ому, что этикет не позволял никому при беседе
с его величеством иметь последнее слово.

Теперь, в Смоленске, симптомы стали многозначительнее и тревожнее. Был
разговор с королем неаполитанским, зятем императора, начальником всей
кавалерии, Мюратом. Мюрат, храбрец, лихой кавалерист, Мюрат вдруг стал
просить императора остановиться в Смоленске, отказаться от похода на
Москву.

Разговор начался при свидетелях, продолжался без свидетелей, но Мюрат потом
не скрыл того, что произошло у них с императором с глазу на глаз. Мюрат
долго умолял Наполеона остановиться. Император возражал, говорил, что
"честь, слава, отдых" - все это будет найдено в Москве, и только в Москве.
Мюрат бросился тогда на колени перед Наполеоном, говоря: "Москва нас
погубит". Он сам был так потрясен этой сценой, что в тот же день в разгаре
бомбардировки Смоленска, когда русские батареи, отвечая неприятелю, стали
осыпать ядрами его стоянку, он подался вперед и слез с лошади. Генерал
Бельяр стал настойчиво просить его уйти, но Мюрат, не скрывая, что он ищет
смерти, резко отказался. Тогда Бельяр сказал ему, что из-за него вся свита
тут же погибнет. "Ну, так уходите прочь вы все и оставьте меня тут одного!"
- раздраженно закричал Мюрат. Свита единогласно отказалась уйти, и только
тогда Мюрат с явной злобой покинул опасное место.

Повлияла ли все-таки эта сцена с Мюратом на императора или ужасающий вид
горящего Смоленска с его уничтоженными складами и разрушенными
бомбардировкой домами заставил его снова пересмотреть свое решение,
неизвестно, но после объезда нескольких покрытых трупами и ранеными улиц
города Наполеон произнес: "Первая русская кампания окончена" (в другой
редакции: "Война 1812 года окончена"). Однако колебание это оказалось
мимолетным.

Наполеон, конечно, знал, что Мюрат далеко не одинок в своем убеждении и что
критика его предначертаний происходит втихомолку не только в главном штабе
и в свите, но и среди рядового офицерства и даже среди солдат. Слишком
велико было разочарование, когда, вместо спокойных квартир, обильной пищи
после долгих голодных маршей, вместо основательного отдыха в большом
русском городе, великая армия нашла дотла разоренное место, начисто
выгоревшие значительные части города, неслыханный, неустранимый и
непрекращающийся смрад от тысяч и тысяч всюду - в домах, на улицах, в садах
- гниющих под жгучим солнцем трупов, непрерывные вопли бесчисленных
раненых, валяющихся тут же, рядом с трупами. Фуражиры возвращались из
окрестностей, не добыв ни хлеба, ни сена, падеж лошадей усиливался, а по
ночам французские солдаты видели с окраин разрушенного города далекие
зарева горевших деревень.

В ночь с 24 на 25 августа Наполеон выступил из Смоленска. Весь день он шел
следом за русской армией по опустошенной дороге. Вдали по обе стороны
виднелись зарева пожаров сжигаемых деревень и стогов. 26 августа император
был в Дорогобуже, 27-го вечером - в Славкове, 28-го он ночевал в помещичьем
доме в Рубках, не доходя Вязьмы.

"Всюду мы косили зеленые хлеба на корм лошадям и по большей части находили
везде полное разорение и дымящиеся развалины. До сих пор мы не нашли в
домах ни одного русского, и, когда мы приблизились к окрестностям Вязьмы,
мне стало ясно, что неприятель умышленно завлекает нас как можно дальше в
глубь страны, чтобы застигнуть нас и уморить голодом и холодом. Пожары
пылали не только на пути главной армии, но виднелись в разных направлениях
и на больших пространствах. Ночью весь горизонт был покрыт заревом", -
пишет Пион, артиллерийский офицер великой армии, в августе 1812 г. Утром 29
августа Наполеон был в Вязьме. Русская армия безостановочно уходила на
восток. "Я тут нахожусь в довольно красивом городе, - писал Наполеон
Марьи-Луизе из Вязьмы, - тут 30 церквей, 15 тысяч жителей и много лавок с
водкой и другими полезными для армии предметами" [14]. В ночь на 1 сентября
император выступил из Вязьмы и в два часа ночи прибыл в Велищево. Жара
прекратилась, пошли дожди. "У нас уже осень, а не летнее время, - пишет
император жене. - Пыль прибило к земле, армии стало легче продолжать свой
бесконечный путь".

Деревни, села, скирды сена и соломы, все запасы сжигались в этот период
войны отступающей русской армией. В стороне, в местах, лежащих подальше от
столбовой дороги отступления, французы находили, к великой своей радости, и
скот, и дома, и жителей. За Смоленском, в Пологом, 24 августа корпус
Евгения Богарне увидел "совсем необычайное событие в окрестностях Прудищ -
пасущийся на полях скот, деревенских жителей, дома, оставшиеся в стороне от
движения войск и, следовательно, уцелевшие". Офицеры и солдаты были
отправлены к местным жителям, чтобы "в мирных выражениях попросить у них
пищи на сегодня и несколько голов рогатого скота". Все обошлось
благополучно, и солдаты "хорошо отдохнули". Но это было именно довольно
исключительным событием: если у русских не хватало времени очень уж далеко
отходить от главной линии движения, чтобы жечь деревни и запасы,
расположенные вдали, то ведь и у французов, преследовавших русскую армию и
стремившихся принудить ее к генеральной битве, тоже не было времени
производить слишком далекие фуражировки.

Наполеон был молчалив на пути от Смоленска к востоку. Молчала и ехавшая за
ним свита, молчали маршалы. С кем ему было говорить? С Коленкуром? С
вице-королем Евгением? С Мюратом? С Бертье? С любимым другом Дюроком? Он
вел их в Москву, а они не скрывали от него, что "Москва - это гибель". Все
они говорили ему об этом. Преданный Бертье не говорил, но думал об этом же,
и Наполеон это знал.

"Да здравствует император!" - кричала старая гвардия всякий раз, когда он к
ней подъезжал. Эти у него ничего никогда не спрашивали, но зато и совета
никакого дать не могли. Они только отдавали ему по первому требованию свою
жизнь.


Комментарии

[1] Ермолов А. П. Записки, прилож., стр. 172. Багратион-Ермолову, 29 июля,
четыре часа пополудни.

[2] Подлинник в Военно-учен. архиве, копия в бумагах
Михайловского-Данилевского в ГПБ. Там же печатный экземпляр (1 из 15).
Помечено это: "Оправдание главнокомандующего Барклая де Толли в действиях
его во время Отечественной войны в 1812 г." - "Вильна, 15 декабря 1821 г."

[3] Историческое описание войны 1812 г. СПб., 1813, стр. 60.

[4] Ермолов А. П. Записки, стр. 163.

[5] Колюбакин Б. 1812 год. СПб., 1911, стр. 106.

[6] Харкевич В. 1812 год в дневниках... т. II, стр. 11-12.

[7] Французы в России, ч. 1, стр. 104.

[8] Lettres inedites de Napoleon a Marie-Louise, № 74. Smolensk, le 18 aout
1812.

[9] Correspondance, t. XXIV, № 19098, стр. 157. А. М. Maret, duc de
Bassano, Smolensk, 18 aout 1812.

[10] Его воспоминания прекрасно были переведены на русский язык под
редакцией Н. Н. Губского: Ложье Ц. Дневник офицера великой армии. М., 1912.

[11] Ложье Ц. Дневник офицера великой армии. М., 1912. стр. 105.

[12] ГПБ, рукописн. отд., арх. К. А. Военского, I, № 261. Смоленская
губерния. Сведения, доставленные Михайловскому-Данилевскому по письму за №
178.

[13] Отечественная война в письмах современников (1812-1815 гг.). Изд. Н.
Дубровина. СПб., 1882, № 89 и 90. Багратион - Ростопчину.

[14] Lettres inedites de Napoleon a Marie-Louise, № 82. Wiasma, le 30 aout.


                                 Глава IV

                          ОТ СМОЛЕНСКА ДО БОРОДИНА



                                     1

Когда 18 июля из Полоцка Александр I уехал наконец от армии, с ним уехала и
его большая свита, а в свите тот самый А. С. Шишков, который, как мы
видели, немало усилий потратил на дело удаления царя из армии. Шишков
убедил царя, что ему необходимо появиться в первопрестольной Москве, чтобы
воодушевить народ. На самом деле мы знаем из личных записок самого Шишкова,
предназначенных не для печати, что ему казался более всего существенным не
столько вопрос, куда поедет царь, сколько самый отъезд его, ибо вреднее,
чем в действующей армии, присутствие Александра Павловича нигде быть не
могло. "Несколько дней уже перед сим бродило у меня в голове размышление,
что, может быть, положение наше приняло бы совсем иной вид, если бы
государь оставил войска и возвратился через Москву в Петербург". Но,
конечно, царю этого нельзя было прямо так и высказать, и Шишков говорил о
том, что царю нужно спешить именно в Москву, древнюю, священную столицу, и
т. д. Но вышло все несравненно лучше, чем кто-либо ждал. В Москву Александр
со свитой прибыл уже вечером 23 июля, на пятый день после отъезда из армии.
Был при нем, конечно, и Аракчеев, который еще в Полоцке на слова Шишкова и
Балашова, что отъезд царя есть средство к спасению отечества, ответил
текстуально так: "Что мне до отечества! Скажите мне, не в опасности ли
государь, оставаясь далее при армии?" Для Аракчеева отъезд царя из армии
был прежде всего спасением своей собственной аракчеевской шкуры от
непосредственной военной опасности. Трусость Аракчеева, так же как и
жестокое отношение к солдатам, имела истинно патологические размеры. Теперь
он на время присмирел. Выбивание челюстей и выдирание усов у солдат, а
также прогон их "сквозь тысячу человек двенадцать раз" приходилось отложить
до более подходящего времени.

Потрясающие известия о грозном враге, который, ломая сопротивление,
прямиком идет на Москву, давно уже держали столицу в напряженнейшем
положении. Появление Александра в Москве сильно оживило настроение столицы.
27 июля в Кремле состоялось собрание дворянства и отдельно собрание
купечества. Это были допущенные представители обоих сословии, не выбранные,
но приглашенные во дворец. Купечество Москвы выразило готовность (и приняло
соответственные решения) прийти на помощь отечеству пожертвованиями (до 10
миллионов рублей). Дворянство Московской губернии постановило выставить из
крепостных своих крестьян "до 80 тысяч" ратников и дать казне 3 миллиона.
От "мещан и разночинцев" также поступили заявления о предоставлении
ратников. Сверх того, отдельные большие богачи и магнаты из дворян (вроде
графа Мамонова) обязались выставить, обмундировать и вооружить за свой счет
целые полки. Началось формирование общенародного ополчения. Подъем духа в
народе был огромный. Не страх, а гнев был преобладающим чувством. Очевидцы
единодушно показывают, что все классы на этот раз в этот страшный миг
слились в общем чувстве. Лучше смерть, чем покорность вторгшемуся
насильнику! Крестьяне, мещане, купцы, дворянство - все наперерыв хотели
выразить свою готовность идти на смертную борьбу против Наполеона.

Характерно, что наиболее далеки от этого народного подъема были официальные
представители власти. Московский главнокомандующий Ростопчин, согласно его
собственным запискам, занят был в это время совсем иными вопросами. До него
дошло, что кое-кто из дворян намерен спросить государя на заседании в
Кремле, каковы наши силы, какие у нас есть средства для защиты и т. д. Это,
очевидно, показалось Ростопчину неуместным парламентаризмом, как ему
казалось все, сверх восклицания "ура". И он поспешил предупредить
вопрошателей. "Намерение было дерзкое, неуместное и опасное при тогдашних
обстоятельствах; но насчет исполнения его, то я вовсе не испугался, зная,
что указанные господа столь же храбры у себя дома, сколько трусливы вне
его. Я преднамеренно и неоднократно говорил при всех, что надеюсь
представить государю зрелище собрания дворянства верного и что я буду в
отчаянии, если кто-либо из неблагонамеренных людей нарушит спокойствие и
забудется в присутствии своего государя, потому что такой человек прежде
окончания того, что хотел бы сказать, начнет весьма далекое путешествие.
Дабы сообщить более вероятия таким моим речам, я приказал поставить
невдалеке от дворца две повозки, запряженные почтовыми лошадьми, и подле их
прохаживаться двум полицейским офицерам, одетым по-курьерски. Если кто-либо
из любопытных осведомлялся, для кого назначены эти повозки, отвечали: а для
тех, кому прикажут ехать. Эти ответы и весть о появлении повозок дошли до
собрания, и фанфароны во все продолжение собрания не промолвили слова и
вели себя, как подобает благонравным детям". Так подготовился Ростопчин к
возможным интерпелляциям, по собственным его словам [1].

Зато совсем не подготовилось правительство к непосредственной организации
ополчения. Это ополчение должно было постепенно пополнять убыль в армии, но
вооружить его было нелегко.

Уже отъехав от армии и будучи в Москве, Александр убедился, что в России
нечем вооружить московское ополчение. И не только царь, но и военный
министр Барклай этого не знал. "Распоряжения Москвы прекрасны, эта губерния
мне предложила 80 тысяч человек. Затруднение в том, как их вооружить,
потому что, к крайнему моему удивлению, у нас нет более ружей, между тем
как в Вильне вы, казалось, думали, что мы богаты этим оружием. Я покамест
сформирую много кавалерии, вооруженной пиками. Я распоряжусь дать их (пики.
- Е. Т.) также пехоте, пока мы не достанем ружей", - такое неприятное
открытие изложил Александр Барклаю в письме из Москвы 26 июля.

Ружей настолько не хватало, что, по высочайшему повелению, состоявшемуся в
том же июле 1812 г., велено было не приводить в действие предложенного
вологодским дворянством сбора ополчения (по 6 душ от каждой сотни), а
вместо этого прислать от всей Вологодской губернии всего 500 человек
звероловов-охотников с их охотничьими ружьями.

Вообще же ополченцев вооружали чем попало. Новороссийский
генерал-губернатор "дюк де Ришелье" (герцог Ришелье) сообщил министру
полиции 26 июля 1812 г.: "Ополченцев приходится вооружить как кто может".

Вооружать пиками людей, посылаемых драться с наполеоновской армией, значило
вовсе никак их не вооружать. В первую голову было велено собрать ополчение
в шести губерниях: Тверской и Ярославской (по 12 тысяч), Владимирской,
Рязанской, Калужской и Тульской (по 15 тысяч от каждой из этих последних
четырех губерний). В общем это составило 84 тысячи человек, а Московская
губерния выставила 32 тысячи. Итак, собралось пока ополчение в 116 тысяч
человек. Но ружей все-таки не достали. "Я назначил сборные пункты, -
вспоминает Ростопчин, - и в 24 дня ополчение это было собрано, разделено по
дружинам и одето; но так как недостаточно было ружей, то их (ополченцев. -
Е. Т.), вооружили пиками, бесполезными и безвредными".



                                     2



В ночь на 31 июля царь выехал из Москвы и направился в Петербург, куда
прибыл 3 августа.

Невеселые вести посыпались на него в ближайшие дни из армии. Для публики
можно было всячески выказывать ликование по поводу "победы" Витгенштейна
над Удино и умалчивать о том, что на другой день эта победа сменилась
поражением и смертью Кульнева. Для публики можно было настаивать на успехах
генерала Тормасова, одержанных над генералом Рейнье (на южном фронте), но
Александр знал, что за этим успехом последовало полное затишье, что у
Тормасова не хватило уменья и сил развить свой успех. Правда, утешительным
было то, что австрийские "союзники" Наполеона явно вели себя двусмысленно и
Шварценберг, очевидно, вовсе и не желал серьезно угрожать Тормасову. Но во
всяком случае важнее всего было движение Наполеона от Витебска на Смоленск.

Паника среди аристократии, в царском окружении, в царской семье росла не по
дням, а по часам. Первые, еще темные, неясные слухи о падении Смоленска ее
усиливали. Ермолов, Багратион, Беннигсен громко говорили, что если так
дальше вести дело, то Москва погибла. Но кого же назначить вместо Барклая?
Страх дошел до того, что царю стали в глаза говорить всю правду, забывая об
этикете. И хотя больше всех об этом говорила его родная сестра, но царю от
этого смягчающего обстоятельства было не легче. "Ради бога, - заклинала
брата Екатерина Павловна, - не берите командования на себя, потому что
необходимо без потери времени иметь вождя, к которому войско питало бы
доверие, а в этом отношении вы не можете внушить никакого доверия. Кроме
того, если бы неудача постигла лично вас, это оказалось бы непоправимым
бедствием вследствие чувств, которые были бы возбуждены" [2].

Между тем из армии приходили такие вести, которые не позволяли дольше
медлить с решением вопроса о главнокомандующем.

Положение Барклая в армии после падения Смоленска сделалось просто
невозможным. В Дорогобуже все корпусные командиры явились к цесаревичу
Константину и заявили ему о дурном состоянии армии, о неравной борьбе, "в
особенности если армией будет продолжать командовать Барклай де Толли".
После этого Константин, никогда не блиставший избытком мужества, явился к
Барклаю просить о паспорте для отъезда из армии. Барклай пробовал
переубедить Константина, но тот все-таки уехал, заявив, что он хорошо знает
положение и что он едет в Петербург, чтобы заставить своего брата заключить
мир[3].

Конечно, отъезд Константина был немедленно использован против Барклая. Делу
был придан такой оборот, будто Барклаи "выслал" цесаревича из армии, а
Константин "является в самом лучшем свете, несмотря на свое
предосудительное поведение, так как говорят, что генерал его захотел
удалить за то, что он громко высказывал правду" [4].

Но хуже всего для Барклая была яростная борьба Багратиона против него,
необычайно обострившаяся.

Отношения между Багратионом и Барклаем после выхода из Смоленска с каждым
днем отступления становились все напряженнее. Багратион стал в самом деле
обращаться с Барклаем как с подозреваемым в измене. Наконец 28 августа
Багратион получил рескрипт царя о назначении Кутузова вместо Барклая. В тот
же самый день, войдя в Максимовку, он пишет следующее письмо Барклаю,
который был тут же, в армии, но с которым князь Багратион предпочел не
переговариваться, а переписываться: "Милостивый государь Михаил Богданович!
По мнению моему, позиция здесь никуда не годится, а еще хуже, что воды нет.
Жаль людей и лошадей. Постараться надобно идти в Гжатск. Но всего лучше там
присоединить Милорадовича и драться уж порядочно. Жаль, что нас завели сюда
и неприятель приблизился. Лучше бы вчера подумать и прямо следовать к
Гжатску, нежели быть без воды и без позиции; люди бедные ропщут, что ни
пить, ни варить каши не могут. Мне кажется, не мешкав, дальше идти,
арьергард усилить пехотой и кавалерией и уже далее Гжатска ни шагу. К тому
месту может прибыть новый главнокомандующий. Вот мое мнение; впрочем, как
вам угодно. Посылаю обратно план, который снят фальшиво, ибо торопились
снимать. С истинным почтением ваш покорный слуга кн. Багратион". Багратион
до такой степени не может осилить своей ненависти, что он уже злорадно
объявляет Барклаю об отставке как о чем-то само собой разумеющемся и, к
счастью, уже случившемся.. "Нас завели... План снят фальшиво..." - Барклай
и без этих выражений знал, как Багратион его называет.

В это же время - и явно демонстративно - Багратион выслал из своей армии,
подозревая в шпионстве, состоявшего при ней подполковника Лезера.
Собственно, из очень неясного, как обыкновенно у Багратиона, не весьма
литературно написанного сопроводительного письма к Ростопчину можно понять
следующее: Барклай поместил этого Лезера к Багратиону, чтобы тот доносил
ему о Багратионе, а Багратион полагает, что этот Лезер исполняет также
шпионские обязанности в пользу французов: "Сей подноситель подполковник
Лезер находился при вверенной мне армии по отношению министра военного для
употребления должности полицейской... Наконец выходит, что господин сей
Лезер более нам вреден, нежели полезен, почему и счел за нужное немедленно
отправить к вашему сиятельству, прося вас всепокорнейше приказать за ним
присматривать и не давать никакого способа иметь переписку с родственниками
своими или с кем ни на есть" [5].

Вся эта история с Лезером кончилась уже через три дня после отставки
Барклая, но началась, когда Барклай еще был главнокомандующим.

17 августа князь Волконский привез Александру письмо от графа Шувалова,
писанное из армии еще 12 августа, т. е. до падения Смоленска. Письмо