в эти армии вливались гарнизоны и пополнения, и это
первоначальное число возросло бы до 181 800 человек, если бы не пришлось
выделить для охраны петербургских путей армию (генерала Витгенштейна) в 25
тысяч человек и если бы не потери в боях (7 тысяч человек). За вычетом этих
двух цифр из 181 800 получается 149 800 человек, которые должны были бы
оказаться в Смоленске 3 августа, когда, наконец, Барклай и Багратион
соединились. Но на самом деле оказалось в Смоленске всего-навсего. 113
тысяч человек, т. е. на 36 800 человек меньше, чем можно было бы ожидать.
Болезни, смертность от болезней, отставание съели эту огромную массу.
Размеры этой убыли смущают генерал-квартирмейстера Толя, и он в своих
воспоминаниях склонен даже поэтому несколько усомниться в точности
первоначальной цифры; по его мнению, в момент вторжения Наполеона обе
русские армии вместе (Багратиона и Барклая) были равны не 153 тысячам
человек, но тысяч на 15 меньше[9]. Во всяком случае огромная убыль больными
и отсталыми в русской армии не подлежит никакому сомнению. Дезертирство
литовских уроженцев из русской армии в этот период войны было, и по русским
и по французским свидетельствам, значительным.

Так или иначе, в Смоленске оказалось всего 113 тысяч человек для защиты не
Смоленска, а России.

Как обстояло дело с артиллерией?

Оборудование русской армии артиллерией было сравнительно удовлетворительно.

Реорганизация артиллерии, проводившаяся Аракчеевым (с 1806 г.), привела к
тому, что уже в 1808 г. русская армия имела в своем составе 130 рот с 1550
орудиями, а к началу войны с Наполеоном в 1812 г. - 133 роты с 1600
орудиями. Тогда же, во время войн с Наполеоном, с 1805 по 1812 г. были
введены некоторые технические усовершенствования в оборудовании лафетов,
передков и ящиков, продержавшиеся, замечу к слову, в России почти без
дальнейших изменений до 1845 г., хотя в Европе артиллерийское дело очень
быстро развивалось в это время [10]. Можно сказать, что за всю первую
половину XIX в. никогда русская артиллерия не была до такой степени близка
к французской по своей боеспособности, как именно в 1812, 1813, 1814 гг.
Это соотношение с тех пор уже не переставало изменяться в невыгодную для
России сторону, пока дело не дошло до севастопольского разгрома.

В общем русские войска к моменту перехода Наполеона через Неман были,
относительно говоря, лучше снабжены артиллерией, чем великая армия: у
русских приходилось на каждую тысячу солдат приблизительно семь орудий, а
Наполеон имел на каждую тысячу солдат не более четырех орудий. Конечно,
абсолютное число орудии при этом расчете у него все-таки было больше, чем у
русских, но это происходило оттого, что его армия в начале войны была
гораздо больше русской. А когда численность обеих армий уравновесилась (в
дни Бородина), то на стороне русской артиллерии обозначился даже некоторый
перевес. Что касается организации управления артиллерией, создания
специальных артиллерийских бригад в каждой дивизии и т. д., то все это было
заимствовано в 1806 - 1812 гг. от наполеновской армии (Наполеон завершил
свои главные преобразования в области артиллерии в 1805 г.).

Каждая русская пехотная дивизия состояла из 18 батальонов и имела в общем
10 500 человек. Каждый пехотный полк состоял из двух батальонов линейных и
одного запасного, обучавшегося в тылу. Кавалерийский полк состоял из шести
эскадронов и одного запасного. Кавалерия была равна 48 тысячам человек.
Артиллерия делилась на роты, и каждая из них была равна 250 человекам.
Всего в России весной 1812 г. было 133 артиллерийских роты. По подсчетам
графа Толя, общее количество войск, которыми располагала Россия в начале
кампании 1812 г., считая уже и Кавказскую линию, и Грузию, и Крым с
Херсонской губернией, было равно 283 тысячам пехоты, 14 тысячам кавалерии,
25 тысячам артиллерии, и сверх того, 30 тысячам донских казаков и гвардии,
охранявшей Петербург. У Наполеона, не считая войск, стоявших гарнизонами во
всех странах его громадной империи, и кроме нескольких сот тысяч, воевавших
в Испании, было к началу кампании под руками 360 тысяч пехоты, 70 тысяч
кавалерии и 35 тысяч артиллерии. Сюда не входят вспомогательные части
"союзных" с Наполеоном Австрии и Пруссии[11].

О численности армии, непосредственно действовавших против наступающего
Наполеона, сказано выше.

Слабой стороной русской армии была невежественность части офицерского и
даже генеральского состава, хотя, конечно, не следует забывать и группы
передового офицерства, из которой вышли и некоторые будущие декабристы. В
1810 г. Россия отказалась от старой, фридриховской военной системы и ввела
французскую систему, но последствия этой перемены едва ли могли за два года
сказаться решающим образом. Другой слабой стороной была варварски жестокая,
истинно палочная и шпицрутенная дисциплина, основанная на принципе: двух
забей, третьего выучи. Аракчеевский принцип, всецело поддерживаемый царем,
принцип плацпарадов и превращения полка в какой-то кордебалет, с
вытягиванием носков и т. п., уже вытеснял (но еще не вполне успел вытеснить
к 1812 г.) суворовскую традицию - подготовки солдата к войне, а не к
"высочайшим" смотрам. Третьей слабой стороной было неистовое хищничество:
не только воровство разных "комиссионеров" и прочих интендантских чинов, но
казнокрадство не всех, конечно, но многих полковых, ротных, батальонных и
всяких прочих командиров, наживавшихся на солдатском довольствии, кравших
солдатский паек. Тяжка, вообще говоря, была участь солдата, так тяжка, что
бывали случаи самоубийств солдат именно по окончании войн, так как на войне
легче приходилось иной раз, чем во время мира; увечья и смерть в бою
казались краше, чем выбивание челюстей и смерть при проведении сквозь строй
в мирное время. На войне зверство начальников не проявлялось так, как во
время мира.

Конечно, нельзя рисовать все исключительно черной краской: офицеры не все
были ворами и зверями, и среди них были такие, которые хорошо относились к
солдатам, были и генералы, обожаемые солдатами, вроде Багратиона, Кульнева,
Коновницына, Раевского, Неверовского. И еще два обстоятельства не следует
упускать из вида: еще Герцен настойчиво утверждал, что офицерство и
генералитет при Александре были в среднем все-таки более гуманны к солдату,
чем в николаевские времена, после декабрьского восстания, а помимо всего в
грозную годину, о которой тут идет речь, даже палач Аракчеев временно
присмирел.

Барклай вышел из Вильны 26 июня и пошел по направлению к Дрисскому
укрепленному лагерю. Но уже когда он выходил из Вильны, и он сам, и
Александр, и все окружающие царя были убеждены, что этот Дрисский лагерь -
вздорная выдумка бездарного и нагло самоуверенного Фуля.

8 июля Александр прибыл в Дриссу и принялся объезжать лагерь во всех
направлениях. Александр был от природы органически лишен понимания войны и
военного дела. У Романовых, начиная с Павла, это было прочной родовой
чертой, передававшейся по наследству. Быть может, именно оттого-то они все
(и больше всех Александр I, Николай I, Константин и Михаил Павловичи) так
страстно и были привязаны к фронтовой шагистике, к парадам, что стратегия
настоящей войны была им чужда и непонятна.

В грозных условиях, в которых царь оказался, он очень присмирел. Это уже не
был тот самоуверенный и легкомысленный офицер, который вопреки воле
Кутузова повел на убой и на позор русскую армию под Аустерлицем. Тут,
разъезжая вокруг Дриссы в критические летние дни 1812 г., царь, как говорят
нам очевидцы, молчал и больше вслушивался в речи Мишо, Барклая, Паулуччи и
вглядывался в их лица. И речи и лица этих людей говорили одно и то же:
Дрисский лагерь - бессмысленная выдумка тупого немца, и нужно бежать из
этой ловушки без оглядки, не теряя времени.

Сам Александр, для которого Фуль до сих пор был многочтимым авторитетом в
вопросах стратегии и тактики, защищать своего профессора дальше не умел и
не хотел. Нужно было думать прежде всего о личном спасении.

Барклай со стотысячной армией вступил в Дриссу 10 июля, а уже 16 июля со
всеми войсками, бывшими в Дриссе, со всем обозом, со всеми запасами и с
самим царем покинул Дрисский лагерь и пошел по направлению к Витебску.
Первой большой остановкой на этом пути был Полоцк. И в Полоцке решилась
благополучно головоломная задача, которая еще от Вильны, а особенно от
Дриссы, стояла неотступно перед русским штабом: как отделаться от царя? Как
поделикатнее и наиболее верноподданно убрать Александра Павловича подальше
от армии?

Уж довольно было того, что успел напутать и напортить царь в эти первые дни
войны.

Только после перехода Наполеона через Неман решено было соединить 1-ю армию
(Барклая) со 2-й (Багратиона). Александр, как всегда, обнаруживал
абсолютную неспособность к военному делу. Он не доверял Барклаю, но не
доверял и Багратиону и не понимал, что до соединения армий Багратион
стремится только как можно искуснее и с наименьшими потерями от наседающих
французов спасти маленькую армию, которую ему дали. Он корил Багратиона за
то, что тот "не успел" предупредить маршала Даву и не занял "вовремя"
Минска. "Вот Багратион, кажется, не Барклай, но что сделал!" - сказал царь
по этому поводу с упреком, сидя сам еще в нелепом Дрисском лагере и не
понимая, что Багратион хотел уйти от Даву (и блестяще выполнил это), а
вовсе не подвергаться верной гибели в Минске.

Царя нужно было обезвредить и притом по возможности безотлагательно.

Еще перед выходом из Дриссы находившийся при царе государственный секретарь
Шишков оказал русской армии эту очень важную услугу. Шишков видел, что
пребывание Александра в армии просто гибельно для России. Но как убрать
царя, человека очень обидчивого и злопамятного? А ведь тут даже и не нужно
было быть очень обидчивым, чтобы обидеться... "Зная образ мыслей его, что
присутствие свое в войсках он почитает необходимо нужным и не быть при них
вменяет себе в бесславие, мог ли я на мои слова и представления столько
понадеяться, что они преодолеют в кем собственное его предубеждение и силу
славолюбия?" Шишков со многими заговаривал об этом щекотливом деле, и все с
ним соглашались, но никто не решался предложить царю покинуть армию.
"Некоторые даже утверждали, что если кто сделает ему такое предложение, то
он сочтет его преступником и предателем". В полное отчаяние привели Шишкова
слова в проекте приказа царя по армии: "Я всегда буду с вами и никогда от
вас не отлучусь". Шишков тогда решился. Он прямо посоветовал царю исключить
эти слова, а затем ему удалось привлечь к исполнению своего намерения
Балашова и Аракчеева.

Убеждая Александра всевозможными доводами в необходимости уехать из армии,
Аракчеев, Балашов и Шишков в том коллективном письме, которое они решились
подать императору, не могли, разумеется, привести самого существенного
аргумента, т. е. что Александр страшно мешает своим присутствием,
вмешиваясь в военные дела, смущая и раздражая генералов, разъезжая со
свитой болтунов, нашептывателей и тунеядцев вокруг Дриссы. Авторы письма
так боялись грозного нашествия, что уже махнули рукой на не совсем
придворный свой образ действий: просить царя убраться подальше и не
путаться под ногами Барклая и Багратиона в этот страшный миг русской
истории. Но все-таки облечь эту невежливость необходимо было в
сколько-нибудь приемлемую форму. Потрудились они втроем немало: черновик их
письма занимает четыре страницы большого формата, мелко исписанные [12].
Курьезен один из приводимых ими резонов: "Примеры государей,
предводительствовавших войсками своими, не могут служить образцами для
царствующего ныне государя императора, ибо на то были побудительные
причины. Петр Великий, Фридрих Второй и нынешний наш неприят